Владимир АНТОНОВИЧ
ПОСЛЕДНИЕ ВРЕМЕНА КОЗАЧЕСТВА НА ПРАВОЙ СТОРОНЕ ДНЕПРА (1679 — 1716)
В 1667 году был заключен Андрусовский договор, по которому Россия отказывалась в пользу Польши от западной половины Украины. Панический страх объял жителей Малороссии, когда дошли к ним первые, неясные и преувеличенные слухи об Андрусовских статьях, «о таковом всем козакам неполезном Андрусовском торгу»; распространилась молва, что Россия порешила уничтожить козачество и возвратить целиком Украину Польше «и встали шатости на Украине»; «вся старейшина и посполитый народ зело страхом смущении розумели, же нужно было возстати внутреним и явственим в народе возмущениям». Но вскоре истина выяснилась, — пожертвована была только правая сторона Днепра. Тем в большее уныние пришли козаки и посполитые люди, населявшие эту пожертвованную половину; их кровопролитные, полувековые восстания, исполненные самоотвержения войны, перенесенные бедствия, все испытанное двумя поколениями горе — оказывалось бесплодным: в землю их опять наедут ненавистные паны и станут обращать в хлопов народ, свыкшийся уже с мыслью о свободе; наедут еще более ненавистные ксендзы, латынские и униатские, и станут опять насильно обращать в унию и в католичество, отбирать церкви, изгонять духовенство. Народ южнорусский знал по долголетнему опыту поляков, он чувствовал, что те статьи договора, которые обеспечивали свободу личную и свободу вероисповедания, не будут ими сохранены на деле и что, кроме гнета, испытанного прежде, прийдется вынести все бремя мести за продолжительные восстания и войны. Поляки сами предупредили возможность всякого в этом отношении сомнения. Еще до получения известия о заключении договора, в Украину явился с отрядом польского войска один из самых свирепых польских военачальников, региментарь Маховский, и стал огнем и мечем разорять Брацлавщину, под предлогом приведения жителей в повиновение Речи Посполитой. Народу нельзя было примириться с мыслью о воз-/253/врате к Польше, между тем другого исхода не представлялось: Россия отказывалась по Андрусовскому договору от покровительства над западной половиной Украины, следовательно, на ее помощь, по крайней мере в течение известного времени, нельзя было рассчитывать. В ответ на жалобы, бояре, по повелению Алексея Михайловича, писали козакам: «чтобы они, для блага Украины, по Андрусовскому постановлению находились в верном подданстве короля польского». — Собственные силы оказались недостаточными для борьбы с поляками при Хмельницком, тогда, когда вся Украина действовала заодно, тем более невозможно было положиться на них теперь, когда вся тяжесть борьбы ложилась на одну только половину, более всего пострадавшую и обезлюдевшую в течение предшествовавших войн; между тем все желания народа устремлялись к тому, чтобы, несмотря на Андрусовский договор, не отделяться от восточной Украины, которая должна была оставаться под покровительством России. Вскоре явилась возможность обойти договор, согласно правилам тогдашней дипломатии. В 1667 году был освобожден из польского плена человек весьма даровитый и весьма популярный в Южной Руси — митрополит Иосиф Нелюбович-Тукальский; возвратившись в Украину, он поселился в Чигирине, сбизился с гетманом Дорошенком, тогдашним представителем западной Украины, и стал руководить всеми его действиями. Повинуясь, вероятно, внушениям Тукальского, Дорошенко стал оттягивать, под всевозможными предлогами, переговоры с поляками, отправившими в Острог комиссаров для постановления условий, на которых западная Украина, должна была поступить в польское владение, и между тем завел деятельные сношения с Турцией. Он предложил султану подчинить ему Украину, как вассальную область, под условием, что турки помогут козакам отбиться от поляков. Предложения его были приняты благосклонно в Константинополе. Конечно, рассчитывать на прочную связь с Турцией было невозможно. Хорошо известные козакам отношения Турции к вассальным государствам — Молдавии и Валахии, не предвещали ничего доброго для Украины: продажа с публичного торгу господарских мест, полная зависимость участи и жизни господарей от каприза султана и его визирей и от положения партий, волновавших сераль, открытое поле для интриг, подкупов и доносов, вечное соискательство власти со стороны претендентов, добивавшихся ее в Константинополе за деньги, постоянное вмешательство турок во внутреннее управление страной, присутствие турецких пашей и гарнизонов в румынских крепостях, произвольное взимание дани и поборов, наконец, ежегодное почти тре-/254/бование вооруженного контингента в помощь туркам, во время военных их действий против христианских государств, — вот картина, представлявшаяся козакам в придунайских княжествах, как образец вассальных отношений к Порте. Если обратить притом внимание на вековую вражду к туркам, развившуюся во всей массе южнорусского народа, как вследствие религиозного отвращения к мусульманам, так и вследствие продолжительных враждебных соседских отношений, то ясна была на первый взгляд полная невозможность установления правильной, продолжительной связи Украины с Турцией. Но подчинение Турции представляло временную выгоду, которой необходимо было воспользоваться, за неимением другого исхода в том положении, в какое стала западная Украина вследствие Андрусовского договора. Выгода эта именно и состояла в возможности обойти этот договор: если турки отстоят Украину и принудят поляков отказаться от нее формально, по договору, то возможность присоединения к России восстановится: Россия отказалась от Украины в пользу Польши, но она не связана никаким условием по отношению к Турции. Естественное отвращение народа к туркам и враждебные отношения к ним России должны были ручаться за счастливый исход этой комбинации. Действительно, дальнейшие события оправдали вероятность подобного предположения, хотя и пришлось заплатить слишком дорогой ценой за его осуществление.
В исходе 1669 года к Дорошенку явился султанский чауш с объявлением о принятии его султаном в подданство. Первое впечатление, произведенное на народ этим известием, было самое тяжелое. Когда Дорошенко объявил козацкой старшине на раде, собранной им в Корсуне, о прибытии чауша и о заключении договора с Портой, то все единодушно заявили свое негодование, и гетману едва удалось уговорить полковников допустить чауша в раду. Негодование народа было еще сильнее, — одни не верили слуху, другие предлагали низложить гетмана, осквернившегося подчинением христианской страны неверным. Но сколь ни сильно было это негодование в первую минуту, оно должно было умолкнуть ввиду предстоящей необходимости; выбора не было: в случае отказа от турецкого владычества народу предстояло подчиниться полякам, а их господство, по народному взгляду, представлялось еще хуже турецкого. Наконец, чувства народа были значительно успокоены ручательством митрополита Тукальского: немедленно после прибытия султанского чауша митрополит разослал воззвание к духовенству, в котором убеждал молиться на ектениях «о благочестивом и Богом данном гетмане Петре». Слово представите/255/ля религиозных интересов народа, человека притом пользовавшегося лично любовью и уважением народа, должно было значительно смягчить недоверие его к новому союзу.
Между тем польское правительство, увидев грозившую ему беду, решилось предотвратить ее; лучшим средством для этого поляки считали выставить Дорошенка человеком, захватившим власть самопроизвольно и не имеющим права заключать какие бы то ни было договоры и сделки, противопоставить ему другого гетмана, преданного Польше и законно признаваемого ее правительством. Между тем как польский посланник в Константинополе уверял турецкое правительство в шаткости и беззаконности власти Дорошенка и представлял его человеком вероломным и ловким авантюристом, разосланы были королевские универсалы к полкам Брацлавскому и Уманскому, занятым польскими войсками. В универсалах этих польское правительство, щедро расточая обещания, требовало от Козаков, чтобы они выбрали нового гетмана, так как Дорошенко утратил право на власть вследствие своих сношений с турками. Таким образом, избран был гетманом, при содействии сильного польского влияния, бывший уманский полковник, Михайло Ханенко. Конечно, на деле власть этого гетмана была чисто призрачна и она пригодна была полякам только вследствие дипломатического значения его гетманского титула. Народ, несмотря на отвращение к туркам, не поддавался польским прелестям: «Поляки потеряли надежду на захват западной Украины и думают хоть за хвост ее придержать», — говорили в Украине. Сами дипломаты польские сознавались: «Правда, едва несколько тысяч Козаков признают власть Ханенка, но своим титулом он будет импонировать Дорошенку и татарам». — Желая, по мере возможности, водворить власть своего кандидата и предупредить появление турок, польское войско, под начальством великого коронного гетмана Иоанна Собеского, принялось осаждать города в Брацлавщине и насильно подчинять народ под «реймент» Ханенка. Но турецкое правительство не было также обмануто происками польской дипломатии и не желало дать полякам времени для занятия Украины. В декабре 1671 года в Варшаве получена была султанская грамота, которой предписывалось полякам добровольно отказаться от Украины, прибегшей к покровительству султана, или готовиться к войне. Действительно, в следующем году, весной, Мухамед IV, во главе многочисленной армии турецкой, к которой присоединились: хан с крымскими ордами и Дорошенко с козацким войском, осадил Каменец и принудил к сдаче этот сильно укрепленный город, вслед за тем турки осадили Львов. Король польский, Михаил, не имея /256/ силы сопротивляться, просил мира, который и дан был ему турками. По договору, заключенному в Бучаче, поляки обязывались платить туркам ежегодную дань, уступить им на вечные времена Подолие, обязывались вывести свои войска из Украины, очистить Белую Церковь и другие крепости и признать всю эту область собственностью Козаков, находящихся в зависимости от Турции. Таким образом, выполнена была первая половина программы: посредством Бучацкого договора упразднялись невыгодные последствия, вытекавшие для западной Украины из договора Андрусовского, — турками вытиснуты были поляки, — следовало теперь приступить к исполнению второй половины задуманного плана, — с помощью России отделаться от турок и, таким образом, соединиться с восточной Украиной. Выполнению этой второй половины предположенной задачи помешало личное честолюбие предводителей козацких. Дорошенко рассчитывал, конечно, на сохранение власти в отстоянной им от поляков области; он готов был перейти в подданство России, о чем «бил челом» неоднократно царю Алексею Михайловичу, но хотел при этом сохранить гетманскую булаву; без соблюдения же этого условия он, не обращая внимания на общественное, мнение народа, не решался оставить турецкое покровительство. С другой стороны, в восточной половине Украины выбран был, в 1672 году, в гетманы человек, не уступавший Дорошенку в ловкости и честолюбии, и успевший при том снискать полное доверие русского правительства, — это был Иван Самойлович. Желая воспользоваться и уничтожением, посредством Бучацкого договора, относящихся к Украине статей Андрусовского трактата, и настроением общественного мнения, он рассчитывал на возможность присоединить прямо под свой «реймент» западную Украину и, вместе с тем, уничтожить в свою пользу двоегетманство, терзавшее козачество почти со времени Хмельницкого. Таким образом, личная борьба двух гетманов должна была усложнить и без того трудную политическую задачу, раздвоить и ослабить общественное мнение народа, дать новые шансы успеха общим врагам и, наконец, привести спорную область в состояние полного разорения.
Между тем война между Турцией и Польшей вспыхнула с новой силой. Сейм не утвердил заключенного королем Бучаикого договора, но, несмотря на все усилия поляков и на блестящие военные дарования гетмана коронного, Собеского, нанесшего туркам решительное поражение при Хотине, им не удалось отнять раз уже уступленное Подолие. Турки энергически отстаивали свою добычу и готовились силой вынудить у поляков признание Бучацкого трактата. Самойло/257/вич сообразил, с какой выгодой можно воспользоваться временем борьбы, отвлекавшей силы обоих противников, для того, чтобы сделать попытку, с целью освобождения западной Украины от обеих воюющих сторон. В первых числах 1674 года он, с разрешения царя, переправился через Днепр, в сопровождении русских воевод: князя Григория Григорьевича Ромодановского и Петра Шкуратова, с значительными русскими и козацкими силами. Народ и козаки на правой стороне Днепра встретили Самойловича с полным сочувствием: все города отворяли перед ним ворота, целые полки козацкие переходили на его сторону, народ принимал его как избавителя от польского и татарского ига. Но Дорошенко был недоволен тем, что подготовленная им развязка обращается в пользу Самойловича, которому приходилось пожинать лишь готовые плоды. Не будучи в состоянии пожертвовать личным самолюбием, он чувствовал, что обстоятельства захватили его врасплох и растерялся. То старался он принять пассивную, выжидательную роль, то пытался оттянуть дело, устрашая Самойловича вооруженным отпором. Но ни то ни другое не удавалось: народный порыв усиливал с каждым днем количество приверженцев Самойловича, а старшина и войско козацкое, отправленное против него Дорошенком, перешло на его сторону, следуя примеру генерального судьи Якова Улезка и корсунского полковника Михайла Соловья. Наконец, татары, двинувшиеся против Самойловича, были разбиты козаками; вскоре Дорошенко был оставлен всеми, — он заперся в Чигрине со своими наемными сердюцкими полками. Чувствуя превосходство своего положения, Самойлович решился узаконить свой успех: в Переяславль созваны были на раду все старшины козацкие, и Самойлович предложил им выбрать нового гетмана, общего для обеих сторон Днепра; приглашен был наравне с другими и Дорошенко, но он не явился, утверждая, что если раду отсрочат на полгода, то он готов будет сложить на ней гетманскую власть и подчиниться ее выбору; между тем он известил Алексея Михайловича о своей готовности подчиниться России, если будет признан гетманом обеих сторон Днепра. Но предложение его опоздало, рада не была отсрочена. На нее явился и Михаил Ханенко, которому наскучила жалкая роль, какую приходилось играть в качестве подставного польского гетмана. Услышав о подчинении всей Украины Самойловичу, он оставил польский лагерь, под тем предлогом, что он намерен расположиться в киевском Полесьи, оставшемся во власти поляков, и оттуда не допускать Дорошенка идти на помощь туркам. Он действительно отправился в Полесье, но козаки, сопровождавшие его, ограбили на /258/ дороге польских шляхтичей, переправились через Днепром явились на раду в Переяславль, где Ханенко сложил полученную от поляков булаву. ;
На переяславльской раде Самойлович единогласно провозглашен был, несмотря на притворное нежелание, гетманом обоих берегов Днепра: но для того, чтобы быть им в самом деле, недостаточно было желания народа и избрания рады, — нужно было отстоять западный берег от турок, а для этого у Самойловича недоставало ни энергии, ни предприимчивости. Ни воззвания правобережных городов, разоряемых турками за признание Самойловича, ни рвение войска, ни энергия нескольких второстепенных вождей (Мурашка, Лизогуба), храбро бросавшихся вперед против турок, не могли завлечь малодушного и эгоистически рассчетливого гетмана. Правда, в 1676 году ему удалось, наконец, принудить Дорошенка к отречению от гетманства и, таким образом, овладеть Чигрином, но тем и ограничились его подвиги. Столкновения с турками Самойлович избегал тщательно: он дозволял туркам беспрепятственно разорять полки и города, признавшие его власть, и даже в 1678 году, когда сильная турецкая армия осадила в Чигрине гарнизон великороссийский и козацкий, оставленный им в этом городе, он, вместе с князем Ромодановским, переправился через Днепр во главе многочисленного великорусского и козацкого войска; но оба предводители ограничились ролью зрителей: на глазах у них жители и гарнизон Чигрина отбивались от турок в продолжение целых 5-ти недель, пал воевода Ржевский, управлявший защитой, наконец, город был взят и разрушен турками. Дождавшись этой развязки, Самойлович и Ромодановский переправились обратно за Днепр, предоставив в добычу туркам все Поднепровье от Чигрина до Киева, которое и было ими истреблено огнем и мечем.
Между тем, оставленная Самойловичем на произвол судьбы, западная Украина представляет в течение 10 лет самую плачевную картину, — она служит поприщем борьбы турок и поляков, отнимающих друг у друга область, жители которой равно враждебны обеим воюющим державам. Ежегодно являются попеременно то турецкие, то польские армии, требуя от жителей покорности во имя какого-нибудь подставного гетмана; как те, так и другие, встречая сопротивление со стороны жителей, водворяют свое господство опустошением края. В течение этого злосчастного времени, известного в народных преданиях под именем «Руины», край все более и более превращается в пустыню. Перевес в борьбе остается по большей части на стороне турок, которые ведут расправу с жителями по своим обычаям; они выжигают /259/ все города и села, разрушают все церкви и монастыри, загоняют в плен население целых областей, с других сбирают дань детьми, тысячи невольников увозят для продажи на невольничьих рынках и т. п. Местности, избегавшие ярости турецкой, подвергаются почти той же участи со стороны поляков.
Обе державы стараются действовать, основываясь, якобы, на праве владения страной, истекающем из признания своего господства над народонаселением края; вследствие того, они подставляют, каждая из своей руки, гетманов, в покорность которым стараются привести жителей. Но власть этих гетманов до того призрачна, что, наконец, сами покровители их считают лишним прикрываться формальностью, никому не нужной и никого не обманывающей. Так, турки, после отречения Дорошенка, выставляют преемником ему Юрия Хмельницкого (в монашестве Гедеона), отысканного ими среди пленников, в одном из Константинопольских монастырей, и отправляют его в 1677 году в Украину, при сильном турецком и татарском войске, с титулом гетмана козацкого и князя русского; но в послушании Козаков у этого гетмана почти вовсе не оказалось и он был принужден завоевывать свои полки посредством татарских отрядов. Вскоре неспособность, жестокость и нравственное ничтожество этого «русского князя» заставило турецкое правительство отозвать его. В 1681 году он был отправлен под турецким конвоем в Константинополь и на дороге умер или, по другим сказаниям, был удавлен сопровождавшими его турками. Преемником ему назначен в Константинополе молдавский господарь Александр Дука. Насколько звание гетмана было ничтожно в глазах турецкого правительства, видно уже из того обстоятельства, что Александр Дука, получивший в 1681 году от султана фирман на Молдавское господарство, получил вместе с тем, вследствие поднесенного им денежного подарка, в виде прибавки к господарскому сану, и власть над всей областью, лежащей между Днестром и Днепром, даже без обязательства платить дань Порте, а только под условием доставлять из нее, если удастся собрать в ней людей, возможное количество вспомогательного войска. Дука отправил своего наместника в Немиров, для управления от его имени страной и для избрания ему гетманской резиденции, но оказалось, что страна была до того пуста, что господарю пришлось построить дворец в одном из сел на берегу Буга, уцелевших случайно от разорения, — все города были необитаемы. После двухлетнего, совершенно номинального гетманства, Дука был захвачен в плен одним из польских отрядов, отправившихся грабить Молдавию, во время венско-/260/го похода короля Собеского. На место его прислан Портой в гетманы некто Яней Драгинич, но об этом гетмане едва упоминают южнорусские летописи: «из каких он людей и какие его воинские дела были? — неизвестно», — говорит один летописец; другой упоминает о нем, как о человеке смирном, не хлопотавшем ни о каких политических делах и преданном страсти к горячим напиткам. — Вскоре исчез и этот призрачный гетман; по одним сведениям он умер от пьянства, по другим оставил добровольно гетманство, в котором ему нечего было делать и переселился на жительство в Яссы. После этого турецкое правительство сочло лишним назначать ему преемников. На самую страну, обращенную в пустыню, оно смотрело как на область, обладание которой приходилось добывать слишком дорогой ценой, и потому оно старалось только опустошить ее до того, чтобы и для противников она не составила ценной добычи.
В то же время польское правительство в борьбе с турками противопоставляло, по крайней мере в начале ее, своих козацких гетманов турецким; польские козацкие гетманы были так же бессильны, так же чужды народу, так же лишены всякого действительного значения, как и турецкие. После добровольного отречения первого из них, Михаила Ханенка, у поляков не было в первое время под рукой другой личности из Козаков, которая бы пользовалась хотя бы малейшей долей известности. Вскоре личность такая представилась и польское правительство с радостью предложило ей гетманство. Во время временного успеха польского оружия, в 1675 году, король Собеский овладел на время Брацлавщиной; начальство над жившими в этой местности козаками сохранял еще один из старых козацких вождей, сподвижников Хмельницкого, подольский полковник Евстафий Гоголь; не имея ни силы, ни побуждения сопротивляться полякам, которые приходили лишь сменить турок, Гоголь сдал им города, оставшиеся еще в его власти, и немедленно получил от короля гетманский титул 1.
1 В промежутке времени между отречением Ханенка и назначением Гоголя некоторые малороссийские летописцы полагают, что гетманом назначен был от польского правительства кошевой Сирко; но так как Сирко не оставлял в это время Запорожья и выбор Гоголя состоялся при его жизни, то вероятно гетманство приписывалось ему по ошибке, вследствие известного современникам уважения, которое оказывал Сирку Собеский, а также вследствие выгодных для поляков походов, предпринимаемых в то время Сирком из Запорожья на крымцев; польские современные писатели и источники о гетманстве Сирка вовсе не упоминают.
Впрочем и господство поляков в Брацлавщине, и гетманство Гоголя были непродолжительны. Поляки разрушили полковой город Брацлав, жители ко-/261/тррого отказались признать польское господство. В следующем году поляки должны были очистить Украину, вследствие нового турецкого похода. Остатки подольского козацкого полка, вместе со своим полковником, попавшим недавно в гетманы, тоже принуждены были бежать из своих жилищ. Так как число этих Козаков было весьма незначительно, то поляки назначили им для квартир дымерское староство, лежавшее в польском Полесьи, и Речь Посполитая обязалась отпускать им жалованье, провиант и сукно из королевской казны. Но козакам, изгнанным из их жилищ, не было повода оставаться в польской службе; не имея возможности удержать за собой территорию бывшего своего полка, они предпочитали лучше перейти на левую сторону Днепра, чем оставаться польскими наемниками, и потому, немедленно после прихода в Дымер, большая их часть отправилась за Днепр и передалась Самойловичу, Вскоре за тем, 5 генваря 1679 года, скончался Гоголь, и после его смерти польское правительство сочло лишним назначить нового гетмана. Ничтожное количество Козаков, оставшихся в Дымере, пополнилось всяким сбродом: бездомной шляхтой, беглыми слугами и крестьянами. Милиция эта зачислена была в состав наемных войск Речи Посполитой, получала жалованье из земских сборов Киевского воеводства, и сохранила только имя Козаков. Из постановления сеймика Киевского воеводства 1682 года мы узнаем, что количество их было ничтожно, так как годичного жалования им отпускалось только 1000 злотых, что они состояли под командой полковников: Мирона и шляхтича Урбановича, и что они находились в распоряжении шляхтичей Киевского воеводства и, по поручению сеймика, должны были, в качестве экзекуции, побуждать шляхтичей воеводства к правильному взносу постановленных сеймиком земских сборов. Впрочем, существование этой милиции беспокоило шляхтичей, населявших Полесье, почему они и отправили депутацию от сеймика к гетману коронному с просьбой, чтобы он сменил полковника Мирона, ради предосторожности, предоставив его должность какому-нибудь благонамеренному шляхтичу, или поручился за него воеводству. Действительно, этот отряд козацкий, хотя и не представлял серьезной опасности для шляхтичей киевского Полесья, но причинял им значительное беспокойство тем, что козаки нанимались, более или менее значительными партиями, для участия в заездах, которыми угощали беспрестанно, по установившемуся обычаю, друг друга шляхтичи, и, таким образом, усиливали внутреннюю шляхетскую безурядицу 1.
1 Так, мы находим, что одна партия дымерских Козаков, нанятая дворянами: Бржеским и Любовицким, овладела замком Тышкевича, Бышевым, и ограбила его имущество, другие козаки, по призыву дворян Немиричей и /262/Терлецких, участвовали в их заезде на Жабокрицкого и потом дважды овладевали Олевским кармелитским монастырем, ограбили как церковное, так и монастырское имущество, устроили конюшню в монастырском костеле и т. п. Третий козацкий отряд вызван был из Дымера в Чернобыль дворянином Пасербовичем и помог ему захватить беззаконно доходы Чернобыльской волости.
Это ничтожное, полушляхетское ополчение составляло единственный след, оставшийся в западной Украине от 16 козацких полков, существовавших в ней при начале восстания Хмельницкого. В таком же отношении исчезало и «посполитое» народонаселение края. Во время истребительных турецких и польских набегов, все жители, спасшиеся от смерти и плена, бежали на левый берег Днепра. Единственная выгода, которую Самойлович решился извлекать из признания себя гетманом «обеих сторон Днепра», единственная помощь, которую он осмеливался оказывать жителям правого берега, состояла в том, что он поощрял их переселение на левый берег и спомоществовал ему всеми мерами. Самойлович ускорял и вызывал это переселение как письмами к старшине и к городам западной Украины, так и инструкциями, которые он давал своим подчиненным; так, объявляя в своем письме к каневскому полковнику, Пушкаренку, о невозможности подать ему помощь против татар, он советует ему переселить всех жителей полка в Переяславль и принудить к переселению даже тех из них, которые пожелали бы остаться, «абы жоны ваши и дети, с худобами рухомыми, в безпечнейшой зоставали целости и суменья ваши, присягою на верность Царскому Величеству обовязанные, не были нарушены». Действительно, народонаселение западной Украины, преследуемое турками и поляками, искало спасения жизни и имущества и успокоения совести, беспрестанно перебегая в восточную Украину. Движение это принимает особенно значительные размеры с 1674 года. В конце этого года, когда турки, раздраженные подчинением края Самойловичу, двинулись в Украину с целью принудить народ к покорности Дорошенку, многие жители полков Уманского и Брацлавского, а также жители многолюдной и сильно раздражившей турок своим сопротивлением Лысянки, переселились за Днепр и заняли степи по речке Орели, прилегавшие к Полтавскому полку. В 1675 году, когда, в свою очередь, поляки, оттеснив турок, двигались на Украину, переселение приняло еще большие размеры. Корсунский полковник Кандыба перешел за Днепр с целым козацким полком и со многими посполитыми его жителями, за ним последовали жители Мощен и многие из обывателей черкасских. Они рассеялись по разным полкам восточной Украины. Поляки захватили одни /263/ опустевшие города и сожгли их. После сдачи Дорошенка в 1676 году, последовало новое переселение: «также и людей со всей старшиной премножественное число за Днепр перезывали и на пустых землях поселили», говорит летопись. В следующем году выселение усилилось потому, что грозила новая беда: многочисленная турецкая армия осаждала Чигирин, и, в случае падения этого города, угрожала всему краю страшным разорением. Далее, окончательное, почти поголовное, переселение последовало в 1678 г. вследствие падения Чигирина и последовавшего за ним опустошительного набега турок и татар, распространившегося почти до самого Киева. Каневский полковник Пушкаренко, не желая признавать турецкого господства, перевел большую часть жителей своего полка, с их семействами и имуществом, в Переяславль. Канев был взят и сожжен турками; остававшиеся в нем жители затворились в монастыре и погибли в пламени; весьма немногие только были приведены насильно к присяге Юрию Хмельницкому. Жители других городов или, последовавши примеру каневцев, выселились за Днепр, или временно покорились; но вскоре потом, пользуясь появлением на правом берегу Днепра молодого Семена Самойловича, последовали за ним за Днепр. Таким образом, окончательно опустели города и их округи: Чигирин, Черкассы, Канев, Корсунь, Мошны, Драбовка, Жаботин, Ржищев и т. д.
Таким образом, вследствие борьбы турок с поляками и вследствие системы переселений, развитой Самойловичем, исчезли и козаки и посполитое народонаселение в западной Украине. Край представлял пустыню, в буквальном смысле этого слова. Вот красноречивые свидетельства о запустении этого края двух очевидцев, видевших его, впрочем, лет 20 спустя после «Руины», когда уже обратная колонизация начала мало-помалу водворяться и несколько оживлять некоторые его области. Тем не менее общий вид края представлял еще следующую картину: «И поидохом (из Паволочи в Немиров) в степь глубокую; и бысть нам сие путное шествие печально и уныливо, бя ше бо видети ни града, ни села; аще бо и быша прежде сего грады красны и нарочиты селы видевшем — по ныне точию пусто место и не изселяемо, не бе видети человека. Пустыня велия и зверей множество: козы дикие и волцы, лоси, медведи. Ныне же все развоевано да разорено от крымцев. А земля зело угодна и хлебородна и овощу всякого много; сады, что дикий лес: яблоки, орехи воложские, сливы, дули, — да все пустыня; не дадут собаки татары населиться; только населятся селы, а они, собаки, пришед, и разорят; а всех людей в полон поберут. Не погрешу эту землю назвать златою, понеже всего много на ней ро-/264/дится. И идохом тою пустынею пять дней, ничтоже видехом от человека». А вот впечатления, не менее характеристические, другого путешественника: «И проходя тогобочную, иже от Корсуня и Белой Церкви, Малороссийскую Украину, потим на Волынь и... далей странствуя, видех многие грады и замки безлюдние и пустые; валы, негдысь трудами людскими аки холмы и горы высыпанние, и тилко зверем диким прибежищем и водворением сущий. Муры зась, ако то: в Чолганском, в Константинове, в Бердичеве, в Збараже, в Сокалю, що тилко на шляху нам в походе войсковом лучилися, видех едни малолюдние, другие и весьма пустие, разваление, к земле прилинувшие, заплеснялие, непотребным билием зарослие, и тилко, гнездящихся в себе, змиев и разных гадов и червей содержащие. Поглянувши паки, видех пространние, тогобочние, Украино-Малороссийские поля и розлеглие долины, лесы и обширные садове, и красние дубравы, реки, ставы и езера — запустелие, мхом, тростием, и непотребною лядиною зарослие. В не всуе поляки, жалеючи утраты Украины оноя тогобочния, раем света полского в своих универсалах ея нарицаху и провозглашаху; понеже оная, пред войною Хмельницкого, бысть аки вторая земля обетованная, медом и млеком кипящая. Видех же к тому на разних там местцах много костей человеческих, сухих и нагих, тилько небо — покров себе имущих, и рекох во уме: «кто суть сия?» Тех всех еже рех, пустых и мертвых, насмотревшися, поболех сердцем и душею, яко красная и всякими благами прежде изобиловавшая земля и отчизна наша Украина малороссийская, в область пустыне Богом оставлена и населницы ея, славние предки наши, безвестни явишася».
Турки и поляки, обратив таким образом в пустыню цветущую некогда и многолюдную область, перестали дорожить господством над ею, те и другие готовы были отказаться от этой спорной, никому из них не дававшейся и никому уже теперь не пригодной пустыни, под условием, чтобы она не досталась противникам. Оба враждебные государства переносят театр военных действий далее на запад и желают только обеспечить нейтральность опустевшей страны. Поручиться же за эту нейтральность могла одна только Россия, и к поруке ее прибегают обе враждующие стороны. Они заявляют желание, чтобы спорный край остался навсегда пустым и незаселенным. Так, в договоре, заключенном между Россией и Турцией в Бахчисарае в 1681 году, между прочим сказано было: «А Киев город и с принадлежащими его изстари пределами и городками и разоренные городки: Васильков, Триполье, Стайки — киевская старая граница — под его Царской державой быти; и от Киева до Запорог, по обе /265/ стороны Днепра, городов и городков не делать». Еще определительнее выразились на этот счет польские послы, заключавшие с Россией московский договор в 1686 году, обеспечивая за Польшей права на господство над узкой, северной полосой Украины (в которой, впрочем, поляки были в состоянии указать только 3 заселенные местности), на протяжении почти 200 верст: Белую Церковь, Паволочь и Немиров; об остальном крае польские послы говорят следующее в 7 статье договора: «А что у нас, Его Королевского Величества великих и полномочных послов и Их Царского Величества ближних бояр и думных людей, между нами зашла трудность о тех разоренных городах и местах, которые от местечка Стаек, вниз Днепра по реку Тясмину суть, именно: Ржищев, Трехтемиров, Канев, Люшны, Сокольня, Черкасы, Боровица, Бужин, Воронков, Крылов и Чигирин, о которых с нами Его Королевского Величества великими и полномочными послы Их Царского Величества ближние бояре и думные люди говорили и домагались, чтобы им бысть в держании и владении Великих Государей, Их Царского Величества, вечно вниз Днепра, йдучи рубежем от местечка Стаек по реку Тясмину. Мы ... согласно ту статью таким образом уговорили и положили: что те места оставатись имеют пусты, как ныне суть; ... а покамест достаточный о том договор и постановление не учинится, те места имеют быть пусты. А к нарушению сего вечного миру то в затруднение и омедление не иметь; и для того нынешнего вечного миру никогда не нарушать и впредь к нарушению не причинять». Четырнадцать лет спустя, в 1700 году, «достаточное постановление не было еще учинено» и, вследствие требования русского правительства, польский гетман должен был напоминать шляхте о том, чтобы она не заводила слобод на землях «в тех местах, которые в силу трактата оставлены и назначены быть незаселенными, доколе не последует дальнейшее в том решение». Таким образом, фактическое запустение края было признано дипломатическим путем, и западной Украине следовало оставаться навсегда страной пустынной, незаселенной и никому не принадлежащей за неимением ни достаточного основания, ни сил для ее захвата у боровшихся за нее соперников. Но могла ли надолго оставаться в том искусственном запустении богатая и плодородная страна? Мог ли изгнанный из нее народ забыть свои прежние жилища и расстаться с мыслью о возможности возврата, перестать считать свое изгнание временным бедствием? События ответили на эти вопросы отрицательно. Желание же народонаселения возвратиться в западную Украину было тем настойчивее, что, переселившись на левый берег Днепра, оно находилось далеко не в благоденствующем состоянии. /266/
Для того, чтобы оценить положение, в каком очутились в восточной Украине переселенцы, перешедшие в нее с правого берега Днепра, необходимо взглянуть на зарождавшиеся в ней сословные отношения, вытекавшие как из личного положения ее жителей, так и из распределения поземельной собственности. Отношения эти наглядно рисуют ту низкую степень гражданского развития, на которой находилась Малороссия в XVII и XVIII столетиях и вследствие которой народонаселение ее не было в состоянии собственными силами ни избавиться от польского господства, ни устроить свой внутренний быт и выработать согласные с ожиданиями своего народа юридические и общественные отношения. — Одно из самых сильных побуждений, подвигавших народ южнорусский к восстаниям против Польши, было желание избавиться от панского гнета, от безусловного закрепления сельского народонаселения шляхтичами, вытекавшего из начал, выработанных польской общественной жизнью. Все козацкие восстания, поднимавшиеся в конце XVI и в первой половине XVII столетий, не имели успеха, потому что добивались исключительно, в более или менее широких размерах, сохранения прав козацких, оставляя в стороне интересы крепостного сословия, т. е. интересы всей массы народа. Успех в борьбе последовал только тогда, когда козачество, проиграв окончательно свое дело, принуждено было обратиться, как к крайнему средству, к призыву крестьян к оружию. Универсал Хмельницкого и характер поднятой им борьбы обещали народу распространить козацкие права на все южнорусское поспольство и изгнать панов навсегда из Украины.
Надежда на исполнение обещанного вызвала из народа такие силы, противостоять которым, несмотря на крайние со своей стороны усилия, не могли польские шляхтичи. Но после разгрома поляков народ увидел из статей Зборовского и Белоцерковского договоров, что он служит только орудием козакам для достижения и расширения их сословных преимуществ. Доверие народа к козакам стало исчезать, поспольство охладело к борьбе и начало выселяться в русские пределы, в так называемые слободские полки. Начиная с этого времени, все надежды народа обращаются к России. «Поспольство и чернь козацкая» поддерживают только тех гетманов, которые остаются верны Москве и не терпят тех начальников, которые пытаются сблизиться с Польшей, даже на самых выгодных политических условиях... Причины, вызывавшие это безусловное отвращение, лежали как в религиозных побуждениях, так и во вражде, развившейся вследствие вековой борьбы с Польшей; но большое значение притом имело инстинктивное чувство народа, по которому он созна-/267/вал, что козацкая старшина стремится к образованию из своей среды нового шляхетства, по образу и подобию польского, и полагал, что образование этого шляхетства конечно ускорится при союзе с Польшей и замедлится, а может быть и не состоится, при покровительстве России. Этим только народным чувством можно объяснить то всеобщее негодование, которое выказалось во всей массе народа при обнародовании пунктов Гадяцкого договора, несмотря на то, что в них свобода вероисповедания и изгнание польских панов из Украины были вполне гарантированы; но, вместе с тем, ясна была попытка козацкой старшины заменить польское шляхетство туземным, а народ не выносил мысли о шляхетстве ни под каким его видом.
Между тем стремление козачества к образованию из себя класса крупных землевладельцев и к подчинению себе, вслед за тем, посполитого народонаселения и черни козацкой, т. е. к созданию того же шляхетства, от которого народ отбивался и бежал из Речи Посполитой, стало все сильнее и сильнее проявляться в общественном устройстве восточной Украины или «Гетманщины». Начиная с Хмельницкого, все гетманы подтверждают права на владение селами тем шляхтичам, которые стали на сторону Козаков во время борьбы их с Польшей, и раздают другие села козацким старшинам за войсковые заслуги. Вначале это водворение помещичьего класса представляется в виде редких исключений и оно проходит тем более незаметно, что народ мог легко его избегнуть. Вообще до половины XVII столетия левый берег Днепра был заселен весьма слабо; вследствие того первые переселенцы, явившиеся при Хмельницком и при ближайших его преемниках с правого берега, застали обширные пространства земли незаселенной и никому не принадлежащей, и завладели ими по праву первоначального занятия, известного под именем «займанщины». Но вскоре, при постоянном приливе новых поселенцев, запас пустопорожних земель истощился и новым пришельцам пришлось селиться на землях, занятых уже их предшественниками, с которыми необходимо было войти в сделки и приобрести право поселения на известных условиях. Между тем землевладельцы, особенно крупные, в число которых вошли козацкие старшины, занявшие или получившие от гетманов значительные участки земли, в виду многочисленного народонаселения, искавшего места для поселения, стали пользоваться своим положением для развития новых помещичьих отношений. С одной стороны, они стремились подчинить себе и привести в повиновение населявших отписанные им гетманами села крестьян, которые, после Хмельницкого, считались, в силу народного взгляда, свобод-/268/ными мелкими землевладельцами; с другой стороны, они старались обратить в крестьян Козаков, пользуясь неточностью разграничения обоих сословий; но так как и то и другое сопряжено было с известными трудностями и вызывало сопротивление со стороны народа, то землевладельцы прибегли к уловке. Они стали теснить крестьян и Козаков в своих селах для того, чтобы заставить их покинуть свою землю и выйти из села, а потом, заручившись гетманскими универсалами, признававшими собственностью помещика всякий, опустевший после ухода владельца, участок земли, они селили на этих землях, в качестве слобожан или подсуседков, новых переселенцев. Те и другие находили в слободах приют и временную свободу на известный срок, определенный условиями, заключенными с землевладельцами, но после окончания этого срока становились тяглыми людьми последних, удерживая однако за собой право выхода из села. Желая точнее определить свои отношения к тяглым людям, козацкие старшины-землевладельцы нередко доказывали свои права, прибегая к Литовскому статуту и отыскивая в нем юридические в свою пользу основания, т. е., опираясь на ту юридическую норму, против которой именно и боролся народ продолжительными восстаниями против Польши.
Стеснительное положение народа усиливалось постепенно при всех преемниках Хмельницкого; но оно стало особенно тягостно при Самойловиче, когда, вследствие «Руины» и призыва гетмана, все остававшееся еще в западной Украине народонаселение перешло на левый берег Днепра. За исключением уманцев, занявших последние займанщины на реке Орели, все остальные переселенцы должны были разместиться в местностях уже заселенных. Таким образом, увеличилось количество людей, искавших приюта, и должны были ухудшиться условия, на которых можно было получить оный. Вследствие конкуренции слобожан понизились как условия, на которых предлагались слободы, так и условия быта раньше уже поселившихся в них людей. По личному характеру Самойлович нисколько не был расположен к попечению об облегчении участи посполитых. Современники изображают его человеком гордым, самовластным, любившим копить богатства и приобретать их путем неправым, посредством злоупотребления власти, окруженным любимцами и родными, которых злоупотреблениям, роскоши и своеволию он потворствовал. При переселении правобережных полков он старался только удовлетворить козацкую полковую старшину, которой влияние и значение на радах были ему необходимы. Кое-как еще заботился он о том, чтобы, хотя на время, пристроить рядовых Козаков, то размещая их /269/ на прокормление в левобережных полках, то принимая их к себе на службу за жалованье. На посполитых же людей Самойлович смотрел как на рабочую силу, необходимую для поддержания шляхетского сословия. «А здырства вшелякими способами вымышляли, так сам гетман, яко и сынове его, зостаючи полковниками, аренды, стацие великие, затяговал людей кормлением — барзо на людей трудность великая была от великих вымыслов — не мог (гетман) насытитися скарбами». Продолжая распределять села между козацкой старшиной, Самойлович, гораздо чаще чем его предшественники, упоминает в универсалах своих о том, что державцем, кроме земли и угодий, должно принадлежать и «послушенство» тяглых людей, а это «послушенство» во время Самойловича начинает принимать довольно определенные формы: оно состояло в праве помещика требовать крестьянина на работу: «до правованя гребли, до воженя дров, до кошеня и прятаня сена и до инших своих потреб»; сверх того, крестьяне должны были платить «державце» довольно значительный денежный чинш, отдавать «осепщину», т. е. часть ежегодно собираемого хлеба, соразмерную с количеством рабочего скота, доставлять десятину от скота, баранов и домашних птиц и, наконец, приносить дань от всевозможных плодов, ягод и т. п. С другой стороны, Самойлович старается, подобно своим предшественникам, точно отграничить козаков от посполитых и, таким образом, преградить крестьянам путь к освобождению от зависимости их от державцев посредством перехода в козацкое сословие; с этой целью гетманские универсалы запрещали полковой старшине вносить в козацкие полковые «компуты» (списки) мещан и тяглых людей; таким образом, приписка посполитых в козацкие полки если совсем не прекратилась, то была крайне затруднена, и положение народа с каждым днем становилось стеснительнее. Конечно, равномерно с стеснениями, росло и неудовольствие народа, вспыхнувшее, наконец, после падения Самойловича 1686 г., в крестьянском восстании, о котором упоминают все почти южнорусские летописцы. «Чернь — козаки и мужики, панов своих, а паче арендаторов грабовали, а некоторых и мучили»; «своеволя по городах началася розширати»; «в некоих местах обывателям и помещикам делают озорничество и убийство»; «не тилко арендаторов, але и инших людей и крамарев невинных безумне брали и имение их между себе розшарповали, а некоторых и самих в смерть забивали и разные збытки и мордерства над ними выполняли». Восстание это вскоре было подавлено преемником Самойловича — Мазепою; но причины, вызвавшие его, остались в полной силе. Напрасно русское правительство, обратив, /270/ вследствие этого волнения, внимание на положение посполитых людей в Малороссии, требовало от гетмана облегчения их участи, Мазепа отвечал уклончиво: он ссылался на стародавние обычаи, на права помещиков, подтвержденные монаршими и гетманскими грамотами, и обещал облегчить по возможности участь народа. На деле же положение крестьян не только не улучшилось, но, напротив того, постепенно ухудшалось. Ропот в народе продолжался. «Гетман, — говорили недовольные, — пороздавал старшине маетности, а старшина, поделившись нашею братьею, позаписывала себе и детям своим в вечность, и только что в плуги не запрягают, а уже как хотят, так и поворачивают, точно невольниками своими». «Пристанем к Петрику, побьем старшину, арендаторов и сделаем по прежнему, чтоб все было козачество, а панов бы не было».
При столь стеснительном положении посполитых людей в гетманщине, при существовании довольно возбужденного с их стороны неудовольствия, при тесноте народонаселения, желание возврата на прежнее место жительства — в западную Украину — было весьма естественно; обратный переход народонаселения должен был случиться при первой возможности, при первой, сколько-нибудь прочной, гарантии спокойствия. Возможность эта вскоре представилась и народ охотно ею воспользовался.
Первая попытка обратной колонизации западной Украины принадлежит Александру Дуке. Получивши эту богатую область, господарь понял все выгоды, какие можно было извлечь из нее, если бы удалось ее заселить; потому он и старался дать народу гарантии спокойствия и самоуправления. Дука объявил всеобщее право слободы во всей Украине и восстановление козацких полков в прежнем их виде, в случае, если народ пожелает возвратиться на родину. В доказательство искренности своих обещаний он назначил полковников и отправил их в безлюдную степь; полковники поселились в хуторах и стали созывать народ на слободы, — переселенцы действительно быстро появлялись: они шли из Волыни, из Покутья, из Молдавии, но, особенно, с левого берега Днепра. Но вскоре эта зарождавшаяся колонизация встретила энергическое сопротивление со стороны Самойловича и была им уничтожена в зародыше. По его повелению учреждена была стража вдоль днепровского берега, с приказанием не допускать переправы через реку, а когда эта мера оказалась не вполне действительной, то гетман прибегнул к более строгим: семейства переселенцев были арестованы и отправлены в тюрьмы и, наконец, отряд Козаков отправился на правый берег, сжег все строющиеся села и перегнал /271/ обратно через Днепр селившийся в них народ. Вскоре, вследствие падения Дуки, сама мысль о колонизации была оставлена.
Таким образом, не имея возможности населиться оседлым людом, западная Украина делается притоном бездомных, беглых, удалых бродяг; в ней повторяется явление, давшее за два столетия назад начало Запорожской Сечи: — образуются из всевозможного зброда вооруженные, кочующие в степи отряды удальцев, и начинают промышлять беспрестанной войной с турками и татарами. Вот свидетельство о них летописца: «В тот час, яко з малороссийских, тако и з запорожских отважных юнаков многие, собравши себе охотников Козаков и поделавшися ватагами, сиречь полковниками, без всякого указу, своею охотою, ради защищения от нападения бесурманского християн и границ обороняючи, по диких степах кормячися от диких зверей мясом и криючися, татарские загоны, с Полщи и з России з людьми набранными, в Крым и в Белоградщину в неволю провоженными, разбивали и, користей — з коньми и оружием — татарских доставши, употребляли; християн же мужеска полу и женска з их детьми в земли и отчества свои свободно отпущали и провождали. На которых широких и пустых степах тых же от усердия всему християнству без найму служащих Козаков с удивлением надлежит ход розсуждати; понеже на тых диких и широких степах не имеется ни единой стези, ни следу, яко на море. Обаче, тие, вышеписанные ватаги, добре знающи проходы, якибы по широких известных путех, з великим опасением, дабы не были где от татар изследованны, не имеющи себе через несколько месяцев огня, и единажды в сутки зело скудной пищи — толокна и сухарей толченных вкушаючи и коням ржати не дающи, акибы дикие звери криючися по тернам и комышам, из великим опасением, пути своя — разно разездяся, гублящи, хождаху; познаваху же на тых диких и широких степах себе путь — в день по солнцу и кражах высоких земных, в нощи же — по звездах, ветрах и речках; и тако, татар высмотревши и нечаянно нападши, малым людом великие их купы разбиваху, и, отпустивши християн в их отечество свободно, самих турков и татар в Москву, а иных в Польшу, — к королю, отвозяху». Отряды этой вольницы в случае временной остановки борьбы с неверными не прочь были отправиться для разбоя и грабежа в соседние заселенные области, в Молдавию или в киевское Полесье. Вследствие жалоб шляхтичей польскому правительству, приходилось иногда отправлять значительное число хоругвей Для очистки Полесья «от загнездившихся там гультяев, промышляющих разбоем и грабежем». /272/
Но так как очистка степи была очень трудна, а польское правительство, вследствие беспрестанной войны с турками и расстройства своих финансов и администрации, нуждалось постоянно в войске, то оно и. решилось воспользоваться готовой, вооруженной вольницей для своих военных целей. В 1683 году король Иоанн Собеский, человек, обладавший несомненным военным талантом, но весьма плохой политик и администратор, предпринял поход для освобождения осажденной турками Вены. Все время своего правления Собеский предан был одной мысли — войне с неверными; все другие государственные интересы и обязанности он считал второстепенными акцессориями, годными только для доставления средств для этой войны. Еще в звании региментария, а потом гетмана, Собеский долго воевал в Украине, знал и высоко ценил военные качества Козаков; по его мнению, они одни умели состязаться в партизанской войне с татарами, знали татарские военные хитрости, не затруднялись «добыть языка» и т. п. Потому, отправляясь в поход под Вену, он решился, во что бы то ни стало, составить себе вспомогательный козацкий отряд; с этой целью он отправил в Украину опытных офицеров: Булыгу, Дружкевича, Менжинского, с поручением вербовать Козаков и с обещанием большого для них жалованья; универсалы королевские, приглашавшие козаков на службу к королю, листы, выданные разным лицам на право формировать козацкие полки, публиковались на Волыни, в Полесьи, проникали даже на левый берег Днепра; предложения были сделаны и степным удальцам. Но вербовка шла медленно: паны в русских областях, принадлежавших Польше, не пускали своих крестьян в козацкие полки; в восточной Украине гетман Самойлович, под опасением строгих наказаний и конфискации имущества, запретил козакам поступать в польскую службу; он сменил полковника Стягайла, собиравшегося отправиться в поход, несмотря на гетманское запрещение, и старался нравственно подорвать в общественном мнении польскую вербовку, напоминая народу в своем универсале вековую вражду к полякам и справедливые ее причины. С большим трудом удалось Менжинскому и Булыге собрать небольшое количество Козаков, но и те к походу опоздали. они встретили королевский лагерь уже на обратном пути и, приняв участие во второй парканской битве, отправлены были для вспомоществования польским войскам в осаде Унгвара; но долго затянувшаяся осада и ненастное время года надоели им, они побросали свои полки и отправились врассыпную восвояси. Большая часть их погибла в Карпатах от холода, недостатка и меча венгерских отрядов Текелия. /273/
Что же касается кочевой вольницы, то ее не удалось агентам Собеского ни под каким видом склонить к участию в походе регулярного войска. Чтобы извлечь из нее какую бы то ни было пользу для своего предприятия, Собеский признал ее козацким войском, поручил над нею начальство скрывавшемуся среди нее беглому люблинскому шляхтичу Куницкому и, наделив его громким титулом гетмана и обещанием жалованья, указал Молдавию и буджацкие степи, из которых татары ушли в турецкий лагерь под Вену, как страны, где удобно можно было найти поживу и, вместе с тем, разорением их в тылу турецкого войска, возбудить для последнего серьезные опасения и беспокойство. Действительно, Куницкий стал деятельно приготовляться к походу: собравши свою вольницу и усилившись прибытием нескольких тысяч людей, бежавших к нему из-за Днепра, несмотря на меры, принятые Самойловичем, он формировал полки, назначил полковников и, наконец, в ноябре 1683 г. двинулся в поход, во главе 8000 войска. Он переправился в Рашкове через Днепр, разбил несколько мелких татарских отрядов, увеличил свои силы вербовкой молдаван, сжег Тягин (Бендеры) и отправился грабить оставленные без защиты села Буджацкой орды, сопровождая свой поход страшными истреблениями и жестокостями. Добравшись до Дуная, он узнал у Килии, что в тылу его появилась орда, возвращавшаяся из турецкого лагеря под Веной. Куницкий стал поспешно отступать вверх по течению Прута, но татары нагнали его. При появлении их, Куницкий бросил таборы и бежал с немногочисленным отрядом конницы к Днестру, молдаване оставили Козаков и разбежались; покинутая предводителем пехота отбивалась известное время; незначительная только часть ее переползла через Прут, по едва установившемуся льду, и пришла в Могилев, оставив лагерь со всей добычей в руках татар, которые изрубили всех покинутых в таборе Козаков. Желая успокоить оставшихся, Куницкий потребовал от польского правительства присылки в Немиров жалованья для своего войска и стал переформировывать полки и распределять им квартиры; но популярность его была уже потеряна; козаки составили в начале 1684 г. в Могилеве раду, потребовали на суд Куницкого и, упрекая его в неудаче, потере добычи и постыдном бегстве из стана, казнили смертью; вместо него провозглашен был гетманом козак, перебежавший из левого берега Днепра, — Могила.
Новый этот гетман не отличался, по мнению современников, особенными способностями. Самойлович называл его «дурным», Мазепа писал о нем: «оний глупец не тилько пьяный, але и тверезий розуму не мает», и потом, рас-/274/суждая о желании Собеского возродить козачество в западной Украине посредством этого подставного гетмана, он прибавляет: «тот глупец, хватившися там титулу такого, якого николи не есть годен, своим злым поводом многих людей з войска Их Царского Пресветлого Величества Запорожского в згубное имя завел и далей заводит... однак сим король, Его милость, порозумевши далей, же тот радца ни на що не сдастся, и овшем, прикладом инших таковых, на сторону ся ухилит, преч его от того титулу отставити рачит». Действительно, факты оправдали мнение Мазепы о непригодности Могилы. Принявши гетманство, он поселился в Немирове и оттуда пытался вести партизанскую войну с турецкими гарнизонами, расположенными в подольских городах; но, на первых же порах, попал в засаду, устроенную турками в Студенице, потерял весь отряд и едва с 30 всадниками убежал в Немиров; здесь его ждала новая беда: козаки, раздраженные неудачей, стали роптать, что поляки заманили их к себе на службу, обещая большое жалованье, а между тем на деле дают ничтожное; они обвинили гетмана в участии в этом обмане и стали по местечку «за шию его Могиленка волочити». Злосчастный гетман едва убежал к польскому гарнизону в замок; тогда козаки составили раду и порешили оставить польскую службу и принести повинную Самойловичу. Они были приняты, прощены последним и переведены на левый берег Днепра. Напрасно в том же году король Собеский пытался заманить к себе новых перебежчиков с левого берега, обещая в универсале щедрое жалованье и раздачу сукон, и указывая на религиозную обязанность бороться с неверными. Самойлович торжествовал, — повторяя запрещение идти в польскую службу; он указывал на гибель и неудачи, постигшие ослушников, поддавшихся на польские прелести; он указывал на плачевную участь ополчений Булыги, Куницкого и Могилы и на несостоятельность громких обещаний польского правительства. — Могила продолжал пребывать в Немирове с ничтожным отрядом вольницы, с которым он то сопутствовал польским войскам в походах их против турок, то содержал гарнизон в выстроенной Собеским крепости Св. Троицы. Силы его не превышали 2000 человек. Неизвестно, какая развязка последовала грустной его роли, но в; последний раз имя его упоминается в 1686 г.; с этого времени современные свидетельства умалчивают о нем и место его занимают личности с гораздо более серьезным значением.
Однако, несмотря на эти неудачные попытки, Собеский упорно преследовал мысль о восстановлении зависимого от Речи Посполитой козацкого войска, необходимого, по его мнению, для успешного ведения войны с Турцией. Зная хо/275/рошо стремления вообще южнорусского народа и представителей его, Козаков, в особенности, он понимал, что сколько-нибудь серьезно нельзя рассчитывать ни на кочевую вольницу, ни на вербовку шляхтичами козацких полков; он сознавал, что единственная возможность восстановления козачества в западной Украине представилась бы только в таком случае, если бы ему удалось переманить обратно в запустелую страну покинувший ее народ; народ же мог возвратиться не иначе, как при существовании достаточной гарантии для своей веры, достаточного ручательства в том, что им не овладеют вновь паны и что козацкие права, личная свобода и поземельная собственность будут распространены на всех жителей края, без различия сословий и без всяких численных и территориальных ограничений. Выполнение этой задачи было для Собеского сопряжено с неимоверными трудностями и неудобствами: колонизация, если бы даже она пошла успешно, требовала значительного времени, а козацкое войско ему нужно было немедленно; трудно было ожидать, чтобы шляхта позволила королю восстановить сословие и усилить народность, с которыми она выдержала почти вековую упорную борьбу на жизнь и на смерть; наконец, сам народ не доверял положительно полякам, и невозможно почти было придумать достаточную гарантию для того, чтобы преодолеть его недоверие, — плод продолжительного горького опыта. Несмотря однако на эти трудности, королю удалось хоть отчасти выполнить свою задачу. В 1684 г. он издал универсал, которым уступил козакам для поселения земли, уже предназначенные к вечному запустению и только по имени числившиеся за Речью Посполитой. Он отдавал козакам пространство между Тясмином, Тыкичем и границами киевского Полесья, бывшие полки: Чигиринский, Каневский, Корсунский, Черкасский, Уманский, Кальницкий и Белоцерковский. При этом он рассчитывал устранить сопротивление сейма надеждой, в случае образования козацкой милиции, на облегчение налогов, требуемых для войны с турками, которыми шляхта сильно тяготилась, и указанием на то обстоятельство, что приобретена будет значительная военная помощь совершенно даром, — ибо уступка номинальной собственности не могла же считаться пожертвованием. Притом границы территории, уступленной козакам, не были точно определены в универсале, и потому, покончив турецкую войну, шляхте всегда оставалась возможность сократить эти границы по своему усмотрению. Далее, время издания универсала было выбрано весьма удачно: победа, одержанная под Веной, сильно польстила религиозному чувству и народной гордости шляхтичей, и они были, более чем когда-либо, /276/ склонны к уступкам в пользу короля; с этой стороны расчет не обманул Собеского, шляхта не только не всполошилась, но, на ближайшем сейме, подтвердила его распоряжение. Вот статья из постановлений сейма 1685 года, относящаяся к козакам: «Так как войско Запорожское своими услугами доказало в двух последних походах искреннюю свою верность к Нам и к Речи Посполитой, так как оно при том обещает сохранять и впредь непоколебимо рвение к рыцарским подвигам, правоверное негодование к врагам креста Господня и врожденную верость (?) к нам и Речи Посполитой; то мы принимаем в отеческое наше попечение всех Козаков, — Низовых и Украинных, тех, которые уже находятся на действительной службе, под начальством гетмана Могилы, равно как и тех, которые пожелали бы впредь признать этого гетмана и поселиться в Украине. Мы подтверждаем все права, вольности и привилегии, пожалованные им нашими предшественниками и, в доказательство Нашего к ним благорасположения, Мы назначаем комиссаров, для распределения и обеспечения заселения в Украине Наших земель, для Нашей же пользы».
Не так легко было пересилить недоверие народа к польскому правительству; весь успех дела в этом отношении зависел от личных качеств и от характера действий тех лиц, которые приняли бы на себя инициативу колонизации. Очевидно было, что шляхтичам нельзя было поручать дела; — их приемы все бы сразу испортили. Нужно было назначить полковниками людей из народа или из Козаков. Конечно, можно было рассчитывать, что найдутся люди способные и популярные; — но истинно и продолжительно популярными они могли быть только в таком случае, если бы были всецело преданы интересам своего народа, а при соблюдении этого условия рождались вопросы: захотят ли они, в случае успеха колонизации, сделать свой народ слепым и покорным орудием в руках польского правительства? Какие будут последствия для шляхетской республики при новом столкновении двух неоспоримо враждебных элементов? На этот раз польское правительство, занятое насущной потребностью, не подумало о разрешении этих вопросов. Оно искало лишь энергических колонизаторов, посредством которых рассчитывало усилить свои военные средства, и личности такие вскоре представились.
Между тем первое известие о королевском универсале сильно возбудило надежды народонаселения в той части края, где держались еще шляхтичи, т. е. на Волыни и в Полесьи; между посполитыми людьми обнаружилось волнение, которое, если и ручалось за успех развития колониза/277/ции, то, с другой стороны, представляло несомненные признаки того понимания народом значения козачества, которое далеко не совпадало с рассчетами польского правительства. Едва распространилась молва о новом королевском распоряжении насчет Козаков, как один из полковников козацких — Мирон, начальствовавший Дымерским полком и поступивший под «реймент» Могилы с почетным титулом наказного гетмана, распустил молву через агентов, отправленных им по селам, что король возвратил козакам Украину до реки Случи, как было при Хмельницком, что крестьяне должны считаться козаками и отказать в повиновении своим панам. С трудом польскому региментарю удалось противодействовать этой молве, — он издал приказ: хватать агентов Мирона и сажать на кол, а королю отправил представление о невыгодных последствиях его универсала. Несмотря однако на эти меры, в отдельных местностях настроение народа проявлялось несомненными заявлениями. Так, в Овруче бурмистр, Герасько Москаленко, при выходе из церкви в день Рождества Христова, заявил публично народу: «Вскоре прийдет время, когда я заменю в городе место и короля и гетмана и старосты. Для нас ведь истреблять и топить ляхов дело не новое; а близок час, когда нам прийдется это доказать на деле и, усмотревши благоприятное время, очистить от п.анов окрестности нашего города». Ожидая обещанного времени, овруцкие мещане явно заявляли свою ненависть к шляхте. «Известно целому миру, — жаловались дворяне Редчичи, в особенности же обывателям воеводства Киевского и города Овруча, — какие обиды мещане овруцкие причиняют шляхте; они ежедневно наносят нам кривды, притеснения, позор, брань, ругательства и издеваются над нашей дворянской честью». Более нетерпеливые из мещан разоряли леса и борти шляхтичей, отбирали у них при встрече оружие, лошадей и деньги, самих шляхтичей били, сажали в городскую тюрьму и грозили смертью в случае, если они осмелятся жаловаться в суд. В местечке Народичах мещане наносили побои всем попадавшимся, под руку панам. Вот в каких плачевных выражениях описывают свои обиды помещики, жившие в окрестностях Народич: «Они безпрестанно нападают на помещиков, дворян, заслуженных в войске и в Речи Посполитой, и, без всякого с их стороны повода, невинных людей палками, как снопы хлеба, молотят, бьют, истязают, убивают; топорами, пиками, лопатами, косами и всякими иными орудиями, которых и не перечесть, постоянно каждого шляхтича, лишь бы им подвернулся, угощают, убивают или до того сильно бьют, что приходится полумертвые шляхетские особы отвозить домой на возах или в корытах! кровь /278/ же их, невинно пролитую, ручьями почти текущую, собаки и другие пьют животные». На такой «палочный банкет, под густую березовую и дубовую руку» попадались крупные помещики: Трипольские, Глембоцкий, Якубовский и т. д. Такое же настроение прорывалось и в селах: в Дымерском старостве крестьяне побили и прогнали управляющего, приехавшего с королевским универсалом требовать от них повиновения старосте; в селе Боровом крестьяне побили проезжего шляхтича и его прислугу, причем изъявляли желание: «Если бы Бог помог из целого нашего края всех панов ляхов выгнать» и т. д. Однако волнение крестьян и мещан было преждевременно, оно не могло привести ни к какому серьезному результату до того времени, пока самая обширная часть территории не была заселена и пока в ней не образовалось ядро козачества. Чтобы дать возможный исход волнению, успокоить встревоженную шляхту и вместе с тем пополнить, по возможности, козацкое войско, впредь до его настоящего развития, король решился усилить вербовку козацких полков в Полесьи. В 1684 году многие полесские шляхтичи получают королевские «приповедные листы» на право вербовки на королевское жалованье козацких полков; они принимают в них всех охотников без разбору: Козаков из-за Днепра, беглых крестьян, мещан, околичных шляхтичей: они уговаривают помещичьих крестьян и слуг поступать в свои полки, а иногда принуждают их к этому насильно; но преобладающий элемент в этих полках составляют служилые, бездомные шляхтичи, по крайней мере в числе полковой старшины и сотников попадаются, в большинстве случаев, шляхетские фамилии, как, например: Нараевский, Струсь, Высоцкий, Демблевский, Жубр и т. д. «Новозатяжные» полки, сформированные шляхтичами, располагаются на квартирах в киевском Полесьи, но полковники их не считают для себя выгодным употребить набранное ими за королевские деньги войско для участия в военных походах. Очутившись во главе относительно значительных ополчений, они предпочитают воспользоваться ими для преследования своих личных целей. Одни употребляют свои силы для того, чтобы ограбить своих соседей помещиков и увеличить таким образом собственные средства, другие для того, чтобы отомстить личные оскорбления или удовлетворить чувству давно накипевшей личной ненависти и мести, третьи, наконец, для того, чтобы овладеть имениями, подлежащими с их стороны иску, или чтобы принудить противников к юридическим в свою пользу уступкам. Шляхтичи — полковники оставались при этом глухи к увещаниям как гетмана, так и специально назначенного для управления ими региментаря Дружкевича. На/279/прасно как тот, так и другой отдавали приказания полковникам козацким: щадить имущество соседей, прекратить грабежи и насилия и отправляться в поход, — универсалы их оставались без последствий, а власть была бессильна для того, чтобы заставить их исполнить свои требования. Один из этих полковников, Криштоф Лончинский, занялся исключительно грабежом соседей, с целью поживы. «Пан полковник Лончинский, жаловались его соседи, сделался полковником не ради защиты Речи Посполитой и не для службы королевской, но исключительно ради своих домашних, хозяйских выгод, для угнетения родовитой шляхты Киевского воеводства и для опустошения их имений». Он ограбил Народицкую волость, принадлежавшую дворянину Ивану Потоцкому, и насильно принуждал его крестьян и слуг поступать в свой полк; разорил имение доминиканского Чернобыльского монастыря, выжимая у крестьян деньги и провиянт страшными истязаниями, собирал контрибуцию из имений дворянина Сурина и, наконец, ворвался в богатую Чернобыльскую волость, принадлежавшую князю Павлу Сапеге; напрасно управлявший этой волостью, шляхтич Юревич-Скорульский, предложил Лончинскому провиант в качестве выкупа. Лончинский провиант взял, но тем не менее ограбил всю волость; козаки его стреляли в крестьян, насиловали женщин, отнимали у крестьян все имущество и т. д. Впоследствии Лончинский, узнавши о смерти бывшего также полковника козацкого Максимилиана Булыги, под предлогом якобы следовавшего ему от Булыги долга ворвался в его имения: Бронки и Клинец и совершенно ограбил их, потом, вломившись насильно в женский православный монастырь, бывший в Клинце, в котором искала убежища вдова Булыги, он ограбил как все имущество последней, так и монастырское и церковное, и отправился разорять другие шляхетские имения, лежавшие в окрестности. Наконец, шляхтичи решились от него избавиться; под начальством одного из ограбленных, шляхтича Яблонского, они напали на Лончинского, расположившегося на ночлеге в селе Кобылине, и после кровавой схватки рассеяли его отряд, самого Лончинского взяли в плен и, в свою очередь, захватили всю награбленную им добычу. Яблонский доставил под стражей своего пленника к коронному гетману в лагерь и успел выхлопотать, чтобы он был казнен смертью, по приговору военного суда. Подобно Лончинскому промышляли грабежом набиравшие козацкие отряды дворяне: скарбник черниговский Иван Котарский, сын его Яков, шляхтич Лаврентий Ловицкий и т. д. Между ними особенно отличается полковник Даниил Федорович: за год своего полковничества он успел окончательно разорить гра-/280/бежами, взиманием контрибуции и истязанием крестьян, волости: Хабенскую, Народицкую, имения езуитской Овруцкой коллегии, имение Михаила Ельца и многие другие, а по истечении года он распустил свой полк и, приняв титул ротмистра его королевской милости, за награбленную добычу взял в арендное владение обширную Иванковскую волость.
Но представителем этих шляхтичей, набиравших козацкие полки, может служить Карл Тышкевич. Еще до того времени он славился буйством, сутяжничеством, наклонностью к насилиям и заездам; гродские суды и Люблинский трибунал приговаривали его неоднократно к «банициям и инфамиям», т. е. к лишению чести и покровительства закона. Тышкевич не обращал на это внимания и продолжал буйствовать в окрестности, но, в 1681 году, получив «приповедный королевский лист» на вербовку козацкого полка, он получил возможность развернуться в более широких размерах и привести в ужас всех своих соседей, особенно же тех, с которыми прежде ему случалось бороться судебным порядком. Жалобы на насилия Тышкевича посыпались десятками. «Пан Тышкевич — жаловались его соседи — получил приповедный лист на полк козацкий не столько ради службы королевской и Речи Посполитой, сколько ради угнетения и позора шляхетского сословия, ради истребления домов и маетностей шляхетских и присвоения себе, жене и дому своему различных имений и выгод... желая вознаградить убытки, понесенные им вследствие прежде совершенных им беззаконий, по приговорам Люблинского трибунала». Вот в каких словах обиженные шляхтичи описывают далее образ его действий: «Пылая жаждою мести к своим соседям, шляхтичам заслуженным в Речи Посполитой и ее войске, за полученные некогда против него приговоры инфамии от трибуналов: Коронного и Литовского и от разных городов, вследствие наездов, захвата чужих имений и других совершенных им беззаконий, Тышкевич, руководясь исключительно своеволием и местию, не обращая никакого внимания ни на инфамии, ни на законы, как гражданские, так и военные, разместил свой навербованный отряд в шляхетских имениях... люди его, своевольные и дерзкие, занимая квартиры, опустошают села, сбирают деньги под видом квартирных и подводных, крестьян бьют, на домы шляхетские наезжают и грабят их, шляхтичей рублят, вламываются в крестьянские коморы, на публичных дорогах выпрягают лошади и волы, лучшие берут в свою пользу, остальные отгоняют за несколько миль, разбивают проезжих, возы, как шляхетские, так и купеческие, без разбору, грабят и расхищают... села по-неприятельски жгут и опустошают; в пьяном виде за шляхтичами по полям гоня-/281/ются, стреляют в них, бьют, мучат, вяжут... крестьяне должны бежать из сел, шляхтичи, постоянно опасаясь за жизнь, ищут убежища один у другого, разоряются, теряют крестьян, пребывают в хаосе, худшем нежели во время междуцарствия или во время первой козацкой войны. Подданные начинают помышлять о бунте, видя такое своеволие Козаков, не подчиненных никакой дисциплине, в число которых принимают всякого преступника и дают ему возможность преследовать тех, которым он желает мстить».
Но главным образом приходилось отвечать тем лицам, у которых были тяжбы или вообще враждебные отношения с Тышкевичем. Так, например, незадолго до своего полковничества, Тышкевич принужден был, по приговору трибунала, возвратить дворянину Криницкому захваченное им село Варовичи. Набравши полк, он немедленно отправился в это село, расположил в нем значительную его часть и взыманием контрибуции, подвод, грабежом и т. п. разорил оное окончательно. Далее, вспомнив продолжительный процесс, бывший у него с дворянами Харлинскими и Любовицкими за право владения местечком Бышевым, он дважды отправлял отряды своего полка разорить имение своих противников — Хабенскую волость, а впоследствии вломался насильно в Бышевский замок, овладел имением и разграбил имущество прежних владельцев. Вслед за тем, Тышкевич ограбил и разорил имения дворян: Якубовского, Скипора, Антония Потоцкого, Поецкого и Рончковского, находившихся к нему в более или менее враждебных отношениях; нападения на их села сопровождались истязаниями крестьян, грабежем их имущества, насилием над женщинами, побоями, наносимыми владельцам, и т. п. После истечения года, Тышкевич распустил свой полк и спокойно, до смерти, пользовался награбленной добычей, проживая в своих селах: Королевке и Христиановке и в захваченном им Бышеве.
Таким образом, шляхтичи оказались непригодными для формирования даже временных козацких полков. Убедившись в этом на опыте, король, после истечения года, прекратил выдачу каждому из них жалованья и, таким образом, принудил распустить полки. Региментарю Дружкевичу, за которым оставлено было главное начальство над всеми козацкими полками, приказано было впредь выдавать приповедные листы не шляхтичам, а козакам. Действительно, с начала 1686 года появляется целый ряд новых полковников, начальствующих над новонабранными козацкими полками. Полки эти более отвечают своему назначению, так как они принимают действительно участие в военных походах, но внутреннее благоустройство края не выигрывает от переме-/282/ны полковников. Новые полковники, по большей части удальцы, представители козацкой вольницы, поставляют своей целью поживиться, пожить весело и добыть средства для кутежа, не разбирая, каким путем они будут приобретены: наймом в военную службу, грабежом, насилием и т. п. Конечно, в числе новых полковников встречаются и личности более серьезные, стремящиеся к достижению известного народного политического идеала и к обращению в пользу народа временно стесненного положения польского правительства; но такие личности, по крайней мере вначале, составляют значительное меньшинство, и усилия их, требующие известного времени и предварительного труда, не обнаружатся сразу. Личности эти: Палий, Самусь, Искра и Абазин, вначале или вовсе не выдаются, или занимают второстепенные места. Они избирают, по преимуществу, местом формирования своих полков степные пространства, уступленные козакам в силу королевского универсала, стараются в них обжиться, вызвать колонизацию, образовать настоящие козацкие поселения. Потому вначале рисуются на первом плане удальцы, вроде Апостола Щуровского, Яремы Гладкого, Василия Искрицкого и т. п. — Последние избегают поселения в степи, в которой, на первых порах, приходилось бороться со всякими неудобствами жизни и лишениями; они бросаются на заселенные местности, где, посредством грабежа и буйства, можно было пожить вволю и потешить разгульный нрав вольницы. Притом, само польское правительство, вследствие расстройства своих финансов, подало повод к грабежам и бесчинствам новонабранных козацких полков: нуждаясь в денежных средствах, правительство решилось, вместо выдачи козакам жалованья, удовлетворять их сбором из земских средств Киевского воеводства, а за недостатком административной власти, им самим поручило взымание сборов. Вследствие этого, волости были росписаны по количеству полков и каждый полковник получил в своем районе право сбора так называемого борошна. Под названием борошна козаки имели право требовать с жителей: выдачи денег на жалованье, снабжения Козаков провиантом на время похода, прокормления их в течение зимы и, наконец, доставки орудий, нужных для лагерной жизни: возов с лошадьми И упряжью, топоров, кос, боченков, лопат и т. д. Так как границы, до которых могло простираться требование борошна, не были точно определены, то козаки, кроме тягостного налога денежного и натурального, требовали еще различных прибавок, смотря по прихоти, и расширяли требования продовольствия до неимоверных пределов: они то заставляли давать себе, сверх борошна, — порох, свинец, табак, соль, /283/ деготь и т.п., то требовали, для продовольствия, неимоверное количество напитков, свежей говядины, рыбы и т. п. В случае невозможности или сопротивления в удовлетворении их, они расточали жителям, без различия сословий, побои, насилия, грабежи и т. п. Таким образом толпы козацкой вольницы опустошали киевское Полесье почти 10 лет.
Так, в конце 1685 года, полковник Макуха стал сбирать провиант в местечке Городнице. Один из самых удалых и беззастенчивых героев этой вольницы, полковник Павел Апостол-Щуровский, разорил сбором борошна в том же году, 1685, имения дворянина Ельца; потом он перешел за сбором в волость Брагинскую и продолжал кормиться в Киевском воеводстве до 1692 года. В подобное отношение к краю и к его жителям становится и православный шляхтич Василий Искрицкий, тесть миргородского полковника Апостола, владевший значительными поместьями в окрестностях Киева. В 1689 году он, как лицо доверенное, отправлен был королем в Украину для составления козацкого полка и наблюдения за поведением других полковников; но вместо того, Искрицкий стал, под предлогом борошна, разорять волости не хуже других своих товарищей 1.
1 В 1691 году Искрицкий ограбил Чернобыльскую и Хабенскую волости и взысканиями своими разогнал из них жителей; вслед за тем он разорил и опустошил Унинскую волость, числившуюся собственностью униатского митрополита. В следующем году Искрицкий уехал в Варшаву, но оставленные им: наказной полковник — Афанасий Пиляй, и полковой асаул — Мойсей, до того усердно собирали борошно, что все урядники и дворяне Киевского воеводства подали общую жалобу в суд на невыносимые притеснения и обиды, испытанные ими от Козаков этого полка. Коронный гетман, и до того времени усмирявший уже универсалами буйство Искрицкого, обратил внимание на соборную жалобу дворян и приказал Искрицкому удержаться от дальнейших беззаконий и выдать всех Козаков, которые оказались виновными в грабеже и насилиях, причиненных шляхтичам Киевского воеводства, для производства над ними военного суда. Приказ гетмана был отдан возным асаулу Моисею, но дело на том и остановилось. Искрицкий до того успел повлиять на гетмана, что последний не только остановил ход дела в военном суде, но даже стал хлопотать в пользу Искрицкого, когда киевские дворяне перенесли в следующем году дело в люблинский трибунал. В 1694 году полк Искрицкого продолжал еще существовать и его наказные полковники: Кевлич и Мартин, несмотря на универсалы региментаря, грабили различные волости под предлогом сбора борошна: так, в этом году они ограбили, между прочим, Олевскую волость, сопровождая сбор контрибуции всевозможными буйствами и насилиями.
В числе своевольных козацких полковников отличается особенным буйством некто Ярема Гладкий. В 1690 году он служил у гетмана Самойловича, в качестве «охотницкого» полковника; оставив эту службу, он перешел в Запорожье, а потом, в исходе 1691 г., предложил свои услуги польскому правительству. Набрав козацкий полк, он расположился, наравне с другими, в киевском Полесьи и занялся сбором /284/ борошна; под предлогом этой контрибуции он окончательно обирал крестьян: деньги, скот, хлеб, — даже одежда крестьян, поступали в собственность Козаков Яремы. Сами крестьяне подвергались побоям и истязаниям, жен их насиловали 1. Полк Яремы приобрел до того грозную репутацию, что при появлении его помещики и крестьяне старались с оружием в руках отразить Козаков. Так, сотники этого полка принуждены были брать приступом местечко Хойники, в котором намерены были занять квартиры и собирать борошно.
Кроме насилий и грабежей, сопровождавших сбор борошна, козацкая вольница и ее предводители страшно тяготели над краем необузданным буйством, неуважением всякого закона и ничем не ограниченным стремлением к дракам, насилиям и безурядице, вызываемым минутной прихотью или желанием потешиться; количество жалоб по этому поводу превышает численностью даже количество жалоб на грабежи, совершенные козацкими полками. Вот несколько примеров: полковник Апостол-Щуровский, квартируя в местечке Брагине, встретил на улице шляхтича Ловицкого, которого наружность ему не понравилась; он тотчас принялся его бить, не говоря ни слова, и потом приказал козакам отколотить его палками и посадить под стражу; только на другой день, вспомнив о случившемся, полковник приказал выпустить Ловицкого. Тот же Щуровский, встретивши на свадьбе шляхтича Котарского, побил его без всякого повода. Далее, узнав, что шляхтич Чеховский доносил гетману о его бесчинствах, он приказал козакам ловить его по дорогам и потом дважды отправлял своих сотников в дом Котарского; козаки, не заставши хозяина, били и разгоняли прислугу, стреляли холостыми зарядами в его жену, обещали, поймавши мужа, убить на месте палками и т. д. Полковник Искрицкий, квартируя в местечке Демидове, выгнал из замка шляхтича Скорупского, управлявшего имением, занял замок в качестве квартиры, приказал прекратить добывание железной руды и потом, уходя из Демидова, разрушил тот же замок. Потом, соединившись с полковником Яремою, они напали на местечко Народичи, во время отправлявшейся в нем ярмарки, захватили все съестные припасы, объявили, что всем, собравшимся на ярмарку, намерены отрезать бороды и вырвать ноздри; когда же вследствие этой угрозы народ разбежался, они обратились к местным евреям и мещанам и принудили их дать выкуп в предотвращение исполнения ее.
1 Таким образом Ярема опустошил имения Овруцкой езуитской коллегии, оттуда он перешел в Чернобыльскую волость и подвергнул ее той же участи. В следующем году Ярема ограбил таким же образом село Обыходы, волость Демидовскую и т. д. /285/
Беспорядки, причиняемые наемными козацкими полками, усиливались еще и от нрава самой шляхты, не уступавшей козацкой вольнице в своеволии, наклонности к буйству и к насилиям. Присутствие в крае козацких милиций представляло беспокойным шляхтичам возможность приобретать, по найму, готовую силу для заездов на дома и имущества соседей. В соответствующих актах мы находим многочисленные следы как готовности Козаков предлагать, по найму, свои услуги для заездов, так и желания шляхтичей пользоваться этими услугами 1.
Таким образом, сформированные королем козацкие полки хотя и доставляли известное количество войска во время военных походов, но в то же время, в промежутках между походами, они приводили в состояние полной анархии те местности, в которых им приходилось проводить зиму или сбирать жалованье и провиант. Шляхтичи Киевского воеводства, терпевшие более всего от безурядицы, причиняемой козаками, засыпали беспрестанно жалобами на них короля, коронных гетманов, трибунальский и гродские суды. Жалобы подавались личные — от имени обиженных, и собирательные — от шляхты всего воеводства или от имени поветовых и судебных урядников; так, в 1687 году гродские судовые урядники Киевского воеводства заявили протест о том, что они не могут, но причине козацких разбоев, ни проехать свободно в свои гроды, ни поручиться за безопасность судебных заседаний, и потому находятся в необходимости отстрочить судебные рочки.
1 Так, в ссоре двух семейств дворян Дидковских, то та, то другая сторона пользуется помощью Козаков полка Даниила Федоровича для угнетения противников. Так, дворяне Радзиминские с помощью нанятых Козаков отняли спорное имение у Степана Трипольского, овладели его двором, выгнали из него ночью его жену, а имущество предоставили на разграбление козакам. Так, дворяне Скальковский и Войничович нанимали, попеременно, Козаков для заезда друг на друга и потом, в свою очередь, подвергались нападениям со стороны тех же Козаков, вероятно, считавших себя недостаточно по условию удовлетворенными. Точно так же дворяне Горчинский и Рудницкий нанимали, поочередно, Козаков из полка Искрицкого, делали друг на друга заезды, наносили себе взаимно побои, грабили имущество и заключали друг друга в тюрьму. Дворянин Пашинский, нанявши Козаков из полка козацкого полковника Килияна, напал с ними на дом враждовавшего с ним двор. Болсуновского, изувечил его жену и брата и ограбил имущество. Дворяне Кумановские нанимали козаков для убиения шляхтича Сачинского и т. д.
В 1692 году поданы были две коллективные жалобы от имени всех дворян Киевского воеводства: одна — на насилия, причиняемые полковником Искрицким, другая — на региментаря Дружкевича о том, что он, вместо того, чтобы употребить Козаков для оберегания границ Речи Посполитой, разместил их в имениях дворян Киев-/286/ского воеводства, где дозволяет им грабить и разорять шляхетские имущества, так что, по словам просителей, «на всем пространстве, от реки Ирпеня до реки Славечны и Случи, происходит постоянное опустошение и разорение, истязания и убийства людей, заезды на домы шляхетские, грабеж всего имущества; так что никто не может считать ни себя безопасным, ни имущество свое обеспеченным. Такая же точно жалоба, от имени всех дворян Киевского воеводства, была подана в 1696 году на региментаря Вильгу, сменившего Дружкевича, но, подобно ему, не бывшего в состоянии предотвратить беспорядков, проистекавших как из способа устройства козацких ополчений, так и из нрава людей, вошедших в состав этой милиции.
Польское правительство находилось в невозможности удовлетворить требованиям шляхтичей. Для того, чтобы прекратить буйства Козаков, необходимо было начать с того, чтобы отнять у них право на сбор борошна; между тем у правительства денег для жалованья не было, следовательно, сбор борошна должен был продолжаться; при малейшей же попытке, со стороны региментарей или гетманов, клонившейся к уменьшению или ограничению этого сбора, козаки объявляли, что, недополучив того, что следовало по их расчету, они не пойдут в поход. Ввиду временного успокоения шляхетских жалоб, правительство прибегало к двум средствам: первое состояло в том, что коронный гетман или региментарь отправлял строгое предписание козакам о том, чтобы они не требовали провианта с шляхетских имений и чтобы очистили ту или другую волость; предписания эти оставались всегда неисполненными, но правительство считало, что изданием их оно, по крайней мере, формальную сторону ответственности слагает с себя в глазах шляхты. Другое средство, к которому прибегали реже, состояло в смене региментаря, т. е. главного начальника козацких ополчений. Станислав Дружкевич, кастелян любачевский и потом холмский, назначенный региментарем еще во время венского похода, в 1683 году, держался на этой должности до 1692 года; в этом году, вследствие неудачного похода за Днестр, а также, вероятно, вследствие вышеприведенной жалобы на него шляхты Киевского воеводства, он был смещен; вместо него во главе козаков появляется, с начала 1693 года, волынский шляхтич Бальцер Вильга, исправлявший эту должность еще во время отлучек в походы Дружкевича. Он продолжает занимать ее до 1696 года и, подобно Дружкевичу, не находит возможности удержать Козаков от буйства и грабежей, а, напротив того, в силу обстоятельств нередко находится в необходимости уступать их требованиям. Так, вынужденный козака-/287/ми, он должен был сменить полковника Манька, задобренного помещиками и удерживавшего свой полк от сбора контрибуции, и утвердить вместо него избранного козаками полковника Кривоносенка, а также распределить козакам волости для взымания провианта. Даже в случае искреннего желания прекратить грабежи Козаков, он вызывал их из волостей не иначе, как под предлогом военного похода. Впрочем и сам региментарь не прочь был поживиться и в свою собственную пользу, если представлялась для этого возможность: так он, во время переходов войска, ограбил имения дворян: Ельца, Сурина и т. д. В 1696 году на него подана была такая же жалоба от дворян Киевского воеводства, как некогда на Дружкевича. Дворяне упрекали Вильгу в том, что он вовсе не удерживает Козаков от насилий, что даже не живет при войске и, в случае принесения ему жалобы на его подчиненных, не подвергает их никакому взысканию.
Между тем как в Полесьи наемные козацкие полки производили все эти беспорядки, в самой Украине, среди степи, происходила деятельная колонизация, имевшая в виду восстановить население опустевшей страны, дать этому населению козацкое устройство и потом, усилившись, отказаться от зависимости от Польши, примкнув к восточной половине Малороссии и став вместе с нею под покровительство русского правительства. Эту задачу, составлявшую цель постоянных желаний всей народной массы, стали преследовать некоторые из нанятых польским правительством полковников. Они поняли, что из универсала королевского, уступавшего козакам обширные степи, можно извлечь, для народа серьезные выгоды, и воспользовались этой уступкой; между тем, как их товарищи накинулись из-за поживы на населенное Полесье, они старались водвориться в степи, где могли рассчитывать на тем большую безопасность своей попытки, что шляхтичи, страдавшие от буйства и грабежей других козацких полков, не только не думали им препятствовать в колонизации, но, напротив того, очень рады были избавиться этим путем хотя от части грабившей их вольницы. В числе полковников, водворившихся в уступленной королем степи, особенно выдвигаются: Искра, Самусь, Абазин и Палий. Захарий Искра и Самусь (Самуил) Иванович (фамилия его неизвестна) принимали участие, в качестве охотников, в походе Собеского под Вену; вероятно, во время этого похода они обратили на себя внимание короля, потому что немедленно после возврата они получили «приповедные листы» на формирование козацких полков; набравши их, они расположились в пустыне: Самусь — в Богуславе, Искра — в Корсуне, и начали заселять округи этих городов; в отличие от дру-/288/гих наемных полковников, они, желая ясно обозначить земекий характер, который они старались сообщить козачеству, стали называться, вместо охотницких, — полковниками Богуславским и Корсунским. Они принимали участие в походах Собеского на турок и тем обеспечивали за собой владение занятыми ими землями. Так, Искра в походах короля в Молдавию в 1686 и 1687 годах был ранен и потом получил в вознаграждение в потомственное владение землю в городе Житомире. Впоследствии даже, в 1701 г., когда польское правительство желало уже уничтожить Козаков, оно нашло необходимым задобрить Искру и предложило нобилитировать его, вместе с сыновьями: Иваном, Климунтом и Григорием; нобилитация эта, впрочем, не состоялась, как вследствие протеста дворян Киевского воеводства, так и вследствие равнодушия к ней самого Искры. Еще более действительной оказалась для короля помощь, оказанная ему во время походов Самусем, который весьма счастливо отражал врывавшиеся в Украину татарские загоны, отнимал у них пленников и беспокоил движения турок в Подолии; король прислал ему в награду титул наказного козацкого гетмана и знаки этой должности: булаву, знамя и т. д., а также пригласил его поселиться в Виннице или в Немирове и принять начальство над всеми козацкими полками. С полной достоверностью нельзя указать времени признания Самуся гетманом, но, вероятно, это случилось в 1693 году. В 1692 региментарь Дружкевич, в отчете своем королю, называет его полковником и предостерегает, что полк Самуся заселен и многолюден и, потому, обнаруживает наклонность к бунту 1.
1 В марте 1792 г. мы встречаем в звании наказного козацкого гетмана какого-то Гришка, о котором Дружкевич пишет в августе 1692 г. «Палий побудил к бунту покойного Гришка».
В 1694 году он уже, совместно с региментарем Вильгою и с титулом наказного гетмана, начальствует над всеми козацкими полками, а в 1696 является независимым их начальником; по крайней мере гетман коронный передает через него свои распоряжения, относящиеся к козацким полкам. Наряду с Самусем, в опустевшей Брацлавщине появляется, около 1690 года, полковник «подольский» Абазин, который деятельно развивает козацкую колонизацию в области бывших при Хмельницком козацких полков: Брацлавского и Кальницкого. Региментарь Дружкевич, предостерегавший короля в 1692 г. о многолюдстве и наклонности к бунту этого полка, наравне с Самусевым, извещает, что новые козацкие поселения беспрестанно строятся в окрестностях Немирова, Винницы, Илинец и Брацлавля. Абазин деятельно отражал напа-/289/дения татар на свой полк и состоял в тесной связи с Самусем и Палием; посредством последнего, он вошел в сношения с гетманом Мазепою, которому передавал известия о движениях турок и крымской орды. Еще далее на запад от поселений Абазина, до самого Днепра, простирались попытки новой козацкой колонизации: туда переходили молдовские выходцы и образовали козацкие отряды под разными именами рот, сотень и т. д.
Но человеком самым деятельным в деле восстановления козачества, понимавшим вполне народные стремления и умевшим прокладывать для них путь среди трудных обстоятельств этого времени, является белоцерковский полковник Семен Иванович Палий. Как последний представитель давно зародившейся и сознанной народом политической и общественной цели, как человек, стремившийся к ней энергичнее и искреннее, чем все другие козацкие предводители, Палий стал любимым народным героем: множество дум и преданий сохранились о нем до сих пор в народной памяти. Народные легенды окружили имя своего героя мистическим величием, наделили его сверхъестественными качествами и поставили в число любимейших народу богатырей 1; но, тем не менее, среди мистической обстановки народных сказаний, исторический характер деятельности Палия сохраняется вполне и ясно просвечивает сквозь иносказательную, аллегорическую форму преданий.
1 В народных преданиях Палий является одаренным сверхъестественной физической силой и знанием таинственных, непреодолимых средств ведения войны; он стреляет из пушек, заряжая их «навхрест», проезжает незримый по неприятельскому стану и т. п. Сила его столь велика, что кроме его собственного, испробованного коня, ни одна лошадь не только не может вынести на себе богатыря, но валится на землю от одного прикосновения его руки. «Палий був лыцарь-богатырь, — говорит народное предание, — и вмив вин вид всячины замовлять!» — потому никто не мог его ни победить, ни взять в плен, пуля его не брала, сабля его была весом в 5 пуд, кружка, которой он пил, — в полведра величиной. Если козак провинится, то Палий в наказание заставит бывало его нести свою саблю; — «стонет под тяжестью бедняк, а козаки над ним смеются». Впрочем, народное предание прибавляет, что сверхъестественная сила и знание Палия даны были ему свыше «вин не волшебством, а ангельским чином воевав». Благочестие его было примерное: «Палий строил церкви и богато украшал их, — говорит предание, — притом он имел обыкновение, выстроивши церковь, закапывать под нее большие деньги, чтобы было за что подчинить, когда она обветшает».
Вот, например, рассказ о рождении Палия, которым народная фантазия характеризуют значение его, как восстановителя в западной Украине давно уже умершего козачества. Отправился поселянин пахать поле, плуг его задел в почве какой-то предмет; присмотревшись, поселянин увидел в борозде огромную мертвую голову: «это, должно /290/ быть, голова какого-нибудь славного рыцаря» подумал крестьянин и унес ее домой, с намерением отслужить по неизвестному богатырю панахиду и предать голову погребению. Возвратившись домой, он положил голову на скамью и уселся ужинать с семьей. После ужина жена, посмотрев на голову, сказала: «Должно быть на своем веку голова эта переела много хлеба». — «Будет она еще есть» ответила сама голова. Испуганный крестьянин сжег голову, но дочь его отведала по ошибке, вместо соли, оставшуюся от нее известь и сделалась беременной. Узнав о случившемся, пан отнял и уничтожил перегорелые кости, но он не мог предотвратить рождения богатыря, чудесно зачатого, вследствие случайного столкновения черного народа с умершим, но не лишенным надежды на продолжение своей жизни, козацким преданием. Богатырь этот и был «добрый козак» — Семен Палий. Далее, в рассказе о первоначальной жизни Палия, народные сказания представляют его человеком, предназначенным свыше для борьбы со всевозможными проявлениями нечистой силы; вот несколько вариантов народного рассказа, в котором предание старается объяснить, каким образом его герой получил свое название. Отправившись в Запорожье, Семен не мог добиться надлежащей чести у Козаков, потому что, не будучи в состоянии указать на свой род, он не имел фамилии; эта аристократическая разборчивость запорожцев раздражила его, он «зпалыв атаманский куринь» и получил фамилию Палия. По словам другого предания, Семен встретил на берегу реки, на скале сидящего и кривляющегося чорта, он выстрелил, и «нечистый» разлился пламенем и горящей смолой. С того времени и стали звать Семена — «Палием, бо вин чорта зпалыв». Бывший при этом кошевой сказал ему: иди в Украину и истребляй «всяку нехристь», я вижу, что ты человек угодный Богу. И действительно, прибавляет предание, Палий сделался грозен ляхам и орде, и один он мог смирить изменника Мазепу 1. Таким образом народное предание, усматривая в Палие человека, предназначенного для борьбы с нечистой силой, указывает вместе с тем и ее представителей по народному взгляду.
1 Записано А. И. Лоначевским в окрестностях Белой Церкви в селе Гребинках.
О действительном происхождении и родственных связях Палия осталось мало сведений; все летописцы согласны в том, что Палий был родом из г. Борзны, что оттуда отправился в Запорожье, а потом перешел в королевскую службу, и что, женившись в Хвастове, он там поселился и стал известен как один из самых храбрых козацких вождей. По сло-/291/вам прошения, поданного на Высочайшее имя Румянцеву в 1775 г. священником Иоанном Гурковским, производившим свой род от брата Палия, настоящая фамилия последнего была Гурко; он был родом из города Батурина, где у него был общий с братом дом. Палий было прозвище, данное ему по запорожскому обычаю, в Сечи. По письмам и красивому почерку Палия можно заключать, что он получил хорошее для того времени воспитание, вероятно в Киевской коллегии. Долгое время он оставался на родине, считаясь в компуте Нежинского полка. В селе Пуховке остались неясные предания о его удали в молодости и об опасностях, которым он подвергался во время внутренних смут в Малороссии. Находясь еще на родине, Палий был женат и, вероятно, овдовевши, отправился в Запорожье. По крайней мере осталось достоверное сведение, что в 1677 году он отдал замуж дочь свою, Парасковью, за Антония Танского, бывшего впоследствии полковником белоцерковским и киевским 1. Из Запорожья, во время Венского похода или немедленно после него, Палий перешёл в королевскую службу. Здесь, поселившись в Хвастове, он женился вторично на сестре некоего Саввы, бывшего долго потом ревностным его сотрудником. Из остальных родственников Палия упоминаются только: его пасынок — Семашко и племянник Чеснок. Вот все сведения о первоначальной биографии и о семейных отношениях Палия. Известия о первоначальных его действиях, после поступления в польскую службу, не менее скудны; имя его упоминается в первый раз только в 1688 году в качестве козацкого полковника, но до этого времени все источники о нем умалчивают; между тем именно в промежуток времени с 1683 по 1688 г. и положены им были первые основания прочной колонизации и восстановления козачества в юго-западной Украине. В 1688 году Палий обращается в первый раз в Москву с просьбой принять его «со всеми войсковыми и жилыми Хвастовскими людьми под свою державу» и встречает решительный отказ со стороны русского правительства. Из этого свидетельства ясно, что район, в котором поселился Палий, успел уже превратиться из голой степи в заселенную страну, а вслед за тем последовавшее первое его столкновение с польскими властями свидетельствует о том, что характер поселений, несмотря на доставляемые ими военные выгоды, возбуждал сильное беспокойство в шляхетском обществе.
1 Имущество Танских перешло в наследство, в качестве приданого, в Дом Александровичей, в котором и сохранилась чаша, вылитая в честь брака, с надписью: Антоний и Параскевия 1677 года. /292/
Вследствие уступки Украины козакам по универсалу 1684 г., Палий решился занять со своим полком, навербованным «из запорожских Козаков, из городовых гуляков и из всякой сволочи», территорию бывшего козацкого Белоцерковского полка. Выбор этот представлял довольно выгодные условия: местность прилегала с одной стороны к Киеву и давала возможность удобно сноситься как с Россией, посредством воевод, живших в Киеве, так и с гетманом малороссийским; с другой стороны она граничила с заселенным и находившимся во владении шляхты киевским Полесьем и, таким образом, представляла возможность, в случае успешного приобретения сил, отбить от поляков всю эту область. Но поселение в Белоцерковском полку представляло и некоторое неудобство, — на территории его находилась довольно значительная крепость, занятая польским гарнизоном. После запустения западной Украины поляки удержали за собой только две крепости в обезлюдевшей стране: Немиров и Белую Церковь; последнюю поляки считали весьма важным для себя стратегическим пунктом, они ее не сдали туркам, вопреки статьям Бучацкого договора, потом защищали ее усердно от покушений Дорошенка и татар и, несмотря на скудность своих военных средств, содержали в ней достаточный гарнизон и опытных комендантов. Близость этой крепости, конечно, была неудобна для целей Палия; но он рассчитывал, что, раньше или позже, именно по причине близкого соседства, ему представится случай овладеть крепостью, без чего, конечно, нельзя было думать о прочном осуществлении его планов. Покамест же, так как в виду крепости не приходилось селиться, Палий избрал местом своего пребывания другой пункт, не менее важный для поляков, хотя и в ином отношении, именно, совершенно тогда опустевший город Хвастов. Насколько Белой Церковью дорожили поляки в военном отношении, настолько важен был для них Хвастов в отношении религиозном. С этой местностью католическая иерархия Речи Посполитой привыкла издавна соединять все свои надежды на пропаганду латинства в Киевской епархии, пока остававшейся, почти в буквальном смысле, «in partibus». Еще в половине XVI века Хвастов был приобретен киевскими бискупами от Макаревичей; с того времени они прилагали всевозможные усилия для того, чтобы сделать свое владение рассадником деятельной католической пропаганды. В 1612 году бискуп Радошевский основал в Хвастове езуитскую коллегию. Патеры немедленно обзавелись чудотворной иконой и проповедники их с усердием принялись обращать православных в католичество; вскоре они составили целый католический приход из совращенных ими хвастов/293/ских мещан. Несколько раньше еще бискуп Верещинский основал в Хвастове польскую типографию, в которой печатались богословские и политические трактаты, долженствовавшие литературным путем поддерживать усилия езуитов. Пропаганда эта прекратилась только во время Хмельницкого; но киевские бискупы далеки были от того, чтобы отказаться от раз начатого дела. В 1689 году Андрей Хризостом Залуский доносил в римскую конгрегацию, что хотя он на деле может распоряжаться едва в 1/20 части своей епархии, так как все остальное или отошло к России, или захвачено Палием, засевшим в Хвастове, но, тем не менее, он имеет надежду возвратить потерянное и пока не оставляет беспрестанно отправлять, несмотря на большие опасности, монахов миссионеров «для обращения схизматиков и укрепления в вере католиков». Очевидно ксендзы выжидали только первой удобной минуты для того, чтобы опять сделать Хвастов центром своей пропаганды. Вероятно, желание предупредить их возвращение в Украину и составило одну из более важных побудительных причин при выборе Палием центрального места для своей колонизации. Поселившись в Хвастове, Палий начал заботиться о заселении края, он объявил право слободы, гарантируя поселенцам козацкие права; все люди, селившиеся в Хвастовщине, зачислялись в козацкий полк, считавшийся на службе у короля и Речи Посполитой; — таким образом они получали законное существование и восстановляли козачество в народном смысле слова. Палий, как это ясно показывают дальнейшие его действия, рассчитывал быстро усилить и свои силы и свою популярность этим путем; тогда, пользуясь нейтральностью своей почвы, он располагал признать покровительство России; приобретенная им известность и любовь народа должны были соединить для этой цели всю, выроставшую в пределах Речи Посполитой, новую козаччину. Наконец, заручившись покровительством России, можно было рассчитывать на возможность изгнать всю шляхту из Юго-Западного края и присоединить его к козачеству, по крайней мере до границы, сделавшейся, со времени Хмельницкого, заветным пределом козачества в народном убеждении, т. е. до реки Случи. — Достижение этой цели, истекавшей из задушевных убеждений народа, Палий преследует неуклонно в течение двадцати последующих лет, которые и составляют последний эпизод существования козачества на правой стороне Днепра.
Первые попытки Палия идут довольно успешно; переселенцы появляются в Украину отовсюду: к нему приходили и запорожцы, и молдаване, искавшие спокойствия вне своей родины, служившей в то время театром продолжи-/294/тельной турецко-польской войны; в Украину переселялись и крестьяне из Подолии, занятой турками, и русины из Червоной Руси, уже три столетия испытывавшей господство шляхты; «на Подгорий, в окрестностях Санока и Перемышля, почти целые села оставались пусты», замечает польский современный писатель. В Хвастовщину бежали от панов крестьяне из Волыни и Полесья, даже забегали польские хлопы. Но самое значительное количество переселенцев как в Хвастовщину, так и в полки Самуся и Искры, являлось с левого берега Днепра. Мазепа жаловался, что правобережные козацкие полковники, вопреки договорам, позаводили слободы: в Мошнах, Драбовке, Корсуне, Богуславле, «что их осадчики переманивают и подговаривают народ с левой стороны Днепра; устеречь же беглецов трудно, потому что нельзя по всему Днепру расставить караулов», что к Палию перешло много Козаков от переяславской стороны.
Причины стремления народа переходить с левого берега на правый лежали в том незавидном положении посполитых людей в Малороссии, которое было указано выше. После падения Самойловича положение народа не только не поправилось, но, вследствие личных воззрений нового гетмана, значительно ухудшилось.
Мазепа был человек для своего времени очень образованный, но он получил свое образование в Польше. В душе бывшего королевского пажа и придворного сложились прочно известные государственные и общественные идеалы, первообразом которых была шляхетская Речь Посполитая. Мазепа стал в резкую противоположность с исторически выработавшимися стремлениями массы своего народа. Народ этот, стремившийся к равноправности, ненавидевший панства, искавший гарантии от шляхетства и шляхетских поползновений козацкой старшины под державою русских царей, поражал его своими мужицкими инстинктами. Недостаток шляхетства, ненависть к нему, он приписывал не исторической судьбе народа, начала этих явлений он не искал в племенных, отличительных чертах народности, — он видел в них результат грубости, невежества, недостаток цивилизации. Достигнув гетманской булавы, Мазепа решился всеми силами восполнить этот недостаток; все его усилия направляются на то, чтобы создать в Малороссии шляхетское сословие и поставить к этому сословию поспольство и чернь козацкую в отношения подобные тем, какие существовали в Польше между шляхтой и поспольством: он приглашает к себе на службу польских шляхтичей и составляет из них почетный отряд, называемый «гетманскими дворянами». «Начальные люди теперь в войске малороссийском все поляки, — писал /295/ киевский воевода, князь Борятинский, — при Обидовском, племяннике Мазепы, нет ни одного слуги козака... Гетман держит у себя в милости и призрении только полки охотницкие, компанейский и сердюцкие, надеясь на их верность, и в этих полках нет ни одного человека природного козака, — все поляки». Чтобы положить начало родовой аристократии в Малороссии, он создал новый класс, отличенный почетом и преимуществами, — бунчуковых товарищей, куда попадали сыновья козацких старшин, по указанию гетмана; они, вместе с выделившимися еще прежде из массы козачества знатными и войсковыми товарищами, составили первый зародыш наследственного дворянства в Малороссии. Развивая дворянство, Мазепа старался подчинить ему не только посполитых крестьян, но и простых Козаков. Он поощрял старшин приписывать Козаков в число своих тяглых людей и отнимать у них земли. «У Козаков, — пишет князь Борятинский, — жалоба великая на гетмана, полковников и сотников, что для искоренения старых Козаков прежние их вольности все отняли, обратили их к себе в подданство; земли все по себе разобрали: из которого села прежде выходило в службу козаков по полтораста, теперь выходит только человек по пяти или по шести»; и наоборот, в отношении к посполитым людям, Мазепа, вместе с окружавшей его старшиной, строго наблюдал, чтобы тяглые люди не выходили из своего сословия, посредством приписки, в козацкие сотни. Рассылались гетманские универсалы, в которых было сказано: «пилне упоминаем и приказуєм, абы нигде ново козаки с тяглых людей не уписовалися в реестр козацкий». Наконец, при Мазепе, в первый раз после Хмельницкого, появляется в Малороссии «панщина» (барщина) в виде прибавления к дани и чиншам, которые крестьяне вносили в пользу державцев.
Вследствие такого образа действий, конечно, вся масса народа относилась вполне неприязненно к гетману и к старшине, разделявшей его стремления: «Прошлого лета, — пишет князь Борятинский, — Киевского полка козаки полковника своего, Мокиевского, за его к ним налоги, чуть не убили. Гетман в походе стоял полками порознь, опасаясь от Козаков бунту; а если б все полки были в одном месте, то у Козаков было совершенное намерение старшину всю побить». Гетман сам сознавал эту нерасположенность к нему народа и не считал себя никогда довольно безопасным; окруженный наемными полками, компанейскими и сердюцкими, он, для большей безопасности, выпросил в Москве полк стрельцов для охраны своей личности. Это шаткое положение гетмана и ненависть к нему народа были до того очевидны, что при первом взгляде бросались в глаза. Так, путеше-/296/ственник, проезжавший только вскользь по Малороссии, замечает: «Только он (Батуринский замок) крепок стрельцами московскими: на карауле все они стоят; тут целый полк стрельцов живет, Анненков полк с Арбату. И гетман он есть стрельцами-то и крепок, а то бы его хохлы давно уходили, да стрельцов боятся: да он их и жалует: беспрестанно им корм, а без них не ступить».
Насколько нелюбим был народом Мазепа, настолько народное сочувствие лежало к Палию; по мнению черни, Палий один понимал ее нужды, ее стремления, он один достоин был наследовать эпитет «козацкого батька», некогда данный Хмельницкому. Мазепа сильно беспокоился возраставшей с каждым днем популярностью своего соперника. «Палий межи военными людьми мает честь и многие ходят за его поводом... будучи здешним родимцем, в такую уже межи товариством увойшол значность... что от него малороссийским порядкам учинится помешка... многих он людей отселя к себе потягнет и в предбудучое время тут заведет межи народ смущение», — писал Мазепа к царям. До него доходили слухи, что козаки поговаривают: «Дадим Палию гетманство, вручим ему все клейноды; Палий знает как украинских панов прибрать к рукам». — Мазепа ясно чувствовал, что популярность Палия не только роняет его личную гордость, не только возбуждает в нем чувство зависти, — он видел, что популярность эта была основана на принципах, диаметрально противоположных политическим и общественным взглядам гетмана. Чтобы достичь осуществления этих взглядов, необходимо было Мазепе или подчинить себе, или сломить Палия. Таким образом, между ними, как между представителями двух противоположных принципов, должен был развиться необходимый антагонизм и окончиться решительной борьбой; борьба эта возникла действительно, несмотря даже на внешние обстоятельства, заставлявшие постоянно Палия искать опоры и подчиняться власти Мазепы. Сущность этой борьбы народ сознавал, может быть, яснее, чем оба противника, и около нее вращаются все народные сказания, героем которых является Палий. В сказаниях этих, так же отчетливо как и в свидетельствах современников, представлен демократический и народный характер деятельности Палия, как мотив борьбы его с Мазепой. Вот слова народного рассказа: «Мазепа за то погубил Палия, что его называли козацьким батьком и что все его сильно любили. Палий был искренно предан народу: он защищал его от панов и от всех, кто желал его обидеть». В народной думе Мазепа так говорит королю шведскому: /297/
Бо у Семена Палия хоч и не велике вийско охотнее, тилько одна сотня;
А буде нашу тысячу гнаты и рубаты,
Буде нам, велыким панам, велыкий страх завдаваты!
При таком взгляде народа на Палия, как на представителя преимущественно крестьянских интересов, как на противника панства, воплотившегося в Мазепе, колонизация, предпринятая им, подвигалась очень успешно. Впоследствии, когда поляки стали уже теснить Палия, а русское правительство, не решаясь принять его под свою державу, советовало ему удалиться в Запорожье, Палий отвечал, что он предпочитает остаться в Хвастове, несмотря на грозившую ему от поляков опасность: «Жаль мне, — говорил он, — расстаться с этим местом, не только потому, что там много домостройства моего, пространные поля хлебом насеяны, но и потому, что я взял это место пустое и населил... Церкви Божий украшенные устроил, чего непригоже покинуть» 1. «Людей у него, — доносил Мазепа, — тех, которые при нем обретаются, яко военные, так и жилые, яковых в местечку Хвастове на три тысячи хат поселилося; а надто и город тот желает он при себе удержати, который за его поводом велми горазд есть укреплений». Священник Лукьянов, проезжая чрез Хвастов, Мироновку, Наволочь, встречает по дороге многочисленное оседлое народонаселение и большое изобилие продуктов, составляющее резкий контраст с пустынею, лежавшею за чертою Палиевых поселений. «Хвастов, — говорит он, — городина хорошая, красовито стоит на горе; острог дереванный круг жилия всего; вал земляной, по виду не крепок добре, да сидельцами крепок».
1 По преданию, в Хвастове существовало при Палие 17 церквей православных, в том числе одна греческая и одна армянская. В Воскресенской Хвастовской церкви, находящейся на месте построенной Палием, хранится евангелие с надписью 1722 г. и триод с надписью 1685 г. До сих пор еще видны в Хвастове следы усадьбы Палия, вблизи того места, где находится теперь волостное правление, и валы, окружавшие замок, внутри которых помещается теперь кладбище. В селе В. Снитинке, за 5 вер. от Хвастова, есть также валы, оставшиеся от укреплений, в части села, называемой «Палиивщина». — Это, вероятно, место нахождения Палиевых пасек.
Чтобы доставить возможность спокойного развития своей колонизации, Палий, в первые годы своего поселения, избегал всякого столкновения с поляками; за все время, с 1683 по 1688 год, на него не последовала ни одна жалоба со стороны шляхтичей и властей польских; напротив того, он исполнял в точности условия, на которых получил право поселения в степи, т. е. ревностно воевал с турками и татарами, о чем свидетельствуют все польские и русские современ-/298/ные писатели. Война с татарами не только обеспечивала Палия от польских притязаний, она была необходима для доставления безопасности новым поселениям и для упрочения доверия народа к Палию; народ мог вполне положиться только на такого вождя, который представлял бы неоспоримые доказательства военных способностей и храбрости. В борьбе с татарами Палий действительно упрочил свою популярность: все его походы были счастливы: он, то разбивал захваченные в степи отряды турок и татар, то опустошал поселения Буджацкой и Белогородской орд и жег предместья турецких крепостей: Очакова, Аккермана, Кизикермана, Бендер, то с успехом отражал набеги крымцев на Хвастов. Ему даже посчастливилось захватить в плен одного из крымских султанов, которого он заставил заплатить большой выкуп. Народ с гордостью повторял подвиги Палия и вполне полагался на военные способности своего вождя. Турки считали его самым грозным из врагов своих и приходили в трепет от его имени. «Мы бы вас с радостью и до Киева проводили, — говорили турки, конвоировавшие в степи караван русских купцов, — да мы боимся Палия вашего; он нас не выпустит вон от себя, тут де нас побьет. У нас про него страшно грозная слава, да мы никого так не боимся, что его; нам де и самим зело хочется его посмотреть образа, каков де он?»
В 1688 году произошло первое столкновение Палия с поляками. Последние узнали, что Палий посылал к Мазепе с просьбой бить челом царям о принятии его под царскую державу и о причислении Белоцерковского полка к Гетманщине. Хотя Палию и отказано было в его просьбе, но поляки, встревоженные этим намерением, решились подавить опасность в зародыше. Палий был схвачен в Немирове, посажен в тюрьму и отправлен в лагерь гетмана коронного, осаждавшего в то время Каменец. Между тем ксендзы, посланные Киевским католическим епископом, явились в Хвастов, объявили, что город возвращается во власть епископа и потребовали обращения построенной Палием церкви в униатскую. Вероятно ксендзы появились в сопровождении довольно сильного польского отряда, потому что козаки, хотя и отстояли церковь, но не осмелились их выгнать из города; зато отряды Палиевых Козаков двинулись в Полесье и стали грабить имения польских панов, в которых до 1688 они вовсе не появлялись. Сотники Тышко и Андрущенко, с 500 козаков, ограбили имения дворянина Ельца, потом, вытесненные из них польскими хоругвями и принужденные удалиться за реку Тетерев, они в декабре заняли местечко Иванков, арендное владение шляхтича Федоровича, бывшего прежде ко-/299/зацким полковником, ограбили оное и несколько раз пытались приступом взять замок. Они. удалились только тогда, когда получили выкуп за сохранение замка и церквей, бывших в местечке, вероятно уже обращенных в унию. Польские хоругви спешили занять соседние езуитские имения, чтобы защитить их от Палиевых Козаков. Между тем сам Палий, всю зиму просидев в плену, успел весной 1689 года убежать с помощью Козаков, и, явившись в Хвастов, начал расправу с ксендзов: он приказал последним немедленно удалиться из города, а когда они отказались исполнить требование, то были схвачены и, по приказанию рады, казнены. С этого времени Палий чувствует, что ему далее не ужиться с поляками, и начинает действовать явно; с одной стороны, он становится в открыто враждебные отношения к шляхте и к польскому правительству: выбивает шляхтичей из имений, заступается за их крестьян, делает заезды на дворы, не повинуется ни коронному гетману, ни региментарям, и отражает оружием польские войска, отправленные для его усмирения; с другой стороны, он сближается с Мазепою и, при его посредничестве, настойчиво добивается принятия своего полка под царскую державу; встречая постоянный отказ, он старается всевозможными средствами пересилить его и, наконец, лишившись всякой надежды, полагается исключительно на свои силы и решается с ними отбиваться от поляков и выжидать удобного случая для соединения с Гетманщиной.
Так, возвратившись из плена, Палий обратился опять, через посредничество Мазепы, к русскому правительству с просьбой — принять его под свою державу, но ему вторично отказали. Из Москвы ответили, что не желают нарушать договора, заключенного с Польшей; но что если Палий желает перейти на русскую сторону, то должен вместе с полком своим отправиться сначала в Запорожье, как на территорию нейтральную, и оттуда уже переходить в Гетманщину. Решение это было для него неисполнимо, — он не хлопотал о переводе полка в значении вооруженной милиции, а хотел подчинить России полк в смысле территории, населенной козаками; переходом в Запорожье цель эта не только не достигалась, но, напротив того, пришлось бы пожертвовать колонизацией, заведенной с большими усилиями. Не показывая вида, что сущность этого ответа ему понятна, Палий решился действовать так, чтобы помимо официального отказа поставить русское правительство перед необходимостью принять его фактически. Для этого лучшим средством он считал: набиваться на совместную с русскими войсками войну с татарами; если услуги его будут приняты, то он станет необходимо, в качестве полковника, под начальством гетма-/300/на левой стороны Днепра, после окончания похода ему, наравне с другими полковниками, выдано будет в награду царское жалованье, по местоположению своему он примет роль сторожевого поста против турок, будет беспрестанно передавать вести гетману, указывать удобное время для дальнейших походов, служить в них путеводителем и т. п. Таким образом, его полк фактически будет составлять часть козацкого войска; русское и польское правительства свыкнутся с этой мыслью, и официальное присоединение к России последует уже не с характером отторжения области от Польши, а будет только подтверждением существующего факта. Так, после возврата из плена, Палий ежегодно предлагает Мазепе совместные походы на татар, после каждого похода предлагает принять его под русскую державу и, получив отказ, возобновляет в следующем году свой маневр. Со своей стороны, Мазепа сильно хлопочет о принятии Палия под свой реймент, имея при этом в виду как расширение подвластной ему территории, так и прекращение развития невыгодных для него общественных начал: потому он поддается тактике Палия, устраивает общие походы и беспрестанным посредничеством старается склонить правительство к удовлетворению желаний белоцерковского полковника. Так, в июне 1690-го года Палий предложил Мазепе совершить совместно поход против турецкого города Кизикермена и, в случае удачи, опустошить татарские кочевья между устьями Буга и Днепра. — Мазепа сейчас отрядил полки Переяславский и Лубенский, и два охочие полка, приказал им перейти чрез Днепр и, только в таком случае, если Палий соединится с ними, отправиться в поход. Предприятие осуществилось, Палий соединился с левобережными полками над рекой Тясьмином; окрестности Кизикермена были опустошены, татары разбиты и все участники похода получили жалованье и сукно из царской казны. Вслед за тем, в 1691, Палий возобновил свои предложения о подчинении России, извещая, что он с поляками стал уже в явно враждебные отношения и что, если его не примут в России, то он будет принужден подчиниться хану. Мазепа представлял, что последнее весьма опасно, что хан, без сомнения, примет Палия, запорожцы последуют его примеру и, таким образом, татары чрезмерно усилятся во вред России. Он предлагал принять Палия, оговорившись перед поляками, что он по происхождению русский подданный, и, потом, перевести его полковником в Переяславль; но из Москвы был получен прежний ответ, хотя и поручено Мазепе отклонить Палия тайно, подарками от царского имени, от подчинения Крыму. Обнадеженный этим, в 1692 г. Палий опять предпринимает совместно с полками /301/ Мазепы поход, — Очаков был сожжен и разграблен и только дождливое время года заставило Козаков отказаться от похода на Бендеры. Палий опять получил царское жалованье и зимой того же года известил Мазепу, что поляки собираются в поход против него, что он, как «тонучий бритвы хопится хана», если Мазепа на выручку ему не, пришлет войска. Последний обратился в Москву, представлял, что Палий находится в крайности, советовал его принять; но получил тот же неизменный ответ: пригласить Палия, в случае крайности, удалиться в Запорожье, военной же помощи против поляков не подавать ему ни под каким видом. В течение следующего, 1693 года, Палий, как бы желая постоянно ставить на вид свою зависимость от Мазепы, извещал его о движениях татарских и польских войск, ездил даже к гетману, желая посредством сообщаемых известий вселить подозрение русскому правительству насчет якобы существовавшего тайного намерения поляков объявить войну России и, наконец, осенью предпринял поход против татар вместе с полками Переяславским и одним из охотницких. Козаки опустошили окрестности Бендер, встретили в степи, на реке Кодыме, белогородскую орду, вышедшую для грабежа окрестностей Киева и потом повернувшую назад вследствие того, что татары приметили в степи след Козаков, направившихся в их землю; в двухдневной сече, благодаря храбрости и стойкости Козаков Палия, превосходные силы татар были разбиты. Палию посланы были от имени царей богатые подарки и жалованье для его полка, с поручением Мазепе вручить их тайно по назначению; но тайны именно не желал Палий; он немедленно разгласил о полученной присылке и для того, чтобы сделать более явными свои сношения с русским правительством и тем поставить его в невозможность долее отказываться от его приема, он торжественно проезжал по Киеву с распущенными знаменами, присланными ему в подарок из Москвы, и всенародно объявлял об их получении. В конце декабря того же года Палий доносил Мазепе, что поляки с большими силами напали на него, что он не в состоянии от них отбиться и просит, если невозможно ни принять его под свой реймент, ни подать ему помощи, позволить ему, по крайней мере, переселиться в Васильков и в Триполье, лежавшие на правой стороне Днепра, но уже в русских пределах. Но и это предложение, подобно всем предыдущим, было отвергнуто безусловно русским правительством. Наконец упорство Палия стало истощаться. В начале 1694 года он предпринял последний поход сообща с левобережными полками. Они сожгли Кизикермен и Очаков, опустошили татарские кочевья Буджацкой орды и разбили та-/302/тар в нескольких удачных стычках. Палий последний раз обратился к Мазепе, — он ему еще раз предложил, от имени всех жителей Хвастовщины, просьбу о переселении в Васильков и Триполье или о помощи против поляков; получивши отрицательный ответ, он потерял надежду на возможность успеха в своем намерении и решился действовать иным путем, выжидая более благоприятного времени.
Пока велись эти безуспешные сношения с Россией, Палий с 1689 года стал в решительно враждебные отношения к польской шляхте и к польскому правительству. С этого времени отряды его полка появляются в Полесьи и на Волыни и стараются или выжить шляхту из имений или, по крайней мере, причинить ей по мере возможности более вреда и убытков. Козаки его грабят по преимуществу панские дворы, изгоняют или бьют панских урядников и стараются заставить крестьян выселиться из панских сел и перейти в Хвастовщину 1.
1 Так, несколько сотен его полка водворились в Унинской волости, принадлежавшей Киево-Печерской Лавре и отданной теперь в пользование шляхтичу Жабокрыцкому, разорили и опустошили ее, истребляли леса и насеки, забрали хлеб из помещичьего гумна и вообще нанесли владельцу убытку на 20000 золотых. Один отряд разогнал ярмарку в местечке Народичах и принудил евреев и мещан заплатить выкуп. Другой, соединившись с отрядом Козаков полковника Искры, занял имения тарногродского старосты, Федора Немирича: волости Горошковскую и Ушомирскую, и, оставаясь на квартирах несколько лег, принудил почти всех крестьян выселиться из них. Немирич жаловался, что он вовсе не получает доходов из своих имений, так как Палий и Искра превратили их в пустыню большую, нежели была после прежних козацких войн (Хмельницкого). Из двух волостей осталось: в Горошках четыре хаты и в с. Исайках две. Отряд Палиевых Козаков ограбил двор и изранил шляхтича Ясильковского. Племянник Палия — Чеснок ворвался, во главе 50 Козаков, в имение дворянки Ласковой, разогнал крестьян, избил ее урядников, разрушил селитряный завод, а селитру к другую добычу доставил в Хвастов и т. д.
Не ограничиваясь разрушением шляхетских сел и нападениями на их дворы, козаки Палия вмешивались постоянно в междуусобные ссоры шляхтичей, помогали, по найму, то одной, то другой стороне, увеличивали таким образом беспорядок и бессилие шляхетской среды и нередко кончали дело тем, что оставляли за собою и приписывали к своему полку село, спорное между двумя шляхтичами. Так, зимой в 1689 году, в Хвастов явились дворяне Бржевский и Харленский и жаловались наказному полковнику Палиевого полка на бывшего полковника козацкой вольницы, Карла Тышкевича, о том, что он насильно захватил спорное имение — Бышев и оставляет в своем владении; они обещали, в случае, если им оказана будет помощь, подчиниться Палию и объявить крестьянам бышевского имения слободу, т. е. освободить их от всяких повинностей и предоставить им право безвозмездного землевладения; на этих "условиях они полу- /303/чили помощь. В самый день Рождества Христова в Бышев
явились слуги Харленского и Бржевского, в сопровождении сотни Козаков. Сотник Зеленский нес полковничий перначь, в знак предоставленного ему полковником права на занятие Бышева. Крестьянам объявили перемену владельца и предоставленную им слободу. Они, конечно, приняли известие с радостью и отворили козакам ворота замка. «Неудивительно, жаловались Тышкевичи, что они поддались на обещание слободы и признание власти (Палия); к этому каждый хлоп склонен по своей природе, которая его обыкновенно подстрекает к бунту против панов, особенно в той местности, близкой к Киеву и находящейся в соседстве с козаками, которые постоянно возбуждают крестьян к неповиновению и, на деле, гораздо более всякого дедича, владеют его имениями». В Бышевском замке все имущество Тышкевича и его друзей, хранившееся в нем, как в безопасном месте, было отдано на разграбление козакам. Между тем в Бышев приехала Тышкевичева, вероятно желая принять меры для спасения своего имущества, но озлобленные крестьяне, подстрекаемые новыми владельцами, напали на ее квартиру, прибили ее до полусмерти. Она обязана была спасением жизни только заступничеству Козаков, которые вытянули ее из толпы, положили на маленькие сани и выпроводили из местечка. Вслед за ней приехал в Бышев сам Тышкевич, ездивший к гетману с жалобой на Палия; лишь только он явился, как подвергся участи, постигшей его жену. Крестьяне и козаки напали на его квартиру, разграбили все вещи, гнались за Тышкевичем и стреляли по нем. Он спас жизнь только тем, что успел скрыться в квартиру козацкого сотника, и потом был отпущен в Хвастов. Бышев остался во владении Козаков и был причислен к их полку. За оставшиеся от крестьян земли долго еще боролись противники, но, наконец, в 1694 г., Тышкевич умер, а жена его была немедленно изгнана из Бышева козацким сотником, Федором Слепым 1.
1 Подобное вмешательство Козаков Палиевых в шляхетские споры происходило довольно часто; так, они отняли волости: Горностайпольскую, Бородянскую и Козаревскую от референдария коронного Щуки в пользу дворянки Дрогоевской; села Унин и Воробьи от стольника волынского, Адама Олизара-Волчкевича, в пользу дворянина Шумлянского; дворяне: Шлюбич-Заленский, Яблоновский и князь Илия Четвертинский, пользуясь попеременно помощью Самуся, Палия и Искры, отнимали староство Сенницкое У старосты Антония Чарнецкого. Не только шляхтичи киевского Полесья, пограничного с Хвастовщиной, обращались к козакам за помощью для решения своих споров, примеру их следовали дворяне из отдаленных мест Волыни. Так, например, с помощью Палия дворянин Микульский отнял Шумск и другие имения у дворянки Головинской и т. п. /304/
Поводом к самым частым столкновениям Палия со шляхтичами служило его заступничество за крестьян. Каждый беглый крестьянин был уверен, что он найдет в Хвастовщине безопасное убежище и потом, поступив в число Козаков, раньше или позже будет в состоянии, с помощью товарищей, свести счеты с бывшим паном или с его соседями помещиками. Примеры нападений Палиевых Козаков на панов, по указанию беглых крестьян, встречаются довольно часто 1.
1 Так, крестьянин Прокоп, из села Мартынович, навел Козаков на двор наносившего ему разные обиды соседа — помещика Стецкого; дом последнего был разграблен и панские урядники избиты; из села Клочков, принадлежавшего дворянину Матияшкевичу, бежал крестьянин Моисей с двумя сыновьями; один из них, Мартын, поступил в козаки и, по его наущению, сотня, в которой он служил, грабила домы Матияшкевича и его родственников; крестьяне с. Игнатовки, у которых соседи, дворяне Недашковские, отогнали скот, призвали на помощь Козаков Палия, отняли свои волы и нанесли Недашковским сильные побои; крестьяне села Кичкиров ограбили, с помощью Козаков, дом помещика Якубовского; козак Андрей Синица явился с товарищами в дом дворянина Милкевича и, утверждая, что последний отнял некогда у его матери лошадей, принудили его вознаградить эту потерю; кроме крестьян, Палий оказывал поддержку в крае и другим сословиям, которые по своему положению и образу жизни были солидарны с массой народа; так, находя сочувствие в среде околичных шляхтичей, он принимал их в число Козаков своего полка и неоднократно помогал им в их спорах с соседними помещиками.
Но самой характеристической чертой отношений Палия к шляхте было постоянное присутствие политического направления, — постоянное стремление изгнать шляхту на прог странстве всей территории от Днестра и Случи до Днепра и наделить всех жителей козацкими правами, заменив крепостные повинности крестьян военной или денежной повинностью в пользу козацкого войска. Направление это понимал вполне народ: «За Вислу ляхів треба прогнаты, щобы их тут и нога не постала», — говорили крестьяне, участвовавшие в наездах Козаков на панские дворы. На левой стороне Днепра носилась молва, что Палий уже успел достигнуть этой цели; вот в каких словах летописец записал эту народную молву: «Утишивши же заднеприя и поосажовавши многие грады людьми, осел был (Палий) яко удельный пан, войска свои охотние по Полесю даже до литовской границы разстановляючи, десятины с пасек, индукты и всякие приходы со всего заднеприя, даже до Днестра и Случи, на себе отбираючи». Поляки понимали также это направление Палия и оно их беспокоило не менее сношений его с Россией: «Палий организирует около Хвастова удельную область, — доносил королю региментарь Дружкевич, — он укрепляет городки, людей отовсюду собирает и заявляет претензию на весь край до Случи». Другой поляк, современник, писал несколько лет спустя: «Помирившись с турками, Речь Посполитая /305/ уже не нуждалась в услугах Палия, а притом для нас было несколько опасно держать в соседстве этого хлопа, который не только никогда не хотел повиноваться гетманским приказаниям, но и сбирал доход с имений разных панов в окрестности Хвастова, распределял в них квартиры для своих козаков и только знатным панам позволял пользоваться частичкой доходов». Последняя черта была подмечена верно; стремясь сознательно к определенной цели, Палий сознавал, что он не имеет достаточных сил для того, чтобы выдержать борьбу со всей Речью Посполитой, что случилось бы, если бы он захотел выгнать всю шляхту из Полесья и Волыни за один раз. Потому, зная разрозненность, мелкий эгоизм, отсутствие всякого гражданского сознания современной ему шляхты, он предпочитал, впредь, пока соберется с силами, выживать ее по частям, или пользуясь шляхетскими же муждуусобиями, или отнимая у шляхты имения поодиночке; причем на него могли поступать только личные жалобы. Зная притом, какое значение успели уже в то время приобрести в Речи Посполитой магнаты, он задобривал последних в полной уверенности, что помимо их влияния правительство не обратит внимания на жалобы мелкой шляхты. Вследствие такого рассчета он дозволял магнатам пользоваться частицей дохода из захваченных им от них имений, и, при каждом удобном случае, старался обращением и приемами снискать их личную дружбу. Так, например, минский воевода, Завиша, описывает в следующих выражениях свою встречу с Палием, когда он, по дороге из Киева в Бердичев, проезжал через Хвастов: «За полмили от города меня встретил полковник Палий с знаменами, при звуке труб и котлов; он ввел меня в город в сопровождении многочисленного конвоя, принял и угостил щедро. Мы расстались, обменявшись подарками». С Любомирскими Палий жил до того дружно, что впоследствии войну его с поляками многие шляхтичи приписывали влиянию этой магнацкой семьи. Притом он находился в переписке с гетманом литовским, Сапегою, с Франциском Замойским и т. д.
А между тем, опираясь на личные дружелюбные сношения с некоторыми магнатами, Палий мог бесцеремонно захватывать имения шляхтичей, пользуясь каждым удобным случаем: так, он завладел селом Мотовиловкой, лежащим на границе русских владений, и обратил ее в козацкую сотню; владелец, Аксак, должен был бежать на Волынь; так, шурин его, Савва, завладел имениями дворянина Федора Ельца и принудил последнего удалиться из них; так, расположивши Козаков своих в Иванковской волости, он разрешил крестьянам не давать ни чиншей, ни хлеба владельцу, не ис-/306/полнять в его пользу никаких повинностей и т. д., а сам ограничился взыманием с них медовой дани. В местечка: Наволочь и Котельню, владелец вовсе и не являлся после занятия их Палием и отказался от всякого дохода из этих имений. Из Радомысля, Унина, Кухаров и других имений львовского униатского митрополита, Палий изгнал арендаторов, приказал крестьянам отдавать чинши себе, а арендатора Рудницкого, не пожелавшего уезжать из имения, он принудил платить подать за право жительства. Наконец, он заставлял даже тех шляхтичей, которые бежали на Волынь, уплачивать себе дань; с этой целью он задерживал первые попавшиеся шляхетские возы с товаром, взыскивал с них выкуп, следовавший, по его рассчету, с беглого шляхтича и, взамен, отдавал владельцу росписку на право получения суммы от того лица, от которого он претендовал на дань.
Вытесняя шляхтичей из имений, козаки Палия старались вместе с тем, мало помалу, вытеснить и шляхетский юридический строй из края и заменить его судом козацкой рады. Потому они особенно издевались над шляхетскими судебными чиновниками и препятствовали им исполнять их должности. Так, например, когда судья киевский, Ремигиян Сурин, отправился в село Кухары для исполнения какого-то судебного приговора, то, на обратном пути, сотник Палиевого полка, Цвиль, устроил засаду и поймал судью: козаки нанесли чувствительные побои как самому Сурину, так и сопровождавшим его шляхтичам, слугам и возному, приговаривая: «Быйте ляхив, быйте! нехай не йиздять на суды, — наш тут козацкий суд». Они ограбили весь обоз Сурина, уничтожили все бывшие с ним бумаги и, посадивши его обратно в коляску, осыпая ругательствами, отвезли несколько миль назад и бросили в лесу. Обыкновенно же, при заезде на шляхетский двор, козаки сжигали попадавшиеся им под руки документы и вообще юридические бумаги.
Вследствие такого образа действий, польское правительство должно было, наконец, обратить внимание на Палия, несмотря даже на бессвязность и беспорядок своих административных приемов. Бесчисленные жалобы шляхты были бы, может быть, оставлены без внимания; но, с одной стороны, расширение территории, в которой господствовал Палий, как посредством колонизации, так и посредством захвата шляхетских сел, ясно высказываемое Палием намерение достигнуть Случи и Днестра как границ своего полка, с другой стороны, не скрываемые им сношения с русским правительством и с Мазепою и явное желание подчиниться России — грозили шляхте и правительству осуществлением в Западной Украине плана Хмельницкого, задержанного в сво-/307/ем развитии Андрусовским договором. Гетманские универсалы, отправляемые к Палию с требованием — то удалиться из известной местности, то вовсе выйти из Полесья и оставить в покое шляхту и ее имения, не обращали на себя даже его внимания; Палий, поддерживаемый несколькими другими козацкими полковниками, считал лишним повиноваться коронному гетману. Нужно было принять меры более решительные. С 1691 г. польские войска предпринимают действительно целый ряд военных экспедиций, с целью рассеять полк Палия и очистить Хвастовщину, поляки усилили гарнизон Белоцерковской крепости и стали частыми вылазками тревожить козацкие поселения, нередко подходя с юга под самый Хвастов; с другой стороны, польские региментари почти ежегодно собирали, бывшие у них под рукой, польские хоругви и козацкие полки наемной вольницы и старались вытеснить Палиевых Козаков из Полесья, обложить Хвастов с севера, или захватить самого Палия в степи, во время его походов против татар. Благодаря своей предприимчивости, прозорливости, военному искусству, связям с польскими панами и особенно популярности между козаками и народом, Палий успевал, в продолжение 10 лет, расстраивать все планы поляков или отражать их нападения. Неприятельские действия начались в 1691 году: Палий возвращался из похода против турок под Аккерман; региментарь Дружкевич решился воспользоваться этим обстоятельством: под Паволочью отряд польского войска и козацкий полк Апостола-Щуровского преградили ему путь. Палий намеревался уже силой проложить себе домой дорогу, но дело не дошло на этот раз до сражения. Козаки Апостола взбунтовались, убили своего полковника и перешли к Палию, польские хоругви отступили. Возвратившись домой, Палий решился отметить Дружкевичу, но для этого нужно было ему, в свою очередь, застигнуть противника в степи; потому он отправил к региментарю, не подавая вида, что он приписывал случившееся враждебное столкновение его инициативе, дружелюбное письмо, в котором требовал жалованья для своих Козаков, — за совершенный поход, и вызывался в следующем году отправиться на войну под командою Дружкевича. Региментарь обрадовался такому обороту дела; желая загладить воспоминание о своей неудачной попытке, он отправил Палию сукно, на довольно значительную сумму, и пригласил его к совместному походу. Действительно, весной 1692 г., Палий явился в лагерь региментаря, стоявший на переправе через Днестр у города Сороки; Дружкевич предложил Палию оставить 600 человек из своего полка в Сороке в качестве гарнизона, а с остальными переправиться на турецкую сторону. /308/ Палий согласился; три сотни его полка переправились вместе с региментарем, остальные, с полковником, должны были следовать немедленно. Но лишь только войско региментаря, состоявшее в значительной части из наемных козацких полков, находившихся под начальством наказного гетмана Гришка, переправилось через Днестр, козаки Палиевы вошли в сношение с козаками Гришка; те и другие взбунтовались, захватили судна, служившие для переправы, перешли назад к Палию и пустили судна по течению реки. Гонец Палия известил Белогородскую орду, что на ее стороне находится региментарь с незначительным отрядом войска, с которым татарам весьма легко будет справиться. Сам же Палий, с передавшимися ему козаками, оставил Сороки и удалился в степь. С большим трудом удалось региментарю бежать обратно за Днестр до прихода татар, но при переправе через Буг его ожидал Палий; остававшиеся еще у региментаря козаки передались Палию, который притом овладел польским обозом и пушками. Сам Дружкевич едва спасся бегством с несколькими польскими хоругвями. В том же году польское правительство признало Дружкевича неспособным управлять козаками и сменило его. Гетман коронный приказал польским хоругвям разместиться на зимние квартиры в киевском Полесьи, между Овручем и Дымером, вытеснить из них Козаков и готовиться весною в поход на Хвастов. Но поход этот не состоялся. Палиевы козаки не допустили польских хоругвей занять назначенные им квартиры, и жолнеры, пробовавшие ворваться в них насильно, были отражены оружием и должны были удалиться с значительным уроном. Так, например, четыре польские хоругви, хотевшие занять квартиры в Овручском старостве, были отражены Палиевыми сотниками: Уласом, Левком, Михайлом Дариенком и Гавриилом Великим, при содействии околичной шляхты.
В следующем году (1693) гетман коронный решился заблаговременно подготовить более значительные силы для того, чтобы сразу покончить с Палием. Новому региментарю, Бальцеру Вильге, поручено было управлять походом и непременно овладеть Хвастовым. Вильга расположил главную квартиру свою в Чернобыле на Припяти, он усилил гарнизон Белой Церкви, рассчитывая на важное значение этой крепости в предстоящем походе, и собрал в Полесьи значительное количество войска. У него было в распоряжении до 50 польских хоругвей разного наименования: волоских, панцырских, гусарских, также несколько наемных полков козацких, под начальством Василия Искрицкого, Яремы Гладкого, Килияна и т. д. На Волыни расположился бывший региментарь Дружкевич с резервом; притом гетман обещал прислать /309/ Вильге артиллерию и отряд немецкой пехоты. Еще в октябре Палия известили тайно полковник Ярема Гладкий и какой-то православный игумен из Полесья, что поляки собирают против него значительные силы; в ноябре известия стали приходить все более и более частые и определенные. Желая разведать положение дела, Палий отправил посланцев к коронному гетману, под предлогом отсылки ему пленных татар. Гетман не скрывал своего намерения: «Палий не слушает моих приказаний, сказал он козакам, без моего ведома ходит на татар, а от этого для Речи Посполитой нет никакой выгоды. Он надеется на покровительство России и Мазепы, но я знаю наверно, что его Россия не примет, а заднепровские полковники пишут, что они все его ненавидят и щадить не будут. Советую вам, если хочете впредь получать королевское жалованье, изберите другого полковника, — у вас, Козаков, не новость старших переменять». — Палий увидел, что приближается критическая минута борьбы. Он собирал все свои силы и искал везде помощи, он посылал письмо за письмом к Мазепе, то с просьбой подать помощь, то с предложением обеспечить ему, в случае крайности, право отступления в русские пределы; встречая постоянный отказ с этой стороны, он пробовал войти в сношения даже с ханом, но времени недоставало для того, чтобы можно было надеяться на своевременную татарскую помощь, даже в случае согласия хана на присылку войска. Палий должен был ограничиться собственными силами; он расположил своих Козаков в Полесьи, желая оберегать отнятые им от шляхтичей волости. В Хвастове оставалось у него только 2000 человек; но на подмогу ему являлись, несмотря на запрет Мазепы, козаки с левого берега, также приходили ежедневно толпы крестьян из Полесья. В ноябре Мазепа доносил царям, что, приметив значительное скопление польских войск, «поспольство с разных местечек и сел, от того войска полского, якое на Семена Палия наступает, взявши боязнь, туда ж, в Хвастов, позбегало, з якими людьми он, Семен Палий, певно в бою против наступаючого польского войска отважне подержится, и може о сем часе зачался в них бой». Между тем, в начале ноября, а потом в начале декабря, присланы были от коронного гетмана в Хвастов грозные универсалы, адресованные, помимо полковника, к козакам и поспольству полка, «состоявшего под командою полковника Палия, бунтовщика против его Королевской Милости и моих приказаний». Козаков гетман упрекал в неповиновении прежним его приказаниям, в бунте и измене, и заключал универсал следующими словами: «Упомянутый Палий, равно всяк, хто его держится, — за свои великие буйства, преступления и ослушания, подлежит /310/наказанию, за бунт назначенному. Ныне сим моим универсалом предупреждаю вас, чтобы вы, лишь только сей универсал прийдет в которую либо из ваших сотень, от помянутого Палия, не ожидая прочих сотень, немедленно отставали, не держались бы его и не слушали, а присоединялись бы со своими сотнями к полкам верным и послушным Его Королевской Милости и Речи Посполитой. Если так поступите, то уверяю вас, что без замедления и обмана, наравне с другими покорными, получите платье, жалованье и довольствие свое; а если и после сего будете упорствовать и при том бунтовщике оставаться, или же ему станете помогать, — в таком случае решился я истреблять вас, поступая с вами, как с врагами Его Королевской Милости и Речи Посполитой. И так ведайте об этом и соображайте, что для вас лучше». К поспольству города Хвастова гетман говорил следующее: «И уже вы и сами о том можете знать, что Палий, полковник, явный бунтовщик, непокорный Его Королевской Милости и моим приказаниям, а потому, кто его держится и слушает, тот такой же как и он бунтовщик. И так как это без острастки и должного наказания остаться не может, то предостерегаю вас и сим универсалом моим уведомляю, чтобы вы его не держались, ни в чем ему не помогали и не слушали его; напротив того, если нужно будет, чтобы вы его, как бунтовщика, из города выдали; в противном случае, если этого не сделаете, я приказал вас огнем и мечем наказывать и истреблять, как врагов Его Королевской Милости и Речи Посполитой. Если же требуемое исполните, то о милости Королевской и внимании к вам заверяю». Но угрозам и надеждам польского гетмана не суждено было сбыться. Пока региментарь Вильга обдумывал в Чернобыле свой план, поджидал артиллерии и немецкой пехоты, своевольные польские хоругви и козацкие наемные полки Искрицкого и Яремы, не дожидаясь его, бросились на Палиевы сотни, расположенные в польских волостях. 29 декабря «в день избиения Иродом младенцев» поляки на них напали одновременно в трех местностях: из волостей Демидовской и Бородянской пали евцы были изгнаны с уроном, но в Радомысле шурин Палия, Савва, успел выдержать натиск поляков; вскоре на выручку ему пришел из Коростышева козацкий наемный полк Килияна, передавшийся на его сторону, и они, в свою очередь, оттеснили поляков; Вильга, узнавши о случившемся, двинулся в помощь своим из Чернобыля с остальными хоругвями, но он опоздал и счел более благоразумным удержаться от военных действий. Он расположил свои хоругви в Полесьи и решился ожидать весны; но весной значительная часть польского войска должна была отправиться в поход против турок и /311/ Вильга удовлетворился только тем, что в феврале 1694 г. предпринял совершенно бесплодную рекогносцировку до границ местности, занимаемой Палием, и опять отложил дело до следующей весны, ограбив при случае несколько шляхетских сел и дворов.
Отразив это нападение, более грозное, чем существенно опасное, Палий решился отомстить наемным козацким полкам за их участие в польском походе. Он повелел своим сотникам Козаков Яремы и Искрицкого, захватив на квартирах, бить и грабить, поймавши, «перед собою, как невольников, гнать в Хвастов». Особенно он был озлоблен на начальников: захваченный его козаками в плен один из наказных полковников был приговорен к смерти и помилован только по просьбе, случившегося в то время в Хвастове, посланца Мазепы, Романа Проценка. Искрицкий до того был напуган удачею и угрозами Палия, что просил коронного гетмана выхлопотать ему в трибунале отсрочку по его тяжебным делам, так как он не смеет удалиться от своего полка, из опасения Палиевых Козаков; потом же, проехавши в Польшу, он не возвращался более; полк его частью перешел к Палию, частью рассеялся; после 1694 г. о нем более не упоминается. Несколько долее просуществовал полк Яремы Гладкого; но в 1696 г. и этот полковник попался в плен к Палию и по его приговору был казнен. После его смерти в. польской службе остается один только наемный козацкий полк, под начальством молдаванина Тимофея Кутыского-Барабаша: но полковник этот старается примкнуть к Палию; он защищает занятые им села от польских хоругвей, вытесняет шляхтичей из имений, в случае сопротивления сажает их под стражу и смеется над их жалобами и угрозами. «Не боюсь я ни короля, ни гетмана, — отвечал он на угрозы арестованного им шляхтича Ставецкого, — мой король — царь турецкий, мой гетман — господарь волоский, а здесь над Барабашем нет никакой власти». Если же его козаки, по привычке к грабежу, разоряли крестьян, то Палиевы сотники заступались за последних и выгоняли барабашевцев из сел. Таким образом, столкновение с поляками не только не ослабило сил Палия, но, напротив того, усилило их, объединяя козачину под его властью и влиянием. Между тем, отразивши первый сильный натиск поляков и встречая, вместе с тем, постоянный отказ в принятии себя под русскую державу, Палий почувствовал необходимость, выжидая более выгодных обстоятельств, заключить временное перемирие с поляками. В 1694 году он обратился к гетману коронному, Яблоновскому, с упреками за несправедливое на него нападение войска региментарского и с предложением принять участие в походе гетмана на /312/ турок; вместе с тем он открыл сношения с панами, расположенными лично в его пользу: с гетманом литовским, Сапегою, с Замойским и другими, вероятно рассчитывая на их содействие. Действительно, Яблоновский принял благосклонно предложения Палия. В ответе своем он обещал полную королевскую милость, если Палий искренно смирится: в доказательство искренности он требовал, чтобы Палий принес присягу на верность королю, прислал заложников, — свою дочь и пасынка, освободил польских пленников, в обмен за пойманных поляками Козаков его полка, и приехал лично поклониться королю. Причины похода Вильги Яблоновский объяснил поведением самого Палия: «Ты, писал он, указов моих не слушал в самых важных военных обстоятельствах; в имениях панов своевольно раздавал становища непослушным людям полка своего; шляхту, их подстаростов, войсковых товарищей и многих других людей бил, убивал, мучил; доходы шляхетские побрал, людей из деревень силою сгонял; край целый польский себе в послушание отобрал; меды мои своевольно брал; в имениях моих людей расставлял; письма, ко мне посланные, самые нужные, с разными ведомостями и остерегательствами, по дорогам перехватывал; людей, ко мне идущих за письмами, к себе поворачивал и свои письма им давал, и кто перечтет все твои насилия, преступления, убийства, дела безсудные, непослушания, слова злые. Все это понудило отправить войска в Полесие». Получивши такой ответ от Яблонского, Палий еще раз поехал к Мазепе с просьбой о принятии под Российскую державу. «Нельзя», — отвечал Мазепа. «Так покажу кротость перед польской стороной, — сказал Палий, — и таким образом подержусь еще несколько времени в Хвастове». Он действительно обменял с польским гетманом пленников, аманатов не послал, но изъявил готовность присягнуть, что лично «на самого короля (а не на тех, которые будут на меня наступать)», он не подымет руки. Являться к королю он не поехал, но отправился в том же году в поход против буджацких татар, и захваченных пленных послал королю, при почтительном к нему письме, с изъявлением готовности к дальнейшим услугам. В ответ он получил от короля, гетмана коронного и Замойского письма, исполненные самых лестных выражений, поздравлений и обещаний. Гетман разрешил полку Палия занимать квартиры в Полесьи, давно уже ими на деле занятые. Задобривши таким образом правительство, Палий не изменил своего образа действий в отношении к шляхте: напротив, он стал, в случае сопротивления, относиться к шляхтичам, как к ослушникам, не уважающим королевских приказаний и открыто грозил им истреблением. Так, в 1695 году, когда поль-/313/ские хоругви вздумали вытеснить Палиевых Козаков из занятых ими квартир на Полесьи, Палий послал к их начальникам письмо, в котором, между прочим, говорил: «Теперь все Полесье отдано козацкому войску и потому прошу ваших милостей не вытеснять моих людей из местности, занятой ими по именному распоряжению пана краковского (гетмана Яблоновского, кастеляна краковского); если вы причините какой бы то ни было вред моим людям, то я, или прикажу вам вознаградить оный, или распоряжусь, чтобы мои люди, за хлеб, кровью ими добытый, сразились с. вами, как с иноземными врагами». Новое покушение Вильги, тянувшего руку за шляхту, осталось без всякого успеха и повело только к опустошению козаками дворов тех шляхтичей, которые призывали на помощь региментаря. Таким образом, утвердившись на Полесьи, как посредством фактического занятия этой области, так и в силу признания польским правительством хотя временного на нее права, Палий продолжал вытеснять шляхту и отнимать у ней право распоряжаться крестьянами и раздвигал границы своего полка далеко на северо-запад, по направлению к Припяти и Случи. Таким образом он распоряжался здесь до 1699 года, не обращая внимания на универсалы коронного гетмана, старавшегося ограничить занимаемую козаками местность и сколько-нибудь облегчить в ней положение шляхтичей.
Но отношения, в какие стал Палий к королю и к коронному гетману, не могли надолго гарантировать его положения. Преобладающим элементом в Речи Посполитой была шляхта, а против шляхты направлены были все действия Палия, представлявшего собой интересы крестьянства и козачества, уже по существу своему непримиримо враждебные шляхетскому строю. Очевидно было, что шляхта, господствовавшая всесильно на сеймах, воспользуется созванием первого из них и вынудит у своего правительства решительные меры против Козаков. Между тем, в 1696 году умер король Собеский; преемник его, саксонский курфирст, Август II, торопился заключить мир с турками, который и состоялся в Карловце, в генваре 1699 года; в силу второй статьи этого договора Турция обязалась возвратить Польше Подолие и Каменец и отказаться от всяких притязаний на Украину. С окончанием продолжительной Турецкой войны миновала для польского правительства необходимость в козаках, и оно готово было выслушать жалобы шляхты и удовлетворить ее требования. Между тем, вслед за смертью Собеского, стали часто собираться сеймы, обыкновенно, по установленному в Речи Посполитой порядку, созываемые во время междуцарствия. На всех этих сеймах представители шляхты жаловались на ко-/314/заков и требовали их уничтожения; требование происходило не только от теснимой и угрожаемой шляхты киевской и волынской; шляхетское сословие сознавало, что козачество представляет начало безусловно противоположное шляхетству, и потому уже не хотело терпеть Козаков в своей Речи Посполитой. Так, например, в 1696 году в инструкции, данной депутатам, отправляемым дворянами отдаленных воеводств Познанского и Калишского на конвокационный сейм, сказано было: «Так как дошло до нашего ведома, что козаки в Брацлаеском воеводстве, в тех местностях, где им назначены квартиры, отнимают доходы от владельцев и старост, то поручаем депутатам нашим потребовать от Речи Посполитой смирить их притязания, по мере возможности, удобным образом». Кроме жалоб шляхты, могущественное в Речи Посполитой католическое духовенство требовало уничтожения козачества. На каждом сейме Киевский бискуп представлял депутатам, что он лишился всех доходов вследствие занятия хвастовских имений козаками, и просил оказать ему помощь для возвращения утраченного. Август II, вынужденный этими требованиями, обещал на коронационном сейме 1697 года упразднить Козаков при первой возможности. Заручившись обещанным содействием правительства и поддержкою, оказанною ей на сеймах другими воеводствами, киевская шляхта сделалась смелее. Весной 1699 года, узнав о заключении Карловицкого трактата, шляхтичи уверились, что козаки не нужны более правительству и стали выгонять их из квартир. В апреле Палий разослал к дворянам Киевского воеводства открытый лист, в котором было сказано: «Извещают меня мои сотники и жалуются на неуважение ваших милостей, что вы изгоняете Козаков из квартир, причем многим из них нанесли увечия и раны; люди эти находятся там не своевольно, но по непременному желанию короля и Речи Посполитой; им не отказано в службе, как я подробно изъяснял вам уже в предыдущих к вам письмах; ваши милости вчинаите ненужные бунты и истязаете людей невинных, потому извольте, ваши милости, удержать свое непотребное злопамятство, ибо я, в свою очередь, всегда готов постоять за свое оскорбление и за страдание невинных людей моих, изувеченных и убитых вами; о чем, извещая вас, вторично прошу ваших милостей: воздержите непотребное свое честолюбие, не тревожьте и не изгоняйте людей, заслуживших себе у Речи Посполитой право на хлеб и на квартиры, чтобы потом и сами ваши милости могли пребывать в добре».
Но вскоре у Палия отнята была возможность маскироваться перед шляхтой службой Речи Посполитой; в июне 1699 года собрался так называемый примирительный сейм /315/ (pacificationis); на сейме этом издано было следующее постановление о козаках: «Так как согласно с постановлением, состоявшимся во время благополучной коронации нашей, об очищении от Козаков воеводств Киевского и Брацлавского, козаки, находящиеся в вотчинных имениях этих воеводств, равно как и в имении киевских епископов — Хвастове, до сего времени не удалились, несмотря на требование гетманских универсалов, пользуясь бывшими в продолжение этого времени беспорядками и длившейся еще войной с турками; так они не переставали удручать постоем и насилиями шляхетские имения, охраняемые столь многочисленными сеймовыми постановлениями «О свободе земских имений от всяких повинностей», то мы, не нуждаясь более в козацкой милиции, вследствие благополучно заключенного трактата с Портой, постановляем сеймовой властью распустить и упразднить все полки, как пешие, так и конные, восстановляя в полной силе закон 1646 года, называемый «О вербовке нового войска» 1. На высокопревосходительного кастеляна краковского, гетмана великого коронного, возлагается сеймом обязанность, в течение двух недель после окончания сейма, объявить приказом своим всему козацкому войску о том, что Речь Посполитая отказывает ему в дальнейшей службе и, под опасением наказаний, назначенных в том же законе 1646 года, привести в исполнение упразднение козацкого войска». Действительно, 20 августа коронный гетман издал универсал к «наказному гетману, Самусю, полковникам: Семену Палию, Искре, Абазину, Барабашу и вообще ко всем всякого звания козакам», в котором, объявляя им сеймовое постановление, гетман предписывал: не только немедленно очистить занимаемые ими квартиры, но и совсем разойтись порозно, уничтожив полки. В конце универсала гетман прибавлял угрозы: «В случае же если бы вы отказались оставить полки, разойтись и очистить все имения, в которых вы занимаете квартиры, то всех таковых я прикажу истреблять как своевольные, непослушные купы и как врагов отечества. В подкрепление чего, я вместе с сим и отправляю в Украину конные хоругви и пешие регименты, из числа войск Речи Посполитой». Вслед за гетманским универсалом явились в Хвастов ксендзы, посланные Киевским бискупом, Иоанном Гомолинским, и потребовали от Палия сдачи имения.
1 На сейме 1646 года постановлено было: распустить все наемные войска, обязать короля не нанимать впредь войска без разрешения сейма и считать врагами отечества, лишенными чести и подлежащими конфискации имуществ, все лица, принимающие от короля «приповедные листы» на вербовку полков без сеймового на то согласия. /316/
Но для получения имений от Козаков и для упразднения козачества недостаточно было сеймового постановления, гетманского универсала и присылки епископских комиссаров. Нужно было попытаться принудить Козаков силой к исполнению сеймового распоряжения, а это было не так легко. Из всех новопоселившихся козацких полков, и по многолюдию, и по нравственному влиянию на крестьян и на другие полки, и по географическому положению, первое место занимал полк Палия; с него нужно было начать упразднение козачества; между тем Палий, видя, что нелегко далее прикрываться гетманским разрешением и службой Речи Посполитой, стал говорить в ином духе: «Я поселился в вольной, козацкой Украине, — сказал он присланным епископом комиссарам, — Речи Посполитой нет дела до этой области, и я лишь имею право в ней распоряжаться, так как я истинный козак и выборный вождь своего народа». Вслед за тем он приказал посадить в тюрьму присланных ксендзов и потом позорно выгнать их из города, объявив им, что он Хвастова не намерен оставлять. Приходилось его усмирять оружием, но гетман Яблоновский убедился на деле, что это было не так легко, как могло казаться сейму; потому он решился прежде испытать хитрость, «смирить дух дерзкого хлопа, не причиняя большого пожара», по выражению современного польского писателя. Белоцерковскому коменданту, Брандту, поручено было заманить Палия в засаду: Брандт отправил отряд солдат в лес, где находились пасеки Палия; жолнеры спрятались в чаще, а еврей, обыкновенно покупавший у Палия разные продукты, отправился к нему под предлогом покупки меда и должен был выманить его в лес для осмотра товара; но дело не удалось, Палий сам не поехал, а отправил с евреем своего пасынка, Семашка: не успели они еще доехать, как нагнал их козак, посланный Палием с известием, что один из пасечников, заметив засаду в лесу, прибежал в Хвастов предупредить полковника. Семашко немедленно отрубил голову еврею, и, захвативши в городе отряд козаков, перебил жолнеров, спрятанных в лесу.
Когда, таким образом, хитрость не привела поляков к желанному успеху, явилась необходимость привести в исполнение оружием постановление сейма. Гетман Яблоновский долго медлил пока собрался с силами, наконец, в сентябре 1700 года, региментарь Цинский направился к Хвастову с сильным отрядом, числом более 4000 человек; у него были и кварцяные и панские хоругви, — панцырные и гусарские, была немецкая и польская пехота, была довольно сильная артиллерия. К Палию, под защиту Хвастовской крепости, сбежался народ из окрестных сел; он успел укрепить город: /317/ внизу под замком был род пригорода, обнесенный валом и палисадом; в этой ограде нагромождены были многочисленные съестные припасы: скирды хлеба и сена, собранные ввиду продолжительной осады. Поляки, подступивши под город, в следующую же ночь зажгли гранатами эти запасы. Козаки бросились спасать их, несколько человек погибло в пожаре. Тем однако и ограничились подвиги польского войска. О дальнейшей судьбе осады свидетельства разногласят. Козацкие летописцы рассказывают, что Палий отрядил ночью часть своего войска в лес и потом, на другой день, устроив вылазку, напал с двух сторон на польский лагерь и, таким образом, обратил врагов в бегство. Поляк, современник, утверждает, что Яблоновский приказал отступить войску под тем предлогом, якобы Мазепа двинул из-за Днепра 10000 Козаков в помощь Палию; не деле же отступление, по мнению шляхты, произошло вследствие того, что Палий подкупил Яблоновского, послав ему в дар несколько боченков денег. Из приведенных актов, относящихся к этому событию, видно только то, что поляки, собравшись в поход в сентябре, в половине октября уже направились в обратный путь, что они заключили с Палием перемирие, условия которого не дошли до нас, и что они не могли расположиться в окрестности Хвастова на зимние квартиры, как утверждает Отвиновский, а должны были удалиться на зиму в Волынь и при этом ограбили несколько случившихся им по дороге местечек и сел. Во всяком случае, по свидетельству самих поляков, поход был для них неудачен: «Палий, — говорит Отвиновский, — не только не возвратил Хвастова, но и вотчины разных панов в целой окрестности продолжал удерживать в своей зависимости и присвоивать себе из них доходы»; «отправленный для усмирения Палия региментарь Цинский, во главе коронного войска, не мог его унять и нашим не удалось овладеть Хвастовом», — говорит другой польский писатель. При этом жолнеры, возвращавшиеся из-под Хвастова, подвергались насмешкам и поруганию со стороны крестьян: так, например, одна хоругвь проходила через местечко Лабунь, лежавшее на границе Волыни; один из войсковых товарищей обратился к крестьянину, стоявшему на скирде хлеба, с вопросом о направлении дороги, но, вместо указания, крестьянин «juxta suam barbariam rusticam, inhoneste tergiversionem ostendit»; жолнеры бросились на насмешника, но на выручку ему сбежались мещане и квартировавшие в Лабуни козаки, и дело кончилось свалкой, в которой жолнеры оказались сильно избитыми.
Во всяком случае поход этот не решил спорного вопроса, решение его было только отсрочено, обе ж враждовавшие /318/ стороны оставались в прежнем положении. С одной стороны, шляхтичи требовали неотступно у короля и у коронных гетманов приведения в исполнение постановлений сейма 1699 года; с другой стороны, Палий, сознавая, что приближается минута решительной борьбы, собирал силы и искал союзников для окончательного приведения в исполнение своего плана. В 1704 году шляхта Волынского воеводства поместила в инструкции, данной депутатам, отправляемым на сейм, статью о неотступном требовании изгнания Палия: «Должно постановить, — сказано было в инструкции, — чтобы король не оказывал покровительства бунтовщику Палию, чтобы никто из граждан Речи Посполитой не осмеливался, под опасением наказания, находиться с ним в сношениях или оказывать ему протекцию; гетман же великий коронный должен его изгнать из границ Речи Посполитой». Еще требовательнее выражались в своей инструкции шляхтичи Киевского воеводства; в ней предписано было послам обратиться прямо к гетманам с требованием изгнания непременно Палия из воеводства и, кроме того, при самом начале сейма они должны были объявить, что если Палий не будет изгнан до конца сеймовых заседаний, то киевские депутаты воспользуются правом «liberum veto» и уничтожат сейм. В инструкции этой поручено было депутатам подробно изложить на сейме положение дела и оно обрисована было в следующих выражениях: «Постановлением сейма 1699 года все войска козацкие распущены и исполнение этого постановления поручено гетманам. Несмотря на это, ослушник Палий не только решению сейма не повинуется, Козаков своих распустить не хочет и приказаниям гетманов не покоряется; но, напротив того, он остается во владении Хвастовом, принадлежащем киевским епископам, имения дворян разоряет, установив себе мнимую границу по реку Тетерев, распределяет в них квартиры, не только зимой, но и летом для своих Козаков, производит нападения и грабежи, так что в то время, когда мир, заключенный с Портой, стал процветать во всей Речи Посполитой, воеводство наше сделалось добычей разъяренных врагов». В начале 1702 года, король, вследствие требования сейма, отправил к Палию официальное предписание и собственноручное частное письмо; как в том, так и в другом документе он напоминал полковнику постановления сейма 1699 года, предписывал ему под опасением наказания и просил по дружбе очистить Киевское и Врацлавское воеводства и возвратить Хвастов. Оба документа были вручены Палию депутатами от дворян Киевского воеводства, собравшихся на сеймик в Житомире, но Палий знал, что польское правительство находится в невозможности исполнить /319/ свои угрозы и потому он с презрением принял шляхетских депутатов и пригрозил им даже смертной казнью.
Действительно, дела Речи Посполитой находились в то время в весьма плохом положении: король Август накликал, без позволения сейма, войну со шведами; Карл XII во главе победоносного войска вторгнулся в пределы Речи Посполитой и шел на Варшаву; сейм, упрекая короля в самоуправстве, медлил разрешением ему пособий; саксонские войска терпели поражение за поражением; между тем, многие магнаты, недовольные королем, перешли к шведам; сеймики некоторых воеводств отказали в повиновении Августу и подчинились Карлу XII; верность гетманов, войска и большинства шляхтичей была сомнительна; каждый рассчитывал личные выгоды и, руководясь ими, склонялся то на ту, то на другую сторону; никто и не думал о серьезном сопротивлении шведам; Карл XII требовал от Речи Посполитой низложения с престола Августа II и избрания нового короля. Конечно, среди такого хаотического положения, ни королю, ни сейму, ни гетманам было не до Козаков. Палий, в свою очередь, считал безурядицу, возникшую в Речи Посполитой, лучшей минутой для приведения в исполнение своих планов; теперь, легче чем когда-либо, можно было осуществить мысль об изгнании шляхты из Волыни, Подолии, Брацлавщины, о восстановлении в этих областях козачества и об отторжении их от Речи Посполитой. С этой целью, с 1701 года, Палий начинает группировать все, бывшие у него под рукой, силы и усиливает всевозможными средствами вооружение. Он теперь усиленно созывает в Хвастов всех, кто только желал поступить в козаки; с этой целью Палий обращается в Запорожье и встречает горячую поддержку: «По все дни примножается к ним гультяйство, особенно из Запорожья, — доносил Мазепа Головину; сотник, Палиев секретарь, будучи недавно с ним в Киеве, проговорился перед духовными особами, что Палий заодно с атаманом кошевым смышляет и во всем его слушает, обо всем между собой тайно сносятся». В Хвастов собирались козаки и беглые крестьяне из-за Днепра, из Волыни, Полесья; туда стремились все бездомные и преследуемые судьбой, все беспокойные и ищущие борьбы и поля для своей удали; — эта «голудьба» кой-как местилась в Хвастове и терпела всякие лишения и нужды, ожидая обещанного похода на соседнюю шляхту. Вот в каких выражениях описывает современный путешественник, проезжавший через Хвастов в начале 1702 года, это созванное Палием ополчение: «По земляному валу (в Хвастове) ворота частые; а во всяких воротах копаны ямы, да солома наслана в ямы; там Палиевщина лежит, человек по двадцати, по тридцати; голы, что /320/ бубны, без рубах, нагие, страшны зело; а в воротах из сел проехать нельзя ни с чем; все рвут, что собаки; дрова, солому, сено — с чем ни поезжай... А когда мы приехали (в Паволочь) и стали на площади, так нас обступили, как есть около медведя, все козаки — Палиевщина; а все голудьба безпорточная; а на ином и клока рубахи нет: страшные зело, черны, что арапы и лихи, что собаки; из рук рвут. Они на нас, стоя, дивятся, а мы им и втрое, что таких уродов мы отроду не видали; у нас на Москве и на Петровском кружале не скоро сыщешь такова хочь одного» 1. Кроме усиления войска, Палию необходимо было сосредоточить все козацкие силы для готовящегося предприятия и снискать соучастие других козацких полковников. С этой целью в Хвастове состоялось совещание между Самусем, Искрою, Палием и Абазиным. Вероятно на этом совете определено было время и образ предстоявших действий. Время всеобщего нападения на смежные воеводства должно было зависеть от удаления из них шляхетских ополчений (так называемого посполитого рушения) в лагерь королевский на войну со шведами, так как воеводства Киевское и Волынское порешили стоять за Августа II и обещали ему свое содействие. Способ ведения войны должен был основываться преимущественно на возбуждении сочувствия к козацкому восстанию в народонаселении самого края.
1 Лукьянов — Путешествие в св. землю. С. 15. При редакции этого интересного памятника произошла ошибка, вследствие описки в годе грамоты, приведенной вначале: Путешествие Лукьянова отнесено к 1710 — 1711 годам, между тем как по сличении фактов, передаваемых автором, ясно, что путешествие это должно отнести к 1702 — 1703 годам. Мнение это основывается на следующих данных: 1) Путешествие Лукьянова совпадает с назначением посланником в Константинополь Петра Толстого; на пути в Царьград автор встречает бывшего посланника, князя Дмитрия Михайловича Голицына, а на обратном пути получает уже грамоту от кн. Толстого — назначен же был последний посланником в ноябре 1701 года. 2) Во время пребывания Лукьянова в Царьграде, у турков было предположение засыпать Керченский пролив, как вследствие уступки Азова России, так и по поводу панического страха, объявшего их от первого ожидаемого появления русского флота на Черном море — события, случившегося в 1702 г. 3) В промежутке между путешествием Лукьянова и возвратом его козаки разрушили Немиров, событие — случившееся в конце 1702 года.
На сочувствие крестьян предводители козацкие могли вполне положиться; всем известна была ненависть крепостных людей к панскому господству и надежды, возлагаемые ими на Козаков и, в особенности, на известного заступника за крестьянские интересы — Палия. Ежедневные побеги в Хвастовщину и прорывавшиеся по временам волнения в сельском народонаселении ясно свидетельствовали о настроении посполитых людей; в этом отношении оставалось за-/321/ботиться разве о сосредоточенности и своевременности крестьянского движения. Но, кроме крестьян, оказалось, что и другие сословия не останутся вполне равнодушны к предполагаемому предприятию. В Хвастов, кроме козацких старшин, стали являться и представители других сословий, предлагая свои услуги для народного дела. Конечно, между недовольными польским господством первое место занимает православное духовенство. В приведенных актах мы можем указать, как на пример духовного лица, на пресвитера Успенской церкви города Клеваня — Иоанна. После перехода нареченного Луцкого и Острожского епископа, Дионисия Жабокрицкого, в унию в 1701 году, священник этот, не желая следовать его примеру, отказал ему в повиновении; он поддерживал проповедями верность к православию своих прихожан, посоветовал им изгнать из города присланных епископом униатских ксендзов, был за это отлучен Жабокрицким от церкви и потребован в епископский суд. Избегая преследования, Иоанн бежал из Клеваня и нашел приют в Хвастове; здесь он принимал участие в совещании козацких полковников и, после трехмесячного отсутствия, возвратился на родину «с инструкцией, полученной от тех, у кого он был, для подстрекания к восстанию людей в городе и княжестве (?) Клеванском». Пример этот представлял не единичное исключение, и количество духовных лиц, состоявших в связи с козаками, вероятно было значительно, потому что шляхтичи заподозрили, наконец, самого Жабокрицкого (перешедшего в унию только после продолжительного сопротивления) в том, что сношения духовенства с козаками происходят с его ведома; некоторые шляхтичи уверяли, что видели у Палия письма, полученные им от Жабокрицкого. В Хвастове принимали также участие в совещании полковников и представители мещан; два примера мы встречаем в приведенных актах — это были: один из мещан города Острога, неизвестный по имени, и межирицкий войт Григорий Косович (сношения последнего с Палием были продолжительны, еще весной 1701 года он участвовал в нападении Палиевых козаков на имение дворянки Ласковой — Билиловку). Впоследствии оба они были отданы под военный суд по приговору сеймика волынского воеводства за то, что «ездили к Палию, и с ним, равно как и с Самусем, участвовали в тайном совещании». Наконец, в деле козацком приняли участие некоторые шляхтичи, оставшиеся верными православию: представителем их был человек, резко отличавшийся в шляхетской среде замечательной стойкостью убеждений, самопожертвованием и значительным для своего времени образованием, это был Волынский дворянин — подчаший венденский Даниил Брат-/322/конский. На личности этой остановимся несколько подробнее, так как она представляет одно из редких в то время в шляхетском обществе исключений, и заслуживает особенного внимания по своему просвещению и искренности убеждений. Братковский принадлежал к древнему русскому дворянскому роду; предки его упоминаются еще в начале XVI века в землях Перемышльской и Волынской как туземные, православные, владеющие поместьями земяне. В XVII столетии род Братковских отличался искренней преданностью православию, в противоположность большинству шляхты, переходившей в это время в унию и в католичество. В 1619 году один из предков Даниила — Богдан, подписался в числе дворян, охранителей Луцкого братства. С 1675 по 1677 — другой Богдан Братковский, скарбник брацлавский, отец Даниила, был старостой того же братства и внес свой род в братский помянник. Сам Даниил получил воспитание для своего времени блестящее: Величко, доставивший о нем единственное краткое известие, говорит, что он был «человек ученый, поэт отличный, который книжку под заглавием «Swiat przeyrzany», рифмами польскими красно и утешно зложил». Из самого сочинения видно хорошее знакомство автора с классической литературой. Книжка эта, носящая заглавие «Мир, пересмотренный по частям», рисует наглядно как личность самого автора, так и взгляд его на современное шляхетское общество. Она состоит из множества мелких стихотворений, и с начала до конца представляет одну едкую сатиру, изображающую верную картину шляхетских нравов. Вот общее содержание этого сочинения: два порока господствуют вполне в шляхетском обществе — пьянство и продажность; почет у нас, говорит Братковский, снискивается не наукой, не заслугами, а деньгами. Кто заплатит или угостит, тот прав в суде, тот слывет Демосфеном на сейме, тот получает староства и должности, тот везде пользуется уважением; если он горд, то имеет право презирать каждого, хотя бы умнейшего, бедняка. Остальные же только и делают, что пьют, дерутся, да ищут кому бы продать свой голос на сейме или в суде. Безнравственность растлила все шляхетское общество — семью и государство; красноречие заменяется скучным риторством, честность — мошенничеством, правосудие — сутяжничеством. Казну грабят сборщики податей. Равенство шляхетское — только фраза, покрывающая олигархические стремления богатых панов. «Вольности шляхетские» состоят в том, что шляхтич может чинить зло и не подчиняться даже требованиям разума. Крестьяне порабощены окончательно; даже, смешно сказать, боль их пан обращает для себя в статью дохода, ибо, если двум кресть-/323/янам случиться подраться, то штраф за нанесенные побои шляхтич забирает себе. Русский элемент до того подавлен, что «если русин нуждается в чем-нибудь, то он должен притаиться, льстить и успевает только в таком случае, если в нем русина не узнают».
Такой взгляд на шляхетское общество ставил уже Братковского в неприязненное к нему отношение, но вражда его к шляхетской среде находила беспрестанную пищу в оскорблении его глубокого религиозного чувства: Братковский, по словам современника, был «благочестия святого непоколебимым ревнителем», а это благочестие подвергалось повседневным оскорблениям и гонениям со стороны шляхты; потому, не удовлетворяясь сатирой, Братковский решился вступить в фактическую борьбу с окружавшим его обществом за веру, которой он был предан и по глубокому убеждению, и по семейным преданиям. Первые шаги его в этой борьбе были строго легальны. Так, при посылке шляхтой Киевского и Волынского воеводств депутатов на сейм 1699 года, Братковский сумел сгруппировать в этих воеводствах православных дворян, так что они, несмотря на свою малочисленность, успели поместить в инструкциях, которыми воеводство снабдило депутатов, требование от сейма гарантии для свободы православного вероисповедания. Но мера эта не привела ни к какому результату. Сейм знал хорошо, насколько малочисленна група православных дворян, а потому не только не обратил ни малейшего внимания на пункты, относившиеся к православию в инструкциях, данных депутатам Киевского и Волынского воеводства, но, напротив того, издал несколько новых постановлений, стеснявших православие и стремившихся к его искоренению. Так, сеймовыми конституциями запрещено было селиться православным, наравне с евреями, в освобожденном от турков Каменце. Так, униаты только — признаны были способными занимать в городах и местечках выборные магистратские должности. Так, возобновлено было прежнее постановление, освобождавшее только униатские церкви и духовенство, в ущерб православным, от постоя и военных повинностей. Так, наконец, все Подолие было изъято из ведомства Киевской православной митрополии и подчинено Львовскому униатскому архиепископу.
Сами депутаты от дворян Киевского и Волынского воеводств подали голоса в пользу этих постановлений, и, рассчитывая на малочисленность православной дворянской партии, оставили без внимания требования, помещенные в. инструкции. Расчет их был вполне оправдан последствиями: дворяне, собравшиеся на реляционные сеймики, чтобы выслушать их отчет, остались равнодушны к упущению ими тех /324/ пунктов, которые относились к православию. Несмотря на это, Братковский пытался продолжать борьбу. Православные дворяне обоих воеводств (числом только 54) составили общий протест, в котором требовали подвергнуть депутатов судебной ответственности за сделанное ими упущение. Но все три волынские гроды: Луцкий, Владимирский и Кременецкий, отказались принять в книги их протест, он был внесен в овручские книги только вследствие личного влияния одного из православных дворян, Ремигияна Сурина; но под натиском общественного шляхетского мнения дело не получило дальнейшего хода.
Между тем, как сатирические сочинения Братковского, так и вызванная им оппозиция православных дворян, раздражили против него волынских шляхтичей; он должен был на время оставить Волынь и переселился во Львов. С того времени Братковский сознал все бессилие легального протеста православных дворян и решился искать для своего дела иной точки опоры. С этой целью он предпринял в 1700 году путешествие в Батурин к гетману Мазепе, с которым, по словам Величка, он был «здавна знаемий». Но оказалось, что Мазепа не имел ни желания, ни возможности принять участие в борьбе с польским шляхетским началом. Братковскому пришлось возвращаться без всякого успеха, а между тем, на обратном пути во Львов, его ждало гонение. На Волыни, в местечке Олыке, он был задержан какими-то встретившимися шляхтичами и посажен в тюрьму, «по причине подозрений со стороны апостатов православия святого» 1.
1 Величко ошибочно относит ко времени этого заключения казнь Братковского, последовавшую, как видно из актов, в конце 1702 года.
Освободившись из плена, Братковский решился прибегнуть, как к последнему средству, к Палию. В шляхетском обществе, вследствие военных приготовлений последнего и усиленных сношений козацких начальников, носились неясные слухи и опасения насчет его намерений. Уже в апреле 1701 года гетман Феликс Потоцкий разослал универсалы к сеймикам, в которых предупреждал шляхту, «что козацкий полковник, Палий, увлекаясь пылким воображением и праздным тщеславием, стремится поступать по следам Хмельницкого, зажегшего факел крестьянской войны». Намерения эти были, вероятно, небезызвестны и Братковскому и он решился содействовать им. Но, зная насколько рисковно было это предприятие, он хотел прежде обеспечить свое семейство. С этой целью он выкупил в 1701 году из заставы, небольшое, принадлежавшее ему имение — часть села Свищева на Волыни, и передал оное дарственной записью двум сыновь-/325/ям своим: Ивану и Александру и, вслед за тем, отправился k Палию. Здесь он принял деятельное участие в совещании о предполагаемых военных действиях; он обратил особое внимание на меры, долженствовавшие возбудить и подготовить восстание в русских воеводствах Речи Посполитой. С этой целью он составил воззвание к православным жителям республики, в котором красноречиво излагал все оскорбления и насилия, испытываемые церковью от католиков и униатов, и взывал к единодушному восстанию за угнетенную веру. Располагая многочисленными связями в среде православного духовенства, шляхты и мещан, он отправился из Хвастова обратно, надеясь распространить свое воззвание и таким образом спомоществовать в сильной степени подготовлению восстания. Действительно, многие факты впоследствии заявили о том, что деятельность Братковского не прошла даром. В разгаре войны мы встречаем постоянно отдельные личности из мелкой, служилой, православной шляхты, бояр, сельских урядников, которые сочувствуют и помогают козакам и нередко служат агитаторами и проповедниками восстания. Так, например, встречаем жалобу на проживавшего в селе Борсуковцах боярина Мацеевского, о том, что он, разъезжая по окрестности «разными способами и хитрыми уловками, подстрекает подданных к бунту и к участию в козацком восстании». Так, дворянин Иван Опацкий был обвинен в подстрекательстве к бунту жителей местечка Ямполя на Волыни и по суду было ему доказано, что он говорил в публичном месте «слова неосторожные и крестьян к своеволию возбуждающие». Так, войт местечка Кузьмина, на Волыни, был арестован в городе Константинове, при нем найден был список людей, обещавших содействовать козакам, и сведения о подробностях готовящегося восстания. Но открытием этим шляхтичи не могли воспользоваться: узнав об аресте войта, осадчий Кузьмина, дворянин Криштоф Керекеша, напал на константиновский замок и насильно освободил войта из ареста. Так, в Брацлавщине мы встречаем во время восстания дворянина Михаила Клитынского, заготовляющего для Козаков боевые припасы и снабжающего их селитрой, порохом и свинцем. Кроме того, Клитынский извещал Козаков о движениях польских войск и был поводом поражения и рассеяния одной хоругви. Так, наконец, дворяне Нижинский и Верещака принимают лично участие в восстании; Нижинский занимает должность сотника и истребляет шляхту ревностнее других козацких начальников.
Пока таким образом подготовлялись козацкие силы, поляки сами подали повод к восстанию. В августе 1702 года в Богуслав, Корсунь и другие местности, занятые полками /326/ Искры и Самуся, явились польские владельцы, старосты и их управляющие с вооруженными командами и потребовали от Козаков очистить города и села или поступить в подданные владельцев и старост. В ответ на это требование Самусь, Искра и находившийся в то время в Богуславе пасынок Палия, Семашко — подали сигнал восстания. Польские хоругви, наехавшие шляхтичи и жиды-арендаторы были перебиты в Богуславе, Корсуне, Лысянке и окружающих местечках и селах. Наказной гетман Самусь присягнул на верность «царю московскому» и объявил себя состоящим под рейментом Мазепы. Крестьянам была объявлена вечная слобода и освобождение от панов. Самусь отправился осаждать Белую Церковь, не желая оставлять в тылу своего войска и в близком соседстве с козацкими поселениями сильной неприятельской крепости. Посад Белоцерковский был сожжен и Самусь обложил крепость, в начале сентября он разослал письма к отдельным козацким отрядам, рассеянным на всем пространстве до Буга и Днестра, приглашая их прибывать в свой лагерь; под Белой Церковью назначен был сборный пункт и для крестьян, которые взывались к оружью. Волнение между последними было действительно очень сильно; при первом объявлении вечной слободы «огромные толпы хлопов покидали города, села, свои домы, собирались с детьми, женами, с имуществом и скотиной, иногда зажигали свои жилища и бесчисленными таборами стремились в козацкий лагерь». Здесь начальники отбирали людей, способных к оружью, и формировали полки. В лагерь Самуся перебегали козаки из левого берега Днепра и молдаване из-за Днестра. Под Белую Церковь и Палий прислал в помощь Самусю 1500 Козаков; до сих пор он уверял и поляков и Мазепу, что восстание Самуся начато без его ведома — этим уверением он, вероятно, старался выиграть время и усыпить внимание шляхты соседних воеводств, собиравшейся между тем поголовно в поход против шведов; действительно, при первом известии о восстании Самуся и Искры шляхта осталась к нему довольно равнодушна. Киевский сеймик, собравшийся 20 августа, порешил поставить на военное положение поголовное дворянское ополчение и объявил, что оно готово выступить в поход против шведов по королевскому приказанию; дворяне указывали только королю и гетманам на необходимость усмирения Самуся и Искры, но не считали это дело важным настолько, чтобы оно могло удержать их от похода. Участия Палия в восстании не подозревали и жаловались только, что он не очистил еще Хвастова и оскорбил отправленных к нему послов от Киевского воеводства. /327/
Между тем, силы козаков под Белой Церковью быстро увеличивались стекавшимися к ним крестьянами; по известиям, вероятно значительно преувеличенным, доходившим до поляков, они в начале октября достигли цифры 10000; Мазепа тайно снабдил Самуся порохом и свинцом, «чтобы его вовсе не отогнать от своего рейменту». Тем не менее, Белоцерковская крепость не сдавалась, и поведенный Самусем приступ был отражен. Следовало предпринять правильную осаду, а это вело к замедлению, к охлаждению войска новосформированного из крестьян; притом необходимо было воспользоваться на первых порах как волнением крестьян, так и беспечностью шляхты; не следовало упускать удобного времени для того, чтобы захватить врасплох неприготовленные к защите соседние воеводства и воспользоваться первым замешательством дворян. Вследствие этих соображений козацкие предводители переменили план действий: Палий сам, приняв начальство над частью войска, остался под Белой Церковью продолжать осаду; Самусь, с главным отрядом, отправился к границам Волыни и Подолии; наконец, третий отряд, под начальством Семашка, направился в Брацлавщину и Побережне, откуда жители присылали к Палию депутацию с просьбой о принятии их под свое покровительство и о присылке козаков.
Самусь направился из Белой Церкви в начале октября в ту часть Киевского воеводства, которая еще оставалась в руках шляхты; воеводство это представляло довольно легкую добычу: значительная часть его, до реки Тетерева, находилась уже в руках Палия; шляхта по большей части переселилась на Волынь и ополчение ее было малочисленно; по отдаленности своей от центральных воеводств и от королевского лагеря, оно не могло рассчитывать на скорую помощь регулярного войска; притом, овладев им, козаки могли, смотря по обстоятельствам, обратиться на любое из трех других русских воеводств; они могли, обеспечившись сзади, вторгнуться или на запад в Волынь, или на юго-запад в Подолие, или на юг в Брацлавщину. При известии о движении Самуся, в Бердичев, один из пограничных с козаками городов, собрались все силы, которыми могли располагать поляки в Киевщине; силы эти были незначительны, а безурядица и междуусобные раздоры еще более ослабляли их; в Бердичев пришел полковник Дамиян Рущиц, отправленный с отрядом кварцяного войска из гетманского лагеря для собрания сведений о козаках; с Рущицом соединился староста хмельницкий, Яков Потоцкий, с несколькими надворными хоругвями, как своими, так и киевского воеводы, Иосифа Потоцкого; наконец, в Бердичев явилась и часть дворянского ополче-/328/ния Киевского воеводства. Ополчение это сформировалось еще в августе и намеревалось отправиться в королевский лагерь против шведов, но намерение это не состоялось, потому что между шляхтичами возник спор о начальстве. По установившемуся обычаю, начальство над посполитым рушением должно было принадлежать старшему по должности чиновнику из присутствующих в ополчении; но, на этот раз, за отсутствием воеводы и кастеляна, старших, равносильных между собой, было два лица: староста житомирский, Иосиф Корчевский, и староста овруцкий — Франциск Потоцкий; мелкопоместные дворяне, составлявшие большинство ополчения, желали вручить начальство Корчевскому; но Потоцкий со своей партией, состоявшей по большей части из крупных помещиков, не хотел ему подчиниться; его приверженцы оставили общий лагерь и устроили отдельный стан на урочище Пелчи, под Овручем; обе партии признавали себя исключительно законным ополчением воеводства, упрекали противников в неповиновений и самозванстве; обе отправляли послов с жалобами на ослушание противников к королю и к коронным гетманам. При приближении Самуся, Рущиц отправил приглашение шляхте — направиться в Бердичев; Корчевский повиновался, но Потоцкий воспользовался его уходом, приговорил военным судом всех противников к наказаниям за ослушание своей власти и отправился в их села производить экзекуцию. Дома противников Потоцкого были ограблены, жены и родственники побиты или изувечены. Попавшие в руки Потоцкого дворяне противной партии были посажены в тюрьму. Среди польского войска, собравшегося в Бердичеве, произошел такой же спор из-за права на начальство: возникло недоразумение о старшинстве между полковником Рущицем и старостой хмельницким Яковом Потоцким; последний, желая перетянуть на свою сторону общественное мнение, стал щедро угощать шляхту и солдат Рущица. Между тем, в самом пылу попойки, 16 октября, под Бердичев подступили козаки; пьяные жолнеры и шляхтичи были изрублены, замок взят; все поляки и евреи, жившие в городе, истреблены; вслед за тем козаки напали за городом на таборы, разогнали остававшихся в лагере шляхтичей и захватили обоз Якова Потоцкого, его казну и пушки. Потоцкий оценивал понесенные им при этом убытки в 220000 злотых: он сам едва убежал в сопровождении нескольких слуг во Львов. Рущиц бежал также, спустившись по веревке через окно из замка. Поляки считали свою потерю в 2000 человек. Немедленно после удачного дела восстали крестьяне в окрестности Бердичева и на всем пространстве между реками Тетеревом и Ушью; они разграбили обозы шляхтичей, /329/ бывших в ополчении, и присоединились к козакам. Таким образом, весь Житомирский повет Киевского воеводства достался козакам вследствие бердичевской победы. Шляхта, бежавшая из Бердичева, не думала о дальнейшем сопротивлении и предалась междуусобному раздору: беглецы обвиняли овруцкого старосту, что он, разрознив силы воеводства, был причиной их разгрома, Франциск Потоцкий, в свою очередь, доказывал, что они понесли должное наказание за свое самоуправление и обвинял их в государственной измене, так как они, не зная военного дела, пошли на врагов, напрасно раздражили их и были поводом гибели значительного отряда.
Сломив, таким образом, силы Киевского воеводства, козаки могли из-под Бердичева вторгнуться или на Волынь или в Брацлавщину и Подолию. — Самусь остановился на втором из этих предположений, так как оказалось, что Волынь была хорошо приготовлена к отпору. Воеводство это было более удалено от козацких поселений и не подвергалось их влиянию подобно Киевскому. К тому же на Волыни шляхта успела пустить гораздо более прочные корни. Кроме больших магнатов, Волынь была изобильно населена мелкопоместными и средней руки шляхтичами. По свидетельству современников шляхетское ополчение этого воеводства могло выставить более 5000 вооруженных всадников. Притом, вследствие редкого в Речи Посполитой исключения, волынская шляхта не была в это время склонна к раздору; она преклонялась перед авторитетом любимой ею личности, возвысившейся до звания кастеляна из круга средней же шляхты, которая и смотрела на него как на своего представителя. Личностью этой был волынский кастелян, Франциск Ледуховский; пользуясь безграничной доверенностью и популярностью между шляхтой, умея ловко обходить щекотливое тщеславие, и, тем не менее, смирять распущенный нрав собратий, Ледуховский один мог создать действительную военную силу из посполитого рушения Волынского воеводства. Он и воспользовался этим для того, чтобы охранить воеводство от вторжения Козаков. Еще в августе Ледуховский, находившийся с частью волынского ополчения в королевском лагере под Сендомиром, получил первые сведения о восстании Самуся, угадал весь план действия Козаков. Он немедленно отправил универсал к волынским дворянам, в котором, предостерегая о грозящей опасности, поставлял на вид, что восстанием этим не нужно пренебрегать, что козаки, наверно, выбрали время с умыслом и пожелают воспользоваться тем обстоятельством, что войска королевские и шляхта заняты войной с шведами, для того, чтобы расширить вое-/300/стание до грозных для шляхты размеров. Вследствие этого он приглашал дворян вооружиться поголовно и собраться к 14 сентября у села Мятина, куда обещал и сам явиться для того, чтобы принять начальство в походе против Козаков. В назначенный срок Ледуховский действительно прибыл и стал побуждать к вооружению новыми универсалами медленно собиравшуюся волынскую шляхту, попеременно, то расхваливая ее врожденное мужество, то извещая ее о походе Самуся из-под Белой Церкви, то устрашая восстанием крестьян и ответственностью перед военным судом. Наконец, в половине октября Ледуховский вышел в поле со своим ополчением и стал лагерем у города Заславля, зорко наблюдая за движениями Козаков в Киевщине и помышляя о походе в Украину на выручку Белой Церкви. В это время случилось обстоятельство, обнаружившее существование более близкой опасности и заставившее Ледуховского удержаться от похода за границу воеводства и принять в его пределах более строгие меры. Один из шляхетских патрулей арестовал Даниила Братковского, пытавшегося избегнуть встречи с шляхтичами посредством переодеяния; при обыске у него нашли составленное им воззвание к народу и несколько писем, доказывавших его участие в козацком восстании. Братковский после допроса посажен был под стражу и ему предложили собрать, по существовавшему обыкновению, инквизиции, т. е. показания свидетелей в свою пользу. Между тем Ледуховский, увидев серьезную опасность, грозившую шляхте от подготовляемого систематически крестьянского восстания, принял меры для его предотвращения; 18 октября он учредил в лагере военный суд и поручил его членам преследовать всех заподозренных в сочувствии к восстанию или в упущении своих обязанностей. Суд этот принялся деятельно за подавление крестьянского заговора — заподозренные крестьяне подвергались пытке, а в случае сознания в сочувствии козакам были казнены смертью, четвертованы и части их развешены на больших дорогах. Меры эти действительно не дозволили вспыхнуть на Волыни общему крестьянскому восстанию, и все дело кончилось несколькими ничтожными, местными, сейчас же подавленными вспышками и поджегами нескольких панских дворов. С другой стороны, деятельность и популярность Ледуховского не допустили раздвоения шляхетских сил, подобно тому как это случилось в Киевском воеводстве, хотя попытка к этому и была сделана со стороны подкомория коронного, Юрия Любомирского, старавшегося собрать под свое начальство, посредством лестных универсалов, отдельное дворянское ополчение. Деятельность Ледуховского не ослабела и тогда, когда он узнал, что /331/ Самусь, минуя Волынь, направился в Брацлавщину. Желая обезопасить и впредь свое воеводство от вторжения Козаков, он пригласил волынских дворян собраться 20 ноября в Луцк на сеймик и обдумать средства для прочной защиты воеводства. На сеймике этом было постановлено: вооружить милицию против Козаков, занявших уже все Подолие и приближавшихся с юга к пределам Волыни. Милицию эту должны были вооружить шляхтичи, духовенство и евреи воеводства Волынского на свой счет; каждые 30 дымов должны были доставить одного жолнера, непременно шляхтича или иностранца, человека не подозрительного; если бы милиция оказалась недостаточной, то Ледуховский обязан был опять созвать поголовное ополчение дворян. Из сеймика отправлены были депутаты с просьбой о помощи к гетманам и к шляхте соседних воеводств: Русского, Белзского, Люблинского и земли Холмской. На том же сеймике Ледуховский получил разрешение судить Даниила Братковского, несмотря на шляхетское его звание, военным судом. Впрочем, Братковский ожидал этого решения спокойно; еще за неделю до заседаний сеймика он приготовился к смерти и написал завещание, исполненное глубокого религиозного и человеческого чувства, в котором он распределял движимое имущество между детьми, прощался с семейством, поручал его членам вознаградить всех лиц, обиженных им при жизни, внести вклады в различные церкви и монастыри на поминовение его души, раздать милостыню бедным и т. п. Через два дня после того, как состоялось решение его участи шляхетским сеймиком, Братковский был подвергнут допросу в военном суде; он отказался указать сообщников и был приговорен к пытке. Выдержав со стойкостью первую степень пытки (растягивание членов) он был уволен от следующих двух степеней (огня и раскаленного железа), по причине совершенной потери сил. 25 ноября в военном суде ему прочли смертный приговор, а на следующее утро этот поборник православия и русского народного начала в Юго-Западном крае, столь усиленно боровшийся за свои убеждения, «посеред рынку Луцкого, через ката за сем разов, мордерско зостал стятый» 1.
1 Впрочем, казнью Даниила Братковского не удовлетворилась ненависть к нему шляхты — семейство его долго еще подвергалось постоян ным преследованиям; 3 года спустя после его казни все его дети приговорены были к баниции луцким гродским судом за то, что отец их не представил перед смертью отчета об управлении имением малолетних дворян Пасевичей, бывших у него в опеке.
Между тем как волынские дворяне защищали выше указанными мерами границы своего воеводства, Самусь, после /332/ бердичевской победы, направился в Подолие и Брацлавщину. Шляхта обоих этих воеводств не могла выставить значительных сил для сопротивления. Едва прошло 3 года с тех пор как Речь Посполитая получила обратно по Карловицкому трактату эти области от Турции. Помещики только что возвратились в свои села и не успели еще обжиться: желая привлечь в опустевшие имения побольше рабочих рук, они объявляли весьма выгодные для крестьян условия слободы и потом их не сдерживали: крестьяне уходили обратно или беспрестанно переходили от одного помещика к другому. Таким образом, все почти крепостное население этих воеводств находилось в полукочевом состоянии; крепостное право не могло прочно установиться и народ сохранял значительную долю самостоятельности, находя притом поддержку в козацких поселениях, заведенных в южной Брацлавщине Абазином и молдавскими выходцами, подчинившимися в последнее время Палию. Шляхта притом была малочисленна; посполитое рушение Подольского воеводства в 1702 году едва превышало 400 человек. Еще слабее были силы дворян в Брацлавском воеводстве; сами шляхтичи сознавали это и, чувствуя приближавшуюся грозу со стороны Украины, искали спасения в задобрений Козаков. Сеймик воеводства Брацлавского еще в начале июля отправил посольство к Палию с изъявлением дружбы и с предложением установить мирные соседские отношения. Шляхтичи обещали Палию в случае, если он примет их предложения, ходатайствовать за него на сейме. Несмотря однако на эти уступки, еще до начала восстания Самуся, в Подолии и Брацлавщине обнаружилось сильное волнение между крестьянами. Уже в начале июня сеймик Подольского воеводства возложил на помещиков и их урядников обязанность следить за этим волнением и заключать под стражу всех в нем подозреваемых: вместе с тем, он доносил гетману, что на Подолии стали появляться отряды «левенцев» (гайдамак), и просил у него защиты. Врлнение это возрастало с каждым днем, нападения на панские дворы, требования, чтобы шляхтичи подчинялись общинному суду громады и т. д., становились все чаще. В начале июля подольская шляхта составила новый сеймик и постановила вооружиться поголовно и стараться привести в порядок крестьянские дела введением однообразных, более стеснительных для крестьян слободских условий.
Таким образом, Брацлавщина и Подолие представляли вполне подготовленную для Козаков почву. Самусь решился воспользоваться этим обстоятельством и после Бердичевского дела повернул в Брацлавщину. Почти у входа в эту область находилась единственная, охранявшая ее, польская /333/ крепость — Немиров. Крепостью этой поляки дорожили наравне с Белой Церковью: они старались постоянно в договорах с Турцией и Россией оговорить за собой обладание Немировом, который они считали ключом Побужья, дававшим возможность удерживать в этой области Козаков и крестьян. Овладеть Немировом было потому для Самуся необходимо. Притом, гарнизон немировский озлобил против себя сильно окрестных жителей; комендант следил за настроением крестьян во всей окрестности и, заподозрив многих из них, казнил смертью. В начале ноября Самусь направился к Немирову и соединился с Абазином, пришедшим к городу с юга. Крепость была немедленно взята при содействии мещан. Комендант и два иезуита были замучены местными крестьянами, мстившими им за прежние их насилия: коменданту отрубили руки, обрезали губы: иезуиту Цаполовскому содрали из бороды кожу; весь гарнизон и все шляхтичи и евреи, искавшие спасения в крепости, были перебиты. После взятия Немирова козаки рассеялись по всему Подолью небольшими отрядами, часть их отправилась в Бар; небольшой гарнизон этого города, шляхта и евреи бежали поспешно в более надежный замок Межибожский; козаки последовали за ними, сожгли город и обложили замок; они разбили отряд войска, отправленный против них коронным гетманом, похвалялись, что, взявши Межибож, отправятся на Каменец; отдельные отряды их действительно появлялись в окрестности этого города; они даже проникали в воеводство Червоно-русское и Волынское, истребляя шляхту в окрестностях Сатанова, Злочева, Сокаля, Константинова.
Между тем, почти одновременно с падением Немирова, Палий овладел Белой Церковью. После удаления Самуся он покушался взять крепость приступом, но был отбит; тогда, показывая вид, что потерял всякую надежду на успех, он снял свои таборы и отправился обратно в Хвастов, оставив в полуразрушенном посаде сильную засаду. Хитрость эта удалась. Немедленно после ухода Палия, из замка выехал с незначительной свитой комендант Галецкий и отправился осматривать город, — козаки, бывшие в засаде, выбежали, отрезали его от крепости и стали преследовать: Галецкий бежал в поле и, не находя другого исхода, отправился в Хвастов искать убежища у Палия. Последний принял его благосклонно, но, тем не менее, предложил ему на выбор одно из Двух: или смертную казнь, или сдачу крепости, ручаясь, впрочем, за сохранение жизни гарнизону. Комендант струсил и написал офицерам, оставшимся в Белой Церкви, приказ о сдаче крепости; опасаясь же ответственности перед коронными гетманами за эту уступку, он испросил у Палия /334/ разрешение поселиться в Хвастове. В половине ноября крепость была сдана козакам; Палий въехал в нее торжественно шестернею, в карете, добытой, вероятно, у какого-нибудь пана. Он немедленно перенес в Белую Церковь свою резиденцию и деятельно занялся починкой и усилением укреплений 1.
Между тем в Подольи и Брацлавщине, по Бугу и Днестру, появление и успехи Козаков произвели всеобщее крестьянское восстание. В Побережьи Семашко овладел 20-ю волостями, перебил арендаторов-евреев, изгнал шляхтичей и причислил их имения к Белоцерковскому полку. В Подолии повсеместно восставали крестьяне, мучили и убивали ксендзов, панов, шляхту и евреев, насиловали женщин: «бунтующаяся чернь и козаки, жаловалась шляхта, свирепствуют жестоко, не щадя ни дворян, ни управляющих, ни панов, всем наповал режут головы. Они овладевают городами и селами: одни берут приступом, другие подчиняются им добровольно, освобождаясь из повиновения панов, и, таким образом, укрепляя и усиливая их могущество на счет наших же маетностей. Они грабят села и местечка, выбивают пасеки, наносят всякий возможный вред, а где поляка или жида поймают — убивают». Грабежи панского имущества производились также повсеместно, крестьяне забирали все движимое, угоняли скот, отыскивали и истребляли документы и, наконец, поджигали панский двор и усадьбу. Обыкновенно большинство крестьян известной местности добровольно присоединялись к козакам, других принуждали силой общественного мнения громады; согласившись между собой, крестьяне отправляли к начальнику ближайшего козацкого отряда депутатов от волости с поклоном и после того считали себя действительными членами козацкого войска. «Скажи, куда ты спрятала жида, — говорили крестьяне из местечка Зинькова, ворвавшись в дом дворянки Ходоровской, — если не скажешь, то мы опрокинем вместе с тобой твою хату. Будешь знать тогда Самусевых козаков».
1 Ксендз Орловский в своем сочинении: «Защита киевского епископства» утверждает, что, несмотря на данное коменданту обещание, Палий обезоружил, а потом приказал перебить белоцерковский гарнизон. Но это несправедливо; у Залусского помещено письмо Мазепы к польским гетманам, в котором он, отклоняя от себя подозрение в участии во взятии Белой Церкви, ссылается на свидетельство «тех людей, которые, выдержав осаду, вскоре после сдачи были отпущены из крепости».
Во многих местностях действительно посполитые люди не ограничивались освобождением от помещиков и подчинением своим козакам; они составляли отряды, принимали название полков, разбивали мелкие, попадавшиеся им польские отряды и отправлялись /335/ или истреблять шляхту в другие местности, или соединялись с козаками. Такие отряды сформировались из мещан и крестьян в окрестностях Новоконстантинова, Дунаевец, Студениды, Гусятина, Стрижавки и т. д. В окрестностях Летичева полк составился из летичевских мещан, околичной шляхты, живущей около Бара, и из крестьян соседних сел. В окрестностях Немирова образовал полк из крестьян некто Федор Шпак. Вообще в предлагаемых актах попадается много личностей из крестьян, носящих полковничий титул. Так, мы начитываем полковников: Карнауха, Дубину, Деревянку, Скорича и т. п. Так, в Дунаевцах был свой полковник, как явствует из слов самих же Дунаевских мещан. Поймав на дороге шляхтича Сузкого, одни из них советовали: «Ведить того собаку до полковника, буде нам добрый язык!» между тем как другие кричали: «Лышить го, а утяты му шыю собачу!» Наконец, пленного шляхтича раздели донага и бросили в лесу, привязав к дереву.
Такому усилению крестьянских ополчений дворяне подольские не были в состоянии противопоставить никакого серьезного сопротивления. Еще в сентябре подкоморий Богуш созывал шляхту для того, чтобы составить поголовное ополчение против Козаков, но универсал его не имел никаких последствий. Дворяне ограничились отправкой посольства к коронному гетману с просьбой о присылке войска и об усилении каменецкого гарнизона; сам Богуш счел более безопасным уехать из Подолия. Потому, когда козаки появились в Брацлавщине, самым знатным из остававшихся в воеводстве чиновников оказался подстолий летичевский Домбровский, который и пригласил шляхту к оружию посредством универсала. Шляхтичи съехались в конце ноября на сеймик в Каменец, обещали со временем составить ополчение, а между тем отправили послов к коронным гетманам с просьбой о помощи и избрали дворянина Станислава Шидловского стражником воеводства; ему поручено было следить за крестьянами и казнить их смертью в случае, если он приметит между ними наклонность к восстанию. Возлагая на него это поручение, сеймик не позаботился о том, откуда стражник добудет войска для того, чтобы привести в исполнение меры, указанные сеймиком. Между тем ему приходилось исполнять их во время самого разгара крестьянского восстания. Желая показать, по крайней мере, вид отправления своей должности, Шидловский, в сопровождении нескольких приятелей и слуг, отправился в объезд; но на первых порах его встретила неудача. Первого же дня, когда он остановился на ночлег в селе Нефедовцах, местные крестьяне известили о его приезде жителей соседних деревень; толпа крестьян напала на квар-/336/тиру стражника и он едва успел спастись бегством, оставя в добычу нападавшим свои вещи, оружие и лошадей. Через несколько дней Шидловский потребовал у мещан Копайгродских, чтобы они ему выдали, как вора, того крестьянина, у которого оказались его лошади, но он получил отказ от осадчего, заявившего ему: «Нам теперь и вор нужен, а ваше господство уже кончается». Вслед за тем ограблен был крестьянами двор самого Шидловского в селе Берлинцах, чем и прекращена была дальнейшая его деятельность.
Чувствуя свое бессилие, шляхта обратилась в бегство на Волынь или в глубину Польши, за нею бежали и евреи; беглецы разносили преувеличенные известия о козацких силах и возбуждали панический страх; по словам их, возобновились времена Хмельницкого; они рассказывали, что в Подолье ворвалось три отряда, каждый не менее 30000 человек; земские и городские чиновники отказывались от исполнения своих должностей и бежали также; при приближении козаков крестьяне пользовались паникою шляхты и, нередко, отделывались от пана, обращая его в бегство одним страхом; они подымали ночью шум, крик и пальбу; услышав тревогу шляхтичи бежали из домов полуодетые, оставляя на разграбление свои дворы и имущество. Иногда шляхта и евреи собирались для большей безопасности в таборы и отправлялись искать убежища в более безопасные местности; из многих местечек евреи выселились вовсе; так, например, бежавши из Любара, они, несмотря на прекращение восстания, только через 3 года возвратились на родину. Ни отдаление от занятых козаками областей, ни сильные укрепления не избавляли от панического страха. Во Львове сбежавшиеся шляхтичи сильно трусили и ожидали с каждым днем появления Козаков; в Каменце шляхтичи, поляки-мещане и жолнеры гарнизона подозрительно смотрели на русских Мещан, поговаривая, что не мешало бы перебить их в виде предосторожности. Последние, в свою очередь, говорили: «Сами не знаем, кого нам бояться — Козаков или поляков? Мы слышали, что один из начальников предлагал вырезать в городе русинов»! Всеобщий страх и безурядицу усиливали притом сами шляхтичи: пользуясь смятением и бегством своей братии, многие не прочь были поживиться на счет отсутствующих; одни из них, узнав о бегстве соседей, переодевались козаками, нападали на их дворы и грабили оставленное имущество; другие приглашали Козаков на грабеж, служили им проводниками и потом делились добычею; иные старались перехватить беглецов и убить их в дороге, угождая побуждению личной мести; многие, когда восстание начинало стихать в известной местности или когда козаки удалялись, /337/ опустошив ее, врывались по их следам в шляхетские же дворы и маетности и грабили все то, что ускользнуло или что было пощажено козаками, а также захватывали по дорогам бродивших соседских крестьян и водворяли их в своих имениях. Иногда даже вооруженные шляхтичи отлучались от ополчения с целью ограбить беглецов. Так, шляхтичи Езерский и Дидковский оставили лагерь Волынского ополчения и нанялись с десятком всадников конвоировать богатых купцов-евреев, направлявшихся из города Полонного в общий табор беглецов; но ночью конвойные, будто сбившись с дороги, завели их в глухой лес, прогнали от возов и ограбили богатые товары, находившиеся в еврейском обозе.
Между тем польское правительство находилось в крайнем затруднении по поводу козацкого восстания; занятое войной со шведами, оно не имело удоборасполагаемых военных сил, отрывать же часть войска от главной армии, и без того малочисленной, оно не желало. Король обратил все усилия на то, чтобы отделаться от Козаков путем дипломатических сношений с Россией. Поручив гетманам обдумать на досуге средства для усмирения Козаков, король и его советники еще в ноябре стали особенно усиленно осаждать русского посланника, князя Долгорукого, представляя ему, что шведские сторонники распускают молву о том, якобы козаки поднялись вследствие русского влияния; что Самусь действительно присягнул на верность царю и что потому необходимо для успокоения шляхты, чтобы царь, в доказательство искренности своего союза, принял меры для усмирения Козаков. Князь Долгорукий протестовал против подозрений, уверял канцлера, что царь запретит своим козакам помагать Самусю, обещал сделать все, что будет от него зависеть для того, чтобы помочь Речи Посполитой. Он действительно отправил два письма к Мазепе, в которых сообщал гетману распространенные шведской партией слухи и просил его принять все зависящие от него меры для того, чтобы их опровергнуть. Тем не менее заявления о влиянии России на восстание не прекращались со стороны вельмож польских. Сам гетман коронный, Любомирский, поддерживал их ложными донесениями королю о том, якобы Мазепа готовится перейти через Днепр во главе всего козацкого войска в помощь Самусю. В половине декабря Август II обратился письмом лично к Петру I, сообщил ему слухи о покровительстве, якобы оказываемом Россией восставшим козакам, уверял, что он слухам вовсе не верит, но тем не менее просил царя взять на себя усмирение Самуся. В начале генваря он отправил вторично письмо такого же содержания. Между тем Петр I желал искренно успокоить поляков, содействие которых в Шведской войне было ему необходимо; 28 декабря посланы /338/ им были грамоты к Самусю и к Палию; царь напоминал обоим свои дружелюбные отношения к Речи Посполитой, предлагал им прекратить военные действия, и, если они чувствуют себя в чем-либо обиженными, бить о том челом королю; а между тем, вместо того, чтобы тревожить Речь Посполитую, советовал им лучше обратить оружие на общих неприятелей — шведов. Когда грамоты эти были отправлены Мазепой по назначению, то в ответ Самусь объявил гетману, что война с поляками произошла по их же вине, что козаки не в состоянии выносить претерпеваемых ими от шляхты насилий и жестокостей, и что они не могут отказаться от успешно начатой, справедливой, по их мнению, войны.
Таким образом, королю не удалось достигнуть усмирения Козаков русскими силами, несмотря на крайнюю уступчивость в этом деле русского правительства; приходилось ограничиться собственными средствами, а собрать последние было нелегко. Гетман великий коронный Гиероним Любомирский не допускал и возможности найти достаточное количество войска для усмирения Козаков, и старался выйти из затруднительного положения окольным путем. 13 ноября он доносил сенаторам, составлявшим совет королевский, что он пытался унять Самуся путем переговоров, но что путь этот ненадежен; Самусь указывает на притеснения крестьян шляхтичами и на попытку закрепостить Козаков, как на причины войны; и потому, по мнению Любомирского, следовало бы составить комиссию и поручить ей рассмотреть жалобы Козаков и удовлетворить справедливые их требования. Не получая ответа от сенаторов, гетман созвал в конце ноября военный совет во Львове. На совете этом, кроме Любомирского и польного гетмана Сенявского, присутствовали: русский воевода Иван Яблоновский; краковский воевода Мартын Контский; кастелян виленский князь Януш Вишневецкий и другие. После долгих рассуждений паны порешили: что, так как войска у Речи Посполитой очень мало и оно не может оставить кампании, начатой против шведов, то необходимо призвать против Козаков иноземную помощь и что за нею следует обратиться к хану, который наверно не откажется прислать часть орды, если его задобрить значительным подарком. Но для подарка нужны были деньги, а так как последних у Речи Посполитой было еще менее чем солдат, то паны возложили на гетмана великого коронного обязанность достать их где бы то ни было и отправить к хану, сами же брались выхлопотать на сейме признание Речью Посполитой этого долга. Любомирский передал постановление военного совета на усмотрение сенаторов, поясняя притом, что войска у Речи Посполитой действительно очень мало, что он не получает денег для прокормления и жалования и для этого количест-/339/ва, и что потому приходится прибегнуть к татарам, как к печальной, но необходимой крайности. Эти соображения гетмана были встречены сенаторами и обществом с подозрительностью. При всеобщем тогда отсутствии или шаткости политических и гражданских убеждений в шляхетском обществе, при постоянной готовности переходить, соображаясь с внушениями личного расчета, на сторону врагов, при возраставшей с каждым днем силе магнатов, которые, пользуясь своим значением и богатством, закупали голоса шляхты на сеймах и обращали таким образом в риторическую фразу, лишенную действительного смысла, пресловутое шляхетское равенство, ввиду беспрестанных интриг, возникавших вследствие честолюбия магнатов, доводивших нередко до междоусобной войны и до призвания в помощь различными партиями иноплеменников, — подозрительность в среде шляхты была сильно развита; каждый чувствовал по себе, насколько легко он решился бы на государственную измену из-за личного интереса, и потому, при каждом случае, подозревал в измене всех окружающих. Первая мысль, при появлении каждого нового бедствия, побуждала всякого шляхтича искать причины его в интересах и происках какой-нибудь собственной партии и приписывать честолюбию какого-нибудь магната всякую общественную невзгоду. Неизвестно с какой целью, у Любомирских давно уже существовали дружелюбные сношения с Палием. Сам Палий нередко похвалялся, может быть, с умыслом, рассчитывая на подозрительность шляхты, что он возлагает большие надежды на покровительство и сочувствие Любомирских. Шляхта киевская и подольская, досадовавшая на небрежность, с которою правительство относилось к тяжелой для дворян козацкой войне, подозревала, что причина мнительности правительства лежит не столько в отсутствии средств для войны, сколько в измене и покровительстве, оказываемом козакам со стороны великого коронного гетмана; многие сенаторы разделяли подозрения шляхты и даже распространяли их на самого короля. В записках, оставленных одним из сенаторов, автор положительно утверждает, что «козацкие восстания Самуся й Палия произошли вследствие подстрекательства короля и при содействии рода Любомирских». Вследствие такого взгляда, сенаторы, получивши донесения гетмана, сочли их доказательством измены; они ответили ему, «что они приходят в изумление и не могут понять, каким образом успели козаки развить беспрепятственно до столь обширных размеров предприятие, начатое почти с ничего; они не желают догадываться источника зла, но глубоко убеждены, что отправка комиссии к козакам не приведет ни к какому резуль-/340/тату и только подаст им повод возобновить дерзкие требования, заявленные ими еще во время Гадяцкой комиссии. Сенаторы не согласны также и на призвание татар: эта мера нарушит договор с Турцией и укажет крымцам путь к возобновлению набегов. Они предписывают гетману отозвать хоругви, отправленные им против шведов в Великую Польшу, и направить их в Украину, обещают, что жалование будет уплачено королем; но, прибавляют они, «хорошо сделаешь, ваша милость, если откажешься от начальства в походе в пользу польского гетмана, Адама Сенявского». Сам Сенявский давно набивался на этот поход. Честолюбивый, жадный к власти и деньгам, искусный в составлении интриг, Сенявский был главным распространителем слухов об измене Любомирского; получив в мае 1702 года должность польного гетмана, он чувствовал необходимость доказать в начале же поприща свои военные способности каким-нибудь замечательным подвигом. Он считал для этой цели гораздо более удобным полем войну с нестройными, плохо вооруженными толпами крестьян, чем с испытанной и победоносной шведской армией. Потому и хлопотал о поручении ему похода на Украину с частью коронного войска. Еще до получения начальства он отправился к границам Волыни, старался заявить свою деятельность и собрать какие-нибудь военные силы; он уговаривал панов вручить ему надворные хоругви и хвалился, что успеет усмирить Козаков весьма скоро. Но так как войска у него не было, то вся его деятельность ограничивалась пока разъездами по крепостям, громкими речами и интригами против Любомирского, с целью оттянуть у него часть войска. В таком положении затянулось время до начала декабря. Тогда Сенявский был назначен главнокомандующим в предстоящем походе против Козаков. Он немедленно издал универсал, которым сзывал все, представленные в его распоряжение, войска в свой лагерь под Бережаны. Но войско сходилось медленно и количество его оказывалось недостаточным, потому Сенявский должен был поджидать целый месяц, пока собрался с силами; кроме хоругвей коронного войска в помощь Сенявскому отправлены были надворные хоругви тех панов, имения которых пострадали или были угрожаемы козацким восстанием; воевода киевский — Иосиф Потоцкий, староста Хмельницкий — Яков Потоцкий, кастелян виленский — князь Януш Вишневецкий прислали более или менее значительные отряды; гетман польный литовский, князь Михаил Вишневецкий, отрядил в помощь Сенявскому часть литовского войска; дворяне воеводства Волынского отдали в его распоряжение вооруженную ими милицию и обещали, в случае надобности, содействовать ему поголов-/341/ным ополчением; наконец Любомирские, чувствовавшие необходимость опровергнуть подозрения о сношениях их с козаками, приняли горячее участие в войне. Гетман великий коронный сверх обещанных хоругвей прислал Сенявскому артиллерию коронную под начальством генерала Брандта; два другие члены этого рода: Юрий Доминик, подкоморий коронный, и Юрий, обозный коронный, собрали, в Дубне все надворные хоругви свои и своих родственников, набрали наскоро новые и отправились также в лагерь Сенявского. Наконец, в половине генваря 1703 года двинулся в поход Сенявский. Ему предпослан был королевский универсал к Самусю, полковникам, старшине козацкой и всему товариществу, в котором король предлагал им прекратить военные действия, разойтись по домам и представить мирным путем на королевское усмотрение свои обиды и домагательства.
Проникнувши в Подолье, Сенявский увидел, что панический страх шляхты слишком преувеличил силу козацкого восстания. Число всех Козаков не превышало 12000 человек и те были рассеяны мелкими отрядами по всей Подолии и Брацлавщине; правда, крестьяне повсеместно избили или прогнали панов и евреев, но они не были слишком многочисленны и не представляли вовсе вооруженной силы. Области эти только что стали заселяться после 1699 года, и крестьянское народонаселение было в них весьма жидко; притом крестьяне, избавившись от панов, возвратились по большей части на зиму по домам, считали дело поконченным и не помышляли о необходимости отражать новое польское нашествие. К тому же между предводителями отдельных козацких отрядов и полков не было никакой общности действий: они друг с другом не сносились, каждый действовал на свою руку самостоятельно, легкость одержанной победы сделала их беспечными; они разошлись на зимнее время по селам на квартиры и помышляли о возобновлении военных действий только весной. Появление польского войска застало козаков врасплох. Сенявскому предстояло вместо военной кампании совершить церемониальное шествие, едва прерываемое несколькими ничтожными стычками. Слабые отряды козаков, попавшиеся на пути польскому войску под Константиновом, Межибожем, Винницей, были рассеяны без труда. Самусь пытался отстоять Немиров, но силы его были слишком ничтожны — он был разбит и бежал в Богуслав; козаки, оставшиеся в Немирове, очистили крепость и удалились в Брацлав. Поляки преследовали их, но козаки очистили и этот город, отступили поспешно к Ладыжину, бросив даже на дороге пушки, увезенные ими из Немирова. Иосиф Потоцкий и Януш Вишневецкий со всей конницей последовали /342/ за ними до Ладыжина; здесь только встретили поляки серьезное сопротивление. В Ладыжине заперся полковник Абазин и, вместе с отрядом, пришедшим из Немирова, успел собрать до 2000 людей; он вышел навстречу полякам. Завязалась сильная сеча, но поляки были значительно многочисленнее; Абазин был окружен и, после отчаянной защиты, потеряв почти 3/4 своего отряда, он был взят в плен. Поляки сожгли Ладыжин и перерезали жителей. Между тем Сенявский отправился с пехотой в Шаргород и, остановившись лагерем, рассылал во все стороны команды для истребления рассеянных козацких и крестьянских отрядов. Между тем козацкие предводители и крестьянские ополчения действовали каждый за себя и искали спасения разными путями: полковник Шпак отодвинулся к Каменцу и вошел заблаговременно в сношения с комендантом этой крепости; в письме к нему он утверждал, что он желает остаться верным королю и Речи Посполитой и что в столкновение со шляхтой он пришел случайно, вследствие необходимости заступиться за крестьян, слишком сильно угнетаемых панами в некоторых имениях; он был оставлен поляками в покое и удалился со своим полком за Днестр. Полковник Дубина, теснимый подкоморием коронным Любомирским, отступил также к Днестру, переправился через реку у Рашкова и ушел в Молдавию; примеру его последовали многие другие мелкие отряды и целые толпы поднестрянских крестьян, к которым возвратились теперь паны и стали производить расследование о участии их в восстании; таким образом, по совету полковника Скорича, перешли за Днестр жители целых городов и волостей: Калюса, Ушицы, Могилева, Лоевец, Козлова, Лятавы, Ласковец, Ярышева, Жванца и других; многим отрядам удалось перебраться к Палию в Украину, иные окапывались в лесах и на островах реки Буга и дорого продавали жизнь полякам.
Между тем Сенявский и другие предводители польские начали суд и расправу над побежденными: Абазин был посажен на кол; все козаки, взятые с оружием в руках, были казнены смертью; их сажали на кол, вешали, сбрасывали с высоты на острые крюки и т. д. Жители всех городов и сел, оказавших сопротивление полякам, были перерезаны поголовно. По предложению Иосифа Потоцкого, воеводы киевского, всем крестьянам, заподозренным в участии в восстании, и их семействам приказано было отрезывать левое ухо; «заклеймили их таким образом более 70000», — говорит полякам современник, вероятно сильно преувеличивая цифру, чтобы придать более значения одержанной победе. — Наконец, окончательное расследование о личном участии кресть-/343/ян в восстании и наказание виновных поручено было подольской шляхте, которая сразу усердно принялась за дело; шляхтичи захватывали в своих селах те личности, которые им казались подозрительными, сажали их в тюрьму, истязали, казнили смертью или стреляли в них при встрече. Гродские суды приговаривали сообща к смерти или к бесчестию целые села; наконец, на сеймике подольского воеводства, 27 марта, постановлены были общие меры наказания крестьян: все прежние слободы сокращены были до одного года и, по истечении его, крестьяне обязаны были исполнять барщину; притом в наказание за участие в восстании постановлено было конфисковать весь скот у крестьян на пространстве целого воеводства. Но месть шляхты вскоре нашла естественные границы в личном интересе: «паны не хотели опустошать собственные села», — говорит Отвиновский, чтобы не лишиться рабочих сил; и потому многие шляхтичи старались уже в самом разгаре репрессалий выгородить своих крестьян от ответственности. Некоторые из них стали судебным порядком оправдывать своих крестьян, сваливая всю вину на крестьян соседних имений; по словам каждого из них, только их крестьяне одни не участвовали в восстании, напротив того, противодействовали ему, помогали усмирять и расследовать участников движения; другие брали своих крестьян на поруки и даже, в случае ареста их соседями, насильно их освобождали; третие, наконец, несмотря на постановление сеймика, открывали в своих селах продолжительные сроки слобод и, также вопреки постановлению сеймика, дозволяли в них селиться крестьянам, обвиненным в участии в восстании. Таким образом, личный интерес шляхты брал перевес над сословным настолько, насколько сословный пересиливал в тогдашней шляхетской среде общественное благо; и на этот раз личный интерес согласен был с чувством гуманности. Но совершенно иные чувства высказывала шляхта по отношению к тем крестьянам, которые бежали из сел и на чьи рабочие силы не могли рассчитывать владельцы: о поимке их и казни, а еще более о водворении беглецов на прежние места жительства шляхта хлопотала безотступно. Так, вследствие перехода значительного числа народонаселения в Молдавию, подольская шляхта открывает целый ряд сношений с господарем молдавским, Константином Дукою. По ее просьбе коронный гетман, Любомирский, немедленно после усмирения восстания, отправил к господарю письмо, в котором, напоминая ему данное обещание — не принимать бунтовщиков под свое покровительство, просил выдавать беглых крестьян и Козаков по требованию подольской шляхты, для произведения над ними суда и для примерного их наказания. Вслед за тем сеймик воеводства Подольского от-/344/правил к господарю послов с таким же требованием; дворяне составили при этом поименный список начальников козацких и тех местностей подольских, из которых крестьяне бежали за Днестр, указывали места пребывания в Молдавии беглецов, и просили господаря выдать всех, в списке поименованных, и впредь не принимать в Молдавию перебежчиков из Подолии. Дука ответил сеймику, что он готов удовлетворить требования шляхты, но при соблюдении известных условий: что он прикажет выдать перебежчиков только в таком случае, если польское правительство выдаст ему всех молдаван, скрывающихся в Речи Посполитой; что он распорядится о том, чтобы не допускать селиться в Молдавии подольским крестьянам только тогда, когда поляки перестанут вербовать молдаван в свое войско и заманивать их в Подолье на слободы. До исполнения же этих условий господарь обещал судить у себя всех перебежчиков, принимавших участие в восстании, если шляхетские депутаты докажут справедливость своих обвинений перед его судом. Немедленно после получения этого ответа дворяне подольские отправили депутацию к господарю; в инструкции депутатам поручено было представить Дуке, что в числе людей, бежавших в пределы Молдавии, находится гораздо более невинных, чем виновных и что шляхта настаивает гораздо более на возврат первых со всем их имуществом, чем на казнь вторых. Вероятно и это посольство не привело к желанной цели, потому что долго еще встречаем примеры бегства крестьян подольских за Днестр и нападений, производимых ими оттуда на прежних своих владельцев.
Усмирение крестьянского восстания в Подолье и Брацлавщине не составляло еще далеко окончания козацкой войны. Самусь и Искра еще держались в южной Украине; Палий занимал Белоцерковщину и киевское Полесье до реки Уши и не только не помышлял о сдаче, но, напротив того, сильно укреплял Белую Церковь. «У Палия ежедневно 500 людей работает в Белой Церкви над укреплением фортификации, — писал Потоцким их корреспондент, — он наполнил водою рвы не только около замка, но и около посада; он отличается предусмотрительностью и хотя гультай, хлоп и пьяница, — он расторопен и имеет надежду отстоять город». Сенявский понимал, что решительное поражение Козаков последует только тогда, когда взята будет Белая Церковь и изгнан Палий, но он не желал предпринимать этого подвига — ему бы пришлось иметь дело с опытным вождем, хорошо подготовившимся к защите и обладающим довольно благоустроенным войском и сильной крепостью. Между тем, легкими подвигами, совершенными им над беспечным Саму-/345/сем и над безоружными почти и захваченными врасплох подольскими крестьянами, — он достиг своей цели, прославлен был шляхтичами как победитель «козацкой гидры» и укротитель «безбожного хлопского своеволия». Сенявский не хотел компрометировать своего успеха походом, исход которого казался ему сомнительным. Потому он доносил королю, «что в Украине все смирно и тихо; шляхте доставлена полная безопасность, потому что козаки так сильно наказаны, что впредь головы столь высоко поднять не смогут, как прежде; что польское железо подавило пожар бунта столь успешно, что и следов от него не осталось». Не обращая внимания на представления шляхты подольской и киевской, просивших: первая об оставлении части войска в воеводстве, для безопасности от нового вторжения Козаков; вторая — о военной помощи для возвращения своих имений, так как киевские шляхтичи изгнаны козаками на Волынь и не могут даже проникнуть в свое воеводство, Сенявский объявил дело с козаками совершенно поконченным и, под предлогом, что для Речи Посполитой нужнее войско в войне со шведами, чем возврат Белой Церкви, он оставил Подолье и отправился с войском во Львов, а оттуда вглубь Польши 1. До ухода своего, желая успокоить подольскую шляхту и приноравливаясь к ее интересам, и, вместе с тем, желая документально доказать полное усмирение козацкого восстания, он издал 24 февраля амнистию для принимавших участие в восстании крестьян. В амнистии этой сказано было: «Козаки усмирены оружием, а виновники и предводители понесли уже должное наказание; многие же из оставшихся в живых были захвачены мятежом против воли и последовали вначале неохотно за возмутителями, теперь же искренне раскаиваются в бедствиях, причиненных ими отечеству, безоружные блуждают по лесам и воздыхают о возврате в прежние жилища... Речь Посполитая, желая положить конец их бедствиям, различая невинного от виновного и стараясь предотвратить совершенное истребление народа и полное запустение сел, которое обратилось бы ко вреду их же владельцев, обещает прощение и полное забвение преступлений всем тем, которые возвратятся к своим господам». Наконец, 18 марта Сенявский издал универсал к отрядам войска, предписывал жолнерам прекратить преследование крестьян и грабежи сел, производимые под предлогом усмирения козацкого восстания, так как восстание это окончательно уже усмирено и наказано.
1 Первые русские ведомости. С. 93. — Впрочем, Сенявский избегал тщательно столкновений со шведами и вошел даже в тайные сношения с Карлом XII; впоследствии он старался перебить престол у Лещинского и опустошал долгое время воеводства, не поддерживавшие его притязаний на корону. /346/
После ухода польского войска, весь 1703 и половина 1704 года прошли в спокойствии. Козацкие полковники прекратили наступательное движение на поляков и ограничились устройством и укреплением областей, бывших уже у них в руках. Как Палий в Белой Церкви, так Самусь в Богуславе и Искра в Корсуне укрепляли свои города, расширяли поселения. Очевидно они не отказывались от раз предвзятого намерения, только собирались с новыми силами. Но между тем как Самусь и Искра, потерпевшие недавно поражение, действуют несамоуверенно, отказываются от всякой инициативы и беспрестанно осаждают Мазепу, то просьбами о принятии их под свой реймент, то домагательством жалования для своих полков, Палий, значительно усилившийся взятием Белой Церкви, окончательным захватом киевского Полесья и признанием своей власти в части Брацлавщины и в днестровском Побережьи, сознает, что время соединения с Россиею еще не пришло, что, напротив того, тесный союз России с Польшею против шведов составляет самый неудобный момент для предложений подобного рода, и потому он их не возобновляет, а старается всякие предложения об изъявлении им покорности королю, как со стороны Польши, так и со стороны России, отклонить под всевозможными предлогами и затянуть время, не выпуская из рук того, что раз уже отнято было от поляков. В киевском Полесьи он продолжал распоряжаться в шляхетских имениях и не допускал возвращаться в них владельцев; шляхтичи воеводства Киевского, потеряв всякую надежду на помощь гетманов, должны были смириться перед Палием. В июле 1703 года они отправили к нему депутацию и просили позволения «безопасно возвратиться в свои Имения и собираться на публичные съезды для советов об общественных делах, на которых обязываемся не предпринимать ничего враждебного для пана полковника». В Подолии он применил способ действия, испытанный им некогда в Полесьи; он, не производя общего нападения, пользовался каждым удобным случаем, чтобы водворить свою власть в той или в другой местности по Бугу и Днестру; сами крестьяне, после ухода польского войска, нередко признавали над собою власть Палия и изгоняли польские хоругви, оставленные разными панами для охраны их имений. Так, в Стрижавке жители, по совету священника, ударили в набат, напали на жолнеров и выпроводили их из местечка, отняв у них лошадей и оружие. Из Ягорлицкого староства жолнеры должны были бежать, преследуемые местными жителями на расстоянии 7 миль. В Хмельницком старостве крестьяне не давали свободного прохода хоругвям, били жолнеров и грабили их обозы. В Ладыжине жители при-/347/звали на помощь из Умани 200 Палиевых Козаков и прогнали расположившиеся на зиму хоругви. Укрепляя, таким образом, медленно, но постоянно, свои силы, Палий в то же время старался создать, по мере возможности, многочисленное и стройное войско. К нему являлись значительные отряды запорожцев, зазываемые под предлогом походов на татар; самая голытьба принимала стройный вид и превращалась в правильные козацкие полки. Тот же священник Лукьянов, на которого «Палиивщина», полунагая, оборванная и бездомная, произвела было столь невыгодное впечатление, проезжая на обратном пути, по истечении почти двух лет, восхищается многочисленностью, военной ловкостью, богатством убранства и вооружения Палиевых Козаков и рассказывает, как одно из приятных воспоминаний, о гостеприимном приеме, оказанном в Паволочи проезжим московским купцам в отсутствие Палия его женою.
Между тем, поляки, не находя возможности вытеснить оружием Палия, по-прежнему возобновили, только с большей силой, натиск на него посредством дипломатических сношений с Россией. Польское правительство опять обратилось к царю и гетману Мазепе с обычными представлениями о невозможности вести успешно войну против шведов вследствие беспокойства, причиняемого козаками, и с просьбой усмирить их восстание. Петр I отвечал письмом от 25 февраля 1703 г. королю Августу; он объяснял, что подвластные ему козаки к восстанию не причастны, что он приказал запретить им под страхом смертной казни отправляться на правый берег Днепра; что Палий и Самусь — подданые короля и царь не имеет права посылать им распоряжений, что, тем не менее, он посылал им и посылает еще увещательные грамоты с советом прекратить неприятельские отношения к Речи Посполитой. (Действительно, того же числа отправлены были Самусю и Палию новые царские увещательные грамоты.) В то же время Мазепа, в свою очередь, побуждаемый как царскими приказаниями, так и отношениями польских властей, должен был отписываться на все стороны и предпринимать сношения с Палием с целью подчинить его полякам — задача и невозможная и нежелательная, по мнению самого Мазепы. Так, 20 февраля он отвечал на пространную ноту, присланную ему польскими гетманами. Он уверял их, что восстание произошло помимо ведома и воли как царя, так и его, Мазепы; что если Самусь и Палий и приняли титул полковников войска Его Царского Величества, то они сделали это самовольно, не испросив на это ничьего согласия; что царь приказывал им уже несколько раз смириться и что добился от них обещания не возобнов-/348/лять нападения на Волынь и на Подолье; что Мазепа устращает беспрестанно обоих полковников царским гневом, но не в силах же он принудить Палия к сдаче Белой Церкви; что, наконец, он находит неудобным арестовывать, по желанию польских гетманов, имущество Палия, находящееся в Киеве. Между тем в сношениях с русским правительством Мазепа высказывался несколько яснее; ввиду шаткого положения Палия, стремящегося к России и отталкиваемого ее правительством, он считал возможным воспользоваться временем для приведения в исполнение своих целей; зная и положение дел и стойкость Палия, он чувствовал, что ни Палий не захочет никогда добровольно покориться полякам, ни у поляков не будет, по крайней мере долго еще, достаточных сил для того, чтобы его сломить; по призыву обеих сторон русское правительство, раньше или позже, должно будет порешить дело вмешательством, от которого оно до сих пор воздерживалось, опасаясь, с одной стороны, нарушить необходимый для шведской войны союз с поляками, с другой стороны — резким поступком оттолкнуть от себя симпатию южнорусского народа и собственными руками предать Польше край, естественно стремившийся к соединению с восточной половиной Малоросии и возлагавшей все свои надежды на русскую помощь. Но вмешательство русского правительства было неизбежно: обе стороны призывали его и оставаться долго в двусмысленном положении было невозможно. Русское правительство могло, отважившись, наконец, сделать решительный шаг, выбрать одно из двух: или принять Палия под свое покровительство, или изгнать его в угоду полякам; в первом случае Палий поступил бы под реймент Мазепы, но Мазепа этого не желал. Палий пользовался популярностью не только на правой стороне Днепра, он был представителем и на левой стороне недовольной Мазепой «войсковой и посполитой черни» и мог составить непреодолимое препятствие для гетмана в преследовании его общественного, шляхетского направления. Мазепа нашел бы в новом подчиненном противника, который мог сосредоточить около себя недовольную массу и разрушить все аристократические затеи гетмана, может быть свергнуть его по приговору «черной рады». — Мазепа, с другой стороны, не желал подчинения Польше западной Украины посредством русского оружия; в таком случае наследованный им от Самойловича титул «гетмана обоих берегов Днепра» никогда бы не мог осуществиться на деле. Потому лучшим исходом, по его мнению, был такой образ действия, посредством которого можно бы было возбудить в русском правительстве недоверие к Палию и овладеть его территорией под видом вмешательства в дело по просьбе по-/349/ляков; полякам же можно было не отдавать земли, отнятой у Палия, и привести их мало-помалу к формальной уступке ее России. Уже с начала 1703 года Мазепа начинает подготовлять этот исход. В сношениях с правительством он беспрестанно обращает его внимание на невозможность заставить Козаков и народ западной Украины подчиниться полякам; вместе с тем он старается постоянно заподозрить поведение и чистоту намерений Палия, представить его личность единственной помехой в удовлетворении требований поляков и вселить мысли о необходимости поручить Мазепе исполнение вмешательства России. Так, весной 1703 года гетман доносил Головину, что невозможно думать о подчинении Украины Польше, так как народ сильно раздражен казнями, которые поляки производили в Подолии; вместе с тем он сообщал, что Палий, недовольный отказами русского правительства, грозит подчиниться полякам и что исполнение этого намерения было бы крайне опасно, по поводу влияния примера Палия на гетманщину. Летом того же года Мазепа опять сообщил Головину, что Самусь и Искра не могут подчиниться полякам, но настойчиво просят Мазепу принять их под свой реймент; Палий же стал к нему относиться с недоверием; он ссорится с Самусем и продолжает грозить сдачею полякам, в случае чего пример его повлечет за собою и запорожцев. Между тем, пока, он отказывается сдать Белую Церковь; не найдут ли полезным в Москве принять предложение Мазепы, состоящее в том, чтобы вызвать Палия для свидания в Киев, задержать его там, овладеть Белой Церковью, а потом объявить полякам, что эта крепость может быть им возвращена только впоследствии, после окончания шведской войны? В то же время Мазепа предлагал и польскому правительству, не поручит ли оно ему отнять у Палия Белую Церковь, которую иначе он им не возвратит ни под каким видом?
Между тем Палия, с самого начала 1703 года, также осаждали со всех сторон требования сдать Белую Церковь полякам; отговариваться ему иногда приходилось довольно трудно. На вее требования России и на вопросы Мазепы он отвечал уклончиво, требовал времени, для того чтобы обдумать, или объявлял, что, может быть, если он окончательно усомнится в возможности поступить в подданство России, то совершенно подчинится полякам; и, в таком случае, считает лишним отдавать им вперед крепость. На требования поляков он отвечал также условно: то успокаивал гетманов дружелюбными письмами, то объявлял им, что он сдал уже Белую Церковь Мазепе и присягнул царю, и без их ведома не может отдать крепости, то, объявлял прямо, что он не отдаст /350/ ее ни под каким видом и что они предпринимают напрасный труд, заводя речь об этом предмете; то требовал он, чтобы ему предъявили совместный указ от обоих монархов, то, наконец, представлял, что он занял крепость из ревности о благе Речи Посполитой; так как при неудачном ходе войны на нее легко могли бы покуситься шведы. Труднее всего было объяснять Палию тогда, когда приходилось ему трактовать с таким лицом, которое могло представить полномочие совместно от России и от Польши; таким лицом, между про- , чим, явился в начале 1703 года известный Паткуль; проезжая через Подолье и Киев на обратном пути из Вены, куда он ездил в качестве посланника Петра I, Паткуль столкнулся на дороге с Сенявским, усмирявшим в то время подольских крестьян; последний стал представлять ему, что поляки до того встревожены козацким восстанием, что не могут вести успешно войны со шведами, и просил его, в качестве доверенного лица русского царя, уговорить Палия к сдаче. Паткуль горячо вызвался исполнить поручение польского гетмана, хвалился, что он скоро принудит Палия к уступчивости, взял от Сенявского письменную доверенность для ведения переговоров и в сопровождении польского конвоя поехал в Белую Церковь. Сенявский просил его, между прочим, разведать силы Палия и известить его, насколько удобно мог бы он покуситься взять Белую Церковь приступом. Между тем на деле дипломатические утонченные приемы Паткуля оказались бессильными перед врожденной хитростью и изворотливостью старого козацкого полковника. Вот Как описывал сам Паткуль весь ход переговоров: приехав в Белую Церковь, он предъявил Палию королевский универсал и полномочие Сенявского и объявил, что он от имени царя и короля требует от него немедленной сдачи Белой Церкви полякам. Палий понял сейчас же, что Паткуль при случае только взялся исполнить поручение поляков, но что он не имеет царской грамоты для переговоров с ним, и ответил, что он готов сдать крепость, если ему будет предъявлено на то письменное приказание от царя и от Мазепы. «В царском желании ты не должен сомневаться, — сказал Паткуль, — Белая Церковь уступлена полякам еще по договору 1686 года, притом, с того времени царь заключил теснейший союз с королем против шведов, так что нарушать договор он и не может желать; ты же мешаешь успешному ведению войны, отвлекаешь польские войска и упрямством своим навлекаешь на себя гнев царя». «Напротив, — отвечал Палий, — я содействую шведской войне. Занял я Белую Церковь именно из опасения, чтобы она не досталась общим врагам — шведам, потому что поляки не имеют достаточных сил и не уме-/351/ют защищать своих крепостей; в моих же руках она безопасна». — «Если ты взял крепость только на сохранение, — сказал Паткуль, — то должен ее возвратить при первом требовании владельца. Именем царским прикрываешься не по правде; тебе хорошо известно, что царь удерживается от вооруженного против тебя вмешательства потому только, что не желает брать на себя разбирательства внутренних дел Речи Посполитой из уважения к королю; но если ты послушанием не постараешься сейчас же снискать милости короля и Речи Посполитой, то царь, по их просьбе, должен будет, в силу трактатов, подать им помощь и выдать тебя на казнь, как бунтовщика». Палий, несмотря на эти доказательства, стоял на своем, требовал письменного царского приказа. Видя его неуступчивость, Паткуль предложил ему заключить с поляками, по крайней мере, перемирие до окончания шведской войны; Палий сначала подал вид, как будто он согласен, но потом, посмотрев на условия, предложенные Паткулем, он объявил, что не может о них и речи заводить, не посоветовавшись с Мазепою; Паткуль вспылил, стал кричать, что Палий бунтовщик, недостойный королевской милости, что с ним и не стоит вести переговоров, так как ему чужд страх божий; что царю он будет жаловаться и просить, чтобы он обратил все силы на Палия. Тем и кончился разговор. Паткуль с досадой передавал его в письме к Сенявскому, утверждая, что он, гнушаясь изменниками, не хочет больше иметь с Палием никаких сношений; что, притом, последний — человек бездарный, не умеющий даже мыслить, днем и ночью пьяный, повинуется, вероятно, чьим-то посторонним, враждебным для короля внушениям. Впрочем, он извещал Сенявского, что войска у Палия много и потому он не советует польному гетману предпринимать похода на Белую Церковь, чтобы не рисковать слабых сил Речи Посполитой в борьбе с врагом многочисленным и отчаянным; что, по его мнению, лучше уладить дело так, чтобы крестьян успокоить амнистией, а Палия предоставить царскому гневу, который Паткуль брался возбудить. Мы уже видели, что Сенявский исполнил в точности совет Паткуля; между тем, последний, просидев несколько дней в Белой Церкви, оказался вполне обвороженным Палием, и, может быть, не совсем бескорыстно, совершенно переменил о нем мнение; в следующем письме к Сенявскому же Паткуль ударился в противоположную крайность; он уверял, что Палий — вернейший из подданных короля, что он занял Белую Церковь только вследствие настойчивой просьбы коменданта, что недоразумения произошли только потому, что поляки относились без внимания и доверия к представлениям Палия, с которым следовало бы об-/352/ращаться почтительно и милостиво. «Клянусь, — писал Паткуль, — это единственный человек, который в это время мог бы еще оживить упадшие силы Речи Посполитой».
Несмотря однако на такую изворотливость, которой ему удалось провести самого Паткуля, считавшегося умным и ловким дипломатом, по мнению современников, Палий не был в состоянии побороть обстоятельств, теснивших его со всех сторон. Силы, собранные им, были слишком ничтожны для того, чтобы действия его могли иметь сколько-нибудь независимый характер; враги же его, кроме превосходства сил, имели еще на своей стороне возможность действовать по определенному плану, стремиться к ясно сознанной цели: поляки требовали возврата Белой Церкви и уничтожения козачества; Мазепа стремился к захвату правобережной Украины под свой реймент. Между тем Палий, принять которого Россия окончательно отказалась, не был в состоянии указать цели, к которой он шел; только глубокое сознание народного инстинкта и непреодолимое отвращение к полякам поддерживало его; единственным же средством к оправданию своего существования в сношениях с Россией и с Польшей, с Мазепой и с Паткулем Палий находил в диалектических уловках, в хитрости, в недомолвках и в казуистике; навряд ли и в собственном сознании знал он, к чему может его довести упорная защита — самому себе он мог ответить на этот вопрос неясной надеждой на перемену в будущем обстоятельств к лучшему или криком отчаяния: «Ни ляхам, ни кому иному Белой Церкви не отдам, разве меня из нее за ноги выволокут!» — писал он Мазепе, допытывавшемуся у него, на какой исход из своего положения может он надеяться? Между тем в выжидательном, загадочном положении долго невозможно было держаться. Все сильные, окружавшие его соседи находили в Палие помеху для интересов, гораздо более важных, по их мнению, и желали сбыть его с. рук. В феврале 1704 года Палий получил новую увещательную царскую грамоту; тон ее был решительнее прежних: царь требовал покорности королю и сдачи полякам Белой Церкви, угрожая, в случае отказа, исполнить свое требование силой. В том же году, 19 августа, подписан был в Нарве договор между уполномоченными русскими и польскими, в силу которого участь Палия должна была окончательно решиться — он был пожертвован успешному ходу Шведской войны. В 4-й статье этого договора сказано было: «Понеже Его Королевское Величество и светлая Речь Посполитая, по причине нынешних обстоятельств, сами против непослушного своего подданного, Палия, права изобрести никак не могут, потому от Его Царского Величества, как друга, соседа и сильного /353/ союзника, в таковом деле просили вспоможения. И так, по силе оного союза, Его Царское Величество принимает то на себя, что Палий, добрым ли или худым способом, принужден будет крепости и города, взятые во время бывших недавно в Украине замешательств, возвратить и оные Его Королевскому Величеству и Речи Посполитой без всяких претензий, как найскорее быть может, а по крайней мере до предыдущей кампании, отдать, обещая Палию вечное забвение, если насильно захваченные в оных замешательствах крепости добровольно отданы будут».
Впрочем, Петру I не пришлось приводить в исполнение своего обещания. Мазепа, рассчитывавший воспользоваться наследством Палия, желавший его падения, но стремившийся вместе с тем к обладанию заселенным им краем и не допускавший мысли о возвращении его полякам, предупредил заключение договора. В июле Палий находился уже в заточении, а Мазепа владел Белой Церковью и назначал нового на его место полковника. Еще в апреле Мазепа получил царский указ, предписывавший ему выступить со всем войском в поход в польские владения против шведов и их приверженцев. В начале мая он переправился через Днепр в Киев и призвал в свой лагерь полковников, живших на правом берегу Днепра, для участия в общем походе; к нему явились: Искра, Самусь, передавший Мазепе полученные некогда от короля бунчук, булаву и королевскую грамоту на гетманское звание; явился и Палий, полагая, что наконец пришло время желанного исхода из его трудного положения, что сам гетман, зазывая его в общий поход в Польшу, заявляет о принятии его, наконец, под свою власть и о воссоединении обеих половин Малороссии. Призыв Мазепы имел такое значение не только в глазах одного Палия; весь народ смотрел на приход Мазепы в Белоцерковщину, как на акт принятия во владение этой области; Палий, имевший постоянные сношения с крестьянами в Брацлавщине и Подолии, думал, что теперь именно настало время привести в исполнение замысел, не удавшийся в 1702 году Самусю, что после соединения с Мазепою, козацкие силы будут в состоянии поддержать с должной силой крестьянское восстание и окончательно освободить от Польши Украину до Днепра и Случи. Агенты Палия отправились в Брацлавщину и стали взывать народ к оружию. Вот интересный эпизод, представляющий наглядно как их образ действия, так и настроение народа, а равно и ту степень чисто личного, эгоистического отношения к делу, которым проникнуто было шляхетское общество.
Восстание началось с Немирова, значение которого для поляков уже выше было рассказано. Жители Немирова при-/354/нимали горячее участие в восстании 1702 года и дорого за него поплатились. Город принадлежал киевскому воеводе, Иосифу Потоцкому, отличавшемуся особенной жестокостью при усмирении восстания; желая показать грозный пример крестьянам, Потоцкий казнил смертью несколько тысяч людей, взятых им из собственных его имений: волостей Немировской и Константиновской. Между прочими один из начальников местного восстания, Борысенко, был убит сотником надворных Козаков Потоцкого — Олексием и голова его доставлена воеводе как трофей. Теперь в Немиров приехал по указанию Палия брат убитого — Грицько Борысенко, занимавший должность сотника в Погребыщах, в полку Палиевом; в городе он встретил убийцу брата, застрелил его немедленно и стал проповедывать жителям, что теперь пришла настоящая пора избавиться от панов. Жители взволновались, но, не доверяя вполне Борысенку, не решались первые начинать дела, пока, наконец, странный случай не сообщил им последнего толчка. В то время случайно проезжал через Немиров по своим делам подольский шляхтич — Пирха; на рынке его остановила толпа крестьян; узнав в чем дело, Пирха, как человек находчивый, сейчас же придумал средство выйти из затруднительного положения и очистить себе дорогу: он вынял из подушки своего седла связку бумаг, показал ее крестьянам, объявляя, что они его задержать не смеют, потому что он везет важные королевские приказания; он стал тут же читать и толковать мнимый универсал; король, по его словам, рассердился на панов за то, что они пристают к шведам и бунтуют против короля, и потому приказывает крестьянам бить их. «Вот пришли ляхи под Сеняву, — прибавил Пирха, — они собираются истреблять вас, ступайте же сейчас, гоните их, бейте как бунтовщиков и заставьте покориться королю». Сказка имела полный успех. Пирха торжественно выехал из города, играя роль важного доверенного у короля лица, он отправился домой, вероятно, весьма довольный своей находчивостью. Крестьяне также обрадовались. Борысенко, значит, говорил правду; его действительно послал Палий, а заодно с Палием против шляхты действует не только Мазепа, но и сам король. В Немирове ударили в набат, сошлись жители из соседних сел, составились козацкие сотни; сотники Борысенко, Наливайко из Кернасовки и Иван Асаул, исполняя поручение Пирхи, отправились под Сеняву; там стояла действительно польская хоругвь; немировцы напали на нее врасплох на рассвете, жолнеров изрубили, поранили и разогнали, многих захватили в плен и перевязали; взятых лошадей, оружие, значок, бубны и пленных отправили торжественно к Палию в Хвастов. Восстание стало быст-/355/ро распространяться по Брацлавщине, начальство над ним принял бежавший в 1702 году в Молдавию полковник Шпак, у него вскоре оказалось 600 человек войска, кроме того, везде собирались своевольные купы, стали убивать, грабить и изгонять шляхту. В половине июля съехались на сеймик подольские шляхтичи и порешили поголовно ополчиться, но, не доверяя собственным силам, они просили короля усилить гарнизон каменецкой крепости, на защиту Подолья отрядить польного гетмана и потребовать от Мазепы отозвания Шпака. Хотя последнее требование и было исполнено, но волнение народа долго еще не могло успокоиться. В следующем году власти польские хлопотали еще о том, чтобы разгонять своевольные купы, чтобы ловить, судить, казнить и не давать укрываться составлявшему их «гультяйству».
Но крестьянского восстания Мазепа именно не желал; мечтая о присоединении западной Украины, он, может быть, рассчитывал найти в ней подкрепление в готовом уже шляхетском сословии для проведения своего общественного идеала в Малороссии — по крайней мере существование такой надежды можно предполагать по тону универсалов, изданных им к шляхте занятых им областей и по той силе озлобления, с которой он жалуется в письме к Головину на возбуждение Палием подобного «гультайства». Вероятно, как известие, полученное Мазепой о переговорах поляков с русскими уполномоченными относительно Палия и желание опередить заключение ими условий, так и нелюбое ему крестьянское восстание заставили Мазепу ускорить развязку давно им задуманного плана — он решился не идти в Польшу прежде чем участь Палия не будет решена. Почти 3 месяца — с начала мая до конца июля — посвятил Мазепа для этой цели: все это время он простоял лагерем около Хвастова: в начале у могилы Перепятыхи, потом под Паволочью и вел деятельную переписку с Головиным, желая доказать необходимость смены Палия. Он обвинял белоцерковского полковника в совершенной неспособности и в постоянном пьянстве. «Уже 4 недели, писал он 3-го июня, как в обозе при мне находится и постоянно пьян и день и ночь: ни разу я не видел его трезвого». Далее Мазепа жаловался, что помимо его воли Палиево гультяйство стало разорять поляков по Днестру и Бугу и врываться даже в Молдавию, что он представлял полковнику, что по царскому указу не следует разорять поляков, «но он ничего не слушает, рациями говорить с ним трудно, ничего не понимает, потому что ум его помрачен повседневным пьянством... без страха Божия и без разума живет и гультяйство также единонравное себе держит, которое ни о чем больше не мыслит, только о грабительстве и о крови невинной и никогда никакой власти и начальства над со-/356/бой иметь не хочет». Но самое сильное обвинение со стороны Мазепы состояло в измене (?), он утверждал, что Палий действует заодно со шведами и что подговаривает народ держаться Любомирских. Сколь ни нелепо было это обвинение, Головин, вероятно из потачки гетману, предложил Мазепе вызвать Палия в Москву или арестовать его, в случае если он добудет явные улики связи его со шведами. Палий отказался ехать в Москву, «я здоровьем слаб, — сказал он, — да и незачем туда ехать». Мазепе оставалось добыть улики мнимой измены; они и были отысканы, хотя и весьма подозрительного свойства. Он объявил Головину, что еврей, арендатор хвастовский, показал, что он, по поручению Палия, ездил к Любомирским и посредством словесных переговоров скрепил их союз с Палием, что Любомирский обещал жалование от шведского короля и уступку в потомственное владение Белой Церкви. Палий же взаимно обещал помогать Любомирским против Августа II и извещать шведов о движении и силах русских и козацких войск. Это показание еврея подтвердил, по словам Мазепы, какой-то священник Карасевич. Улики эти показались Мазепе достаточными для того, чтобы арестовать своего противника, но Мазепа не желал исполнить своего умысла в Хвастовщине, среди преданного Палию народонаселения. В последних числах июля он снял лагерь из-под Паволочи и перешел в Бердичев, здесь, по словам народного предания, он пригласил Палия на «бенкет» (пир) и, напоив допьяна, приказал отнести в темницу 1.
1 Вот самый полный из известных вариантов народный думы, описывающий взятие в плен Мазепой Палия:
Ой не знав, не знав, проклятый Мазепа, як Палия зазваты:
Ой став же, став проклятый Мазепа на бенкет запрошаты:
«Ой прошу тебе, Семене Палию, по чаши вына пыты!»
— «Брешеш, брешеш, вражый сыну, хочешь мене згубыты!»
А там Максым Искра сыдыть, про Мазепу добре знае:
Палиеви Семенови оттак промовляе:
«Ой годи, Семене Палию, в Мазепы вына пыты!
Ой хоче Мазепа проклятый тебе вбыты».
Ой пье Палий, ой ще Семен да головоньку клоныть,
А Мазепын чура Палию Семену кайданы готовыть.
Ой пье Палий, ой пье Семен — из ниг извалывся,
Дуже тому гетьман Мазепа, стоя, звеселывся.
Ой як крыкне проклятый Мазепа на свои гайдуки:
«Ой возьмыте Палия Семена, да у тисны руки».
Ой як крыкне проклятый Мазепа на свои лейтары:
«Ой возьмите Палия Семена, закуйте в кайданы!»
Ой як крыкне проклятый Мазепа на свою возныцю:
«Ой возьмите Палия Семена, да вкиньте в темныцю!»
Не дав гетьман Палию Семену ни пыты и йисты,
Докиль не выслав проклятый Мазепа на столыцю лысты.
— «Оттож тоби, промовляє, царю! есть Палий изминнык,
Вин тебе хоче вже отступаты, в пень Москву рубаты,
А сам хоче вже на столыци царем цареваты».
(Полтавские губернские ведомости. 1860 г. № 14 и 15) /357/
Вслед за тем он отправил 1-го августа универсал к хвастовским жителям, в котором объявил им: «Иж отдаливши для певных причин пана Семена Палия от уряду полковництва, вручилисмо тот уряд полковничий пану Михайлу Омельченкови, яко справному и благоразумному человекови, позваляючи оному всякий межи вами порядки управляти и все, що кольвек належить до оного старшенства, справовати... Он зась знатымет як добрых миловати и на оных респект оказовати, так злых и преступных слушным каранем наказовати». Сопротивление со стороны хвастовцев было невозможно; вся их военная сила была в лагере Мазепы; из приближенных к Палию людей одни были задобрены Мазепой, подобно зятю его, Антонию Танскому, и племяннику, Чесноку 1; другие, подобно пасынку Палия — Семашку, разделили его участь. Несколько сот Козаков, оставленных Палием в Белой Церкви в качестве гарнизона, не захотели было сдать крепости: «умрем тут все, а не поддадимся, — говорили они, — коли нема нашого батька», — но и они должны были уступить; мещане белоцерковские не желали испытывать осады, исход которой был несомненный и отворили ворота новому полковнику. Чтобы задобрить общественное мнение, козакам и поспольству выданы были на разграбление лошади, стада и хозяйство пленного полковника. Казна его, оружие, одежда и более ценные вещи были описаны комиссией, назначенной гетманом, и отобраны в гетманскую казну, часть этого имущества была впоследствии препровождена в Москву.
1 Вскоре после падения Палия, Танский получил от Мазепы в державу села: Яхны и Микитинцы в Корсунском повете. О Чесноке сам Мазепа говорил следующее в особом универсале, изданном 26 июля 1704 года: «Любо оставилисьмо пана Палия для певных причин от ряду полковничества, однак кревных его окрылисьмо нашою обороною; так и пана Карпа Чеснока в оную ж беручи, заховуєм его при всякой целости и покойном на всих грунтах, з молодых лит власною працею набутых и покупленных мешканю позволяем ему по прежнему як селом, прозываемым Крывое, владети, так и пасекою в Уманщине».
Между тем Мазепа продолжил свой поход из Бердичева, он остановился только на берегах Случи и стал лагерем у города Любара. Здесь он простоял до осени и торжествовал, не скрываясь, по поводу принятия во владение западной Украины. Достигши заветной по козацким понятиям реки, «он под Любаром, на границе, могилу большую войском высыпал», и ясно заявлял русскому правительству мнение, что западной Украины не следует отдавать полякам. «Изволили вы желать, — писал он Головину, чтоб я сообщил вам мое мнение об уступке полякам сей стороны Украины... предполагаю, что много есть трудностей и препон в исполнении сего... главное же неудобство: близкое в таком случае сосед-/358/ство поляков с запорожцами и Крымом». Далее он напоминал, что земли эти не были уступлены полякам по трактату 1686 года, а только временно оставлены в их пользование, впредь до окончательного соглашения и размежевания, и заключает следующими словами: «Города сии должны оставаться непременно за Великим Государем, ибо, если они отойдут во владение поляков, то, кроме многих других затруднений, все малороссияне перейдут на сию сторону Днепра, избегая повинностей, особливо из порубежных полков: Переяславского, Лубенского и Миргородского, которых жители имеют многие старинные грунты и угодия на сей стороне». Таким образом, удалив Палия, Мазепа ясно высказывает как желание удержать за собой заселенные им земли, так и стремление ограничить развившееся при Палие переселение с левой стороны Днепра народа, уходившего на привольные слободы, «избегая повинностей», которые все более и более налагала на него старшина и знать войсковая. Между тем пока Мазепа овладевал краем и мечтал о том устройстве, которое назначал ему мысленно, Палий, вместе с пасынком, из Любарского лагеря 1 был отправлен в тюрьму в Батурин, держался там за крепким караулом и, наконец, был передан на руки русским властям. Его отправили в отдаленнейшее из известных тогда мест ссылки — в Енисейск. Отдаленность и безвыходность этого заточения до того поразила народ, что в легендах он ее изображает или под видом огромной башни, в которую Мазепа приказал живьем «замуровать» любимого народного предводителя, или в образе глубокой темницы, ключи от которой были брошены в море и потом только чудом можно было освободить из нее пленника.
1 История последнего акта борьбы Палия с Мазепой осталась в названии урочищ, находящихся на месте стоянки Мазепы под Любаром. Там, где был лагерь Мазепы, со временем образовалась слобода, сохранившая до сих пор название Мазепинцы (Подольской губ., в северной части Литинского уезда, почти на границе с Новоград-Волынским уездом, в 20 верстах от Любара). По одну сторону села находится глубокий овраг, поросший дубовым лесом, который местные жители называют «Мазепиным таборыськом», по другую сторону, у большой торговой дороги «Чорного шляху» — огромная могила, несколько разрытая каким-то кладоискателем, — это Мазепина граница», а далее за нею овраг, называемый «Палиев яр» — может быть место временного его заточения.
Между тем, Мазепа, сломивши представителя демократических народных стремлений, спешил успокоить шляхту занятого им края и войти с ней в дружелюбные сношения. Еще на пути из Хвастова в Бердичев Мазепа разослал из лагеря под Паволочью универсал к дворянам Киевского воеводства, в котором он удостоверял шляхту, что он пришел в границы Речи Посполитой в качестве союзника, на помощь /359/ против общих врагов — шведов: он уверял, что удержит свое войско от всяких притеснений жителей и приглашал дворян не оставлять своих домов и не бояться крестьянского восстания, за усмирение которого Мазепа ручался. «Мы пришли, — сказано в универсале, — не для того, абысмы яковую своевольному народови до седиции и бунтов противко панов и державцев своих и до выламованяся з належитого послушенства и подданства подавали оказию и отуху... Посполитый народ, в подданстве помянутых, вельможных их милостей панов обывателей воеводства Киевского зостаючий, сим универсалом нашим упоминаем, абы в належитом ку паном, державцем и посессором своим послушенстве знайдуючися, найменшого нигде не вщинали до бунтов шемраня: которые, если бы где мели показатися, тоди мы по собе декляруем, иж сами розкажем оные всмиряти, и яко неприятелей таковых бунтовщиков зносити». В этом духе Мазепа продолжал постоянно действовать в отношении к шляхте. Во время стоянки под Любаром он не только не наносил никаких кривд и притеснений, но даже снаряжал шляхтичам в села и местечка оберегательную стражу. В конце сентября он принимал посольство от дворян Киевского воеводства, явившееся к нему с изъявлением благодарности и дружбы. В то же время, приняв под свою команду полк Шпака, он отозвал его из Подолия и прекратил, таким образом, разгоравшееся там крестьянское восстание. В следующем году депутаты дворян Подольского воеводства являлись к гетману с изъявлением признательности за удержание Козаков от грабежей и с просьбой обратить особенное внимание на полки Самуся, Искры и Шпака, так как они ведут себя не так скромно как остальные. Впоследствии, заметив, что волынские дворяне тяготились продолжительным постоем Козаков в их воеводстве, Мазепа предложил им в своем универсале свезти следующий из Волыни провиант в Брест-Литовский и обещал в таком случае перевести свои войска на квартиры в Литву,
Но доброе согласие гетмана с дворянами не могло быть продолжительно: козаки и шляхта были два начала непримиримые. Несмотря на все старания гетмана, козаки не могли при случае не задеть шляхетских интересов. Первую причину разлада составил вопрос о содержании козацкого войска, так как козаки явились в качестве союзников, то Речь Посполитая должна была содержать их на свой счет; доставка провианта лежала на обязанности дворян тех воеводств, в которых козаки квартировали, между тем шляхтичи привыкли не исполнять вовсе общественных повинностей и требование исполнения их считали насилием. Чтобы прокормить войско, во время постоянных переходов чрез Во-/360/лынь, Чермную Русь, Холмскую землю, Литву, Мазепа принужден был то налагать контрибуции на имения панов шведской партии, то собирать деньги с католического духовенства и церквей, то, наконец, силой отбирать провиант у шляхты; при таком способе кормления дело не могло обойтись без взаимных оскорблений; то шляхтичи жаловались, что козаки при сборе провианта грабят их дворы, разрушают села, сжигают постройки, убивают крестьян; то козаки жаловались в свою очередь на шляхтичей, что они не только не дают провианта, но убивают Козаков, отлучающихся единично для собирания фуража. Притом в состав войска Мазепы вошли полки: Самуся, Искры, Шпака, Ханского, принявшего начальство над белоцерковскими козаками, находившимися в лагере во время смены Палия. Полки эти, состоявшие из «палиивщины», были до того враждебны шляхте, что никакие предписания Мазепы не могли удержать их. Они при каждом удобном случае разоряли шляхетские дворы, убивали шляхтичей, уничтожали дворянские документы и т. п. При появлении их нередко даже обнаруживались крестьянские волнения, и местные жители, называясь козаками, принимались грабить панов и евреев. В территории, повиновавшейся некогда Палию, нечего было и думать о восстановлении шляхетских порядков. Шляхтичи, имевшие поместья в Белоцерковщине и Полесьи, обращались напрасно с прошениями и подарками как к Мазепе, так и к новому белоцерковскому полковнику, Омельяновичу; несмотря на их распоряжения, крестьяне отказывались от повиновения шляхте и объявляли полковнику посредством депутаций, что они будут, как было при Палие, платить дань одному только козацкому полковнику; сторону крестьян держали и козаки, и водворить шляхту, по крайней мере в скором времени, старшина должна была отказаться. Со временем и сам Мазепа охладел значительно к шляхте, жаловавшейся неоднократно на него царю, Меньшикову и другим русским начальникам; он нашел, по своему мнению, гораздо более верный способ для осуществления своих целей — во время пребывания на Волыни он вошел в сношения с Лещинским и с Карлом XII и рассчитывал посредством их помощи, помимо шляхты, остаться единственным владетелем и распорядителем не только западной, но и восточной Украины. Потому впоследствии он мало обращал внимания на жалобы дворян, так что после его падения русское правительство, вследствие настойчивого требования поляков, должно было назначить особую комиссию для разбирательства жалоб шляхты на притеснения, испытанные ею от Козаков. /361/
Между тел, пока Мазепа предпринимал походы в разные концы Речи Посполитой: под Львов, Замостье, Дубно, Минск и т. д. Украина между Днепром, Случью и Днестром была в полной от него зависимости: полковники и старшины в ней еще не обжились и не успели заявить своих притязаний на владение землями и на закрепощение народа, последний удерживал отношения к козакам, установленные Палием — он платил дань в войсковую казну, оставался свободным и пользовался беспрепятственно землей; притом земли было много, не только не приходилось спорить за владение ею, но беспрестанно, до окончательного падения козаччины, прибывали новые поселенцы из-за Днепра, из Молдавии, из Полесья и Литвы и селились на пустопорожних полях. Край принимал все более и более правильное козацкое устройство. В 1709 году в нем было уже 7 козацких полков: Белоцерковский, Чигиринский, Богуславский, Уманский, Корсунский, Брацлавский и Могилевский. Полковниками в двух последних были два молдавские выходца: Иван Григораш, называемый также Иваненко, и Савва Волошин. Они принадлежали, подобно Шпаку, к числу начальников крестьян, восставших во время похода Самуся в 1702 году, скрылись тогда, после усмирения восстания, за Днестр и теперь появились опять в Украине 1; находясь на черте Украины, порубежной с поляками, они продолжали раздвигать ее на счет шляхты: вытесняли последнюю из имений, убивали сопротивлявшихся и причисляли их села и города к своим полкам. Иваненко овладел Винницей и Брацлавлем. По жалобе подольской шляхты русские власти неоднократно должны были предпринимать меры для усмирения их; но распоряжения оставались бесплодными до последнего падения козачества на правой стороне Днепра. В Чигиринском полку поставлен был, после восстановления оного, полковником — Ґалаґан. В Богуславском — продолжал начальствовать Самусь. Он прожил в звании богуславского полковника до 1713 года. О существовании его остались, по крайней мере, следующие следы. В 1709 году, во время Полтавской битвы, Самусь, опасаясь за безопасность части своего семейства, находившегося на левой стороне Днепра, в Чигрин-Дуброве, выхлопотал от киевского губернатора, князя Голицына, паспорт для переезда внучатам своим 2 из Чигрин-Дубровы в Богуслав.
1 Иваненко, возвратившись из Молдавии, при поступлении в царскую службу на правой стороне Днепра, носил титул полковника Дубоссарского.
2 Это были дети дочери Самуся, бывшей замужем за сотником Чигрин-Дубровским-Булюбатем.
В 1711 году он присылал сына в Киев извещать того же /362/ князя Голицына о намерениях и действиях самозванного гетмана Орлика. Наконец, в 1713 году он отказал по завещанию Межигорскому монастырю, в котором по преданию и был похоронен, свой «млын в Богуславлю, ниже нового мосту на сазе стоячий», а также лес с Садом и другими грунтами и 500 червонцев «за свой похорон и поминание».
В Белоцерковском полку до 1709 года занимал должность полковника Михайло Омельянович; хотя он, подобно всем остальным полковникам западной Украины, не последовал за Мазепой во время его измены, но русские начальствующие люди не доверяли ему как родственнику Мазепы, возведенному последним в должность полковника. В апреле 1709 года он, по соглашению князя Голицына с гетманом Скоропадским, был арестован и препровожден сначала в Киев, потом в Глухов. Место его занял опять возвращенный из Сибири Палий. Конечно, немедленно после того как обнаружилась измена Мазепы, сделано было Петром I распоряжение о возвращении Палия из ссылки. Кроме желания загладить несправедливость, учиненную по проискам и клеветам Мазепы, возвращение его было ускорено вероятно и потому, чтобы противопоставить личность, популярную и любимую народом, Мазепе и, таким образом, подорвать окончательно значение и авторитет последнего. Уже в начале 1709 года «велыким постом, весняною погодою, — по словам народной думы, — став Семен Палий до Билого Царя прыбуваты». В последних числах марта он прибыл в Воронеж, где «зело изрядно принят и награжден его Царского Величества милостью». 30 марта он был отправлен к гетману Скоропадскому, которому поручено было: «держать его при себе до указу, иметь его во всей любительнейшей приязни и употреблять его в нынешних воинских действиях и случаях по своему рассмотрению и смотря по тамошнему состоянию». 3-го июня Палий находился в лагере Скоропадского под Багачкою, где выхлопотал у гетмана универсал о возвращении ему движимого имущества, разграбленного некогда козаками с разрешения Мазепы. 27 июня он, по свидетельству летописей, «удостоился видети Царского Величества победу над шведами под Полтавою — где, бывши уже немощным, обаче на коне, аще и поддерживанием ездячи, понуждал войско, дабы неприятелю зломанному не дали обозретися». В самый день Полтавской битвы Палий надписал в дар Межигорскому монастырю свое Евангелие в золочено-серебряном окладе ло черному бархату, хранившееся впоследствии в этой обители, и, вслед за тем, набравши отряд Козаков, отправился в свою Хвастовщину, где уже со времени его возвращения ожидали его, как законного преемника смененного /363/ полковника Омельяновича 1. Явившись в Хвастов, Палий немедленно возвратился к прежнему своему образу действия: он опять расставил Козаков своих на Полесьи и стал вытеснять шляхтичей из порубежных сел; еще до его приезда, сейчас после смены Омельяновича, крестьяне многих волостей: Горностайпольской, Козаревской, Бородянской объявили себя козаками, записались в компут Белоцерковского полка, отказали в повиновении помещикам и перестали отбывать им барщину и давать доходы. Палий принял их под свое покровительство и стал теснить остальную шляхту. 10 сентября шляхта Киевского воеводства отправила депутатов к киевскому губернатору, князю Голицыну, жалуясь, что «козаки белоцерковские и хвастовские, неизвестно по своей ли воле, или по приказанию полковника Палия? перешедши границу, по сю сторону реки Ирпеня врываются в наши села, отнимают у нас медовые дани и препятствуют владеть имениями». В начале генваря 1710 года шляхта киевская отправляла с той же целью депутатов к королю и к князю Меньшикову; в инструкции, данной этим депутатам, сказано было между прочим: «Депутаты будут просить сиятельного князя, дабы он оказал нам милость удержанием пана полковника Палия от притеснений обывателей нашего воеводства и запретом ему расставлять Козаков своих в поветах Овруцком и Житомирском».
1 Надпись, сделанная на Евангелии, не исключает, по нашему мнению, возможности участия Палия в битве; надпись могла быть сделана или перед битвой, с желанием оставить на всякий случай память любимой обители, или впоследствии, в виде воспоминания и благодарствия за ее исход. В пользу же участия Палия в битве, кроме свидетельства летописи и народного предания, можем сослаться на рассказ бывшего в ней козака, помещенный в вышеуказанном акте: «пошли мы под Полтаву, а оттуда, вместе с Палием, отправились в Хвастов».
Между тем, в Москве, несмотря на фактическое обладание западной Украиной еще с 1704 года, правительство не порешило окончательно, следует ли удержать эту область за собой или возвратить ее полякам. Последние при каждом удобном случае напоминали царю о своих притязаниях на местность, в которой сформировались уже козацкие поселения, признававшие над собой власть левобережного гетмана, и которую после Полтавской битвы заняли русские войска, преследовавшие бежавшего в Турцию шведского короля. Царь отвечал обыкновенно на польские домогательства, что он не отказывается возвратить Речи Посполитой Украину, но что он не может этого сделать до тех пор, пока в Польше будут бороться две партии, из которых одна — Лещинского, положительно ему враждебна. Но после Полтавской /364/ битвы, когда партия Лещинского окончательно пала, Петр думал действительно возвратить полякам Украину. Потому 3 сентября 1709 года, возвращая Палию полковничью должность, царь не называет его в грамоте полковником белоцерковским, а только охотницким, и подчиняет его строго власти гетмана Скоропадского; последнему же было предписано удерживать как Иваненка и Савву, так и Палия от столкновений с поляками; когда же жалобы шляхтичей на последнего стали поступать все чаще и чаще как к гетману, так и к русским начальникам, то в ноябре 1709 года князь Григорий Долгорукий писал о нем Скоропадскому: «О неспокойном Палие ныне мне здесь, за отлучением двора, служить Вашему Превосходительству невозможно... чаю, что ему, Палию, в тех местах быть недолго, понеже при польской раде, та заднепрская Украина Его Высокомонаршим указом отдается по прежнему во владение полякам». Неизвестно, какое влияние имела бы эта мнительность правительства на судьбу Палия, но он до возврата Украины полякам не дожил. В 1710 году 10 января последний раз встречаем переписку о Палие: именно канцлер Головкин в письме к Скоропадскому поручает последнему запретить Палию вести переписку с турецкими пашами без ведома гетмана. Чрез полтора месяца, в первых числах марта, Танский ищет уже у Скоропадского назначения на должность Белоцерковского полковника, вакантную за смертью Палия. В конце того же года король Август раздает уже староства, находившиеся в районе, занятом Палием; так, 18 ноября он дает грамоту полковнику Самсону Бомбеку на Романовское староство, «оставшееся без владельца после смерти храброго Палия». Итак, хотя точно не можем указать времени смерти Палия, но можем утверждать с достоверностью, что она последовала между 10 числом января и 1 марта в 1710 году. По всей вероятности старый полковник был похоронен в Межигорском монастыре, обители уважаемой им более других при жизни; по крайней мере, до конца существования монастыря в Святодуховской его церкви висел портрет Палия рядом с портретами Богдана Хмельницкого и Евстафия Гоголя. Над портретом, на ветхом коврике Палия, висела его сабля без рукоятки и его полковницкий серебряный пернач с тремя перьями.
Места белоцерковского полковника после смерти Палия добивался у гетмана зять его, охотницкий полковник Антон Танский. Танский в последнее время доказал верность царю; он, при первом известии об измене Мазепы, оставил последнего и был одним из более верных и деятельных поборников Скоропадского; но, оказавшись благонадежным в политиче-/365/ском отношении, Танский, по личному характеру своему, представлял один из более безнравственных типов тогдашней козацкой старшины: честолюбивый и своекорыстный, он не разбирал средств там, где чуял поживу, низкопоклонный с сильными, он опирался на них для того, чтобы своевольничать со слабыми: благонадежность его была скорее плодом расчета, никогда его не обманывавшего, чем глубокого убеждения; по крайней мере, так заставляла думать минувшая его карьера; выдвинутый тестем своим, Палием, он его оставил в минуту падения, взяв от Мазепы в подарок несколько сел и перешел на сторону последнего; потом оставил он и Мазепу, в свою очередь, когда оказалось, что сила перестала быть на его стороне и, сблизившись с Скоропадским, решился, пользуясь уступчивостью и слабостью характера этого гетмана, улучшить свое благосостояние докучливыми домагательствами. Он стал требовать Белоцерковского полка, рассчитывая как на повышение в должности, так и на возможность обогатиться на счет шляхты, пользуясь отношениями, установленными к ней Палием.
Между тем Скоропадский, не решавшийся ни на отказ Танскому, по мягкости нрава, ни на полное его удовлетворение, по причине известной ему нерешительности отношений русского правительства к западной Украине, выбрал средний путь, полумеру: он назначил Танского наказным Белоцерковским полковником и извинился в этом назначении перед канцлером, объясняя свой поступок докучливостью Танского; Головкин одобрил распоряжение гетмана, и Танский отправился в Белую Церковь в начале марта 1710 года. После его прибытия шляхта киевская отправила к нему посольство с просьбой отменить стеснительные для нее распоряжения Палия. Неизвестно, что отвечал Танский, но, вероятно, он на время приудержался от наступательного движения на Полесье; по крайней мере, до конца 1710 года жалоб на него со стороны шляхты не было. Время это Танский употребил на то, чтобы обеспечиться со стороны России, и цели этой он достиг заискиванием дружбы и заявлением преданности ближайшему русскому начальнику, киевскому губернатору князю Голицыну.
Между тем, с концом 1710 года обстоятельства переменились. Петр I задумал войну с Турцией, вызванную как интригами и влиянием при турецком дворе Карла XII, так и призывом России на помощь угнетенным христьянам Балканского полуострова. Для того, чтобы вести успешно войну с турками и иметь прочное влияние на дела Придунайского края, России необходимо было обеспечить за собой владение западной Украиной. Это значение последней области пони-/366/мал и Карл XII и потому, пока русские войска собирались к походу, он, желая предупредить их и занять страну, лежавшую на пути в Турцию, собрал все, бывшие у него под рукой, силы и бросил их на западную Украину. Пестрая толпа, состоявшая из белогородской и буджацкой татарских орд под начальством самого хана, из польских хоругвей шведской партии, находившихся в Бендерах при Карле XII под начальством киевского воеводы Иосифа Потоцкого, свирепствовавшего некогда над подольскими крестьянами в 1702 году, и старосты Галецкого, некогда белоцерковского коменданта, сдавшего эту крепость Палию в том же 1702 году, из запорожцев, изгнанных из Сечи Петром I, и из горсти Козаков, ушедших в Бендеры вместе с Мазепой в 1709 году, — вся эта разнородная сборная дружина перешла в начале марта 1711 года через Днестр и рассеялась по западной Украине; главное начальство над этим войском принял избранный бывшей в Бендерах козацкой старшиной гетман Филип Орлик. Он предпослал своему вторжению «прелестные универсалы» к жителям края. Неожиданное вторжение Орлика застало и войска, и жителей, и начальников врасплох. Жители, наскучив неопределенным положением, не принятые окончательно Россией и постоянно угрожаемые выдачей полякам, притом недовольные внутренним управлением полковников, наставленных Мазепою и Скоропадским, не оказывали сопротивления; большинство их осталось индифферентными при приближении Орлика; не желая испытывать борьбы с ним и мести его дружины, местечка и города сдавались, многие даже, подобно богуславцам и корсунцам, поддавались на его прелести и приставали к нему; русские начальники, не доверяя правобережным полковникам, требовали, чтобы они прислали жен и семейства свои в Киев, для большей якобы безопасности; князь Голицын советовал Скоропадскому согнать жителей в крепости или поближе к Днепру, села же и местечка сжечь; но исполнить советы и приказания было некогда. Орлик овладел Немировом, разбил под Лысянкой генерального асаула Бутовича, отправленного против него Скоропадским, овладел Богуславским и Корсунским полками. Самусь, напрасно просивший помощи, должен был уступить. Только Галаган и Танский успели собрать кое-какие силы и заперлись в своих полковых городах. Князь Голицын ободрял их, обещал скорую помощь, напоминая Танскому верность его тестя, советовал подражать его примеру и держаться в Белой Церкви. Но пока помощь могла быть прислана, силы Орлика начали сами собой быстро таять и ему нечем было поддержать свой успех. Его разнородная дружина пошла в разброд. Татары, поживив-/367/шись добычей, разрушив все церкви и монастыри в южной Украине и расхитив их имущество, повернули вместе с ханом в низовья Днепра, под предлогом, что они будут действовать там против русских крепостей. Галецкий, командовавший поляками, отправился в Полесье и на Волынь, с намерением оживить шведскую шляхетскую партию и поддержать Потоцкого, ворвавшегося в Речь Посполитую со стороны Чермной Руси. Орлик с незначительным количеством оставшихся татар и поляков, с запорожцами и своими козаками, набрав сколько можно было богуславцев и корсунцев, подступил 25 марта под Белую Церковь: но две его попытки на приступ были отбиты; он удалился в Хвастов и, вскоре, услышав о приближении русских войск, ретировался обратно за Днестр. Набег его остался без последствий, но он указал русскому правительству всю важность западной Украины при столкновении с Турцией. Очевидно было, что если война турецкая будет иметь успешный исход, то России невозможно будет возвратить Украину Польше, так как при этом условии не могли быть упрочены никакие выгоды, полученные в случае удачного исхода похода на Дунае. От исхода турецкой войны зависела таким образом участь западной Украины.
Между тем Танский, почувствовав еще в конце 1710 года эту перемену взгляда русского правительства на Украину, стал действовать смелее; в феврале 1711 года он был обеспечен доказательством безошибочности своего наблюдения: Скоропадский прислал ему грамоту на должность «совершенного» белоцерковского полковника. Ободренный таким образом, Танский начал свою деятельность с того, что воспользовался обстоятельствами, созданными Палием в киевском Полесьи, и стал эксплуатировать шляхетские имения и села, поселенные в Хвастовщине, в свою пользу. Шляхта киевская, обрадованная смертью Палия, помышляла было уже о возврате в свои имения, о восстановлении земских сборов с воеводства, шляхетских гродских судов, о возвращении Белой Церкви, содержании в ней гарнизона на своем жаловании и т. п. Вскоре ей пришлось разочароваться; взамен Палия являлась личность, правда не столько враждебная дворянам по принципу, но зато не менее Палия стеснявшая шляхту в пользовании имуществом. В течение года шляхта киевская трижды собирается на сеймики и каждый раз ограничивается отправкою писем к Танскому и посольств с плачевными на него жалобами: к королю, польским гетманам, к Скоропадскому, к князю Голицыну, к фельдмаршалу Шереметеву, к князю Меньшикову, наконец, к самому Петру І. В инструкциях, выданных своим послам, шляхта говорит: «Козаки по прежнему занимают наши име-/368/ния в окрестностях: Житомира, Хвастова, Белой Церкви, Бердичева, Бышева, Котельни, Паволочи и Овруча... пан Танский, полковник Хвастовский, не допускает нас собирать доходы и подати даже в тех местах, где козаки его временно только занимают квартиры в качестве союзников Речи Посполитой... и причиняет нам невыносимые кривды. Он, как пьявка, сосет кровь из подданных наших и имения наши до того разоряет, что к ним можно применить слова: «где стояла Троя, там теперь волнуется созревшая жатва!» Но в наших селах даже и жатва не волнуется, они превращены в голую пустыню!... пан Танский, вопреки трактатам и установленным границам, засел на нашей земле и не только владеет имениями нашими шляхетскими, но из них сосет, как кровопийца, дымовую подать, принуждая нас давать ежемесячно деньги и провиант, причиняя нам разные непристойности, вредные для нашей свободы и неприличные дворянскому нашему званию».
Но на этот раз судьба выручила шляхту. Вследствие неудачного похода на Дунае, Петр I заключил Прутский договор. В числе его статей русское правительство обязывалось отказаться от Украины и вывести свои войска из пределов Речи Посполитой. На исполнении этих статей Турция настаивала безотступно и, после долгих переговоров, они были окончательно подтверждены в 1713 году. Таким образом, неблагополучный исход турецкого похода порешил на этот раз судьбу западной Украины — козачество должно было уступить в ней место шляхетству. 23 сентября 1711 года был издан указ царский, в котором сказано было, что «тогобочную, заднепрскую Украину надлежит оставить полякам, тамошним же полковникам, с полковою, сотенною и рядовою козацкою старшиною, с козаками и протчими, в подданстве нашем верно быть желающими, з женами и детьми, с их движимыми пожитками, на жилище перейти в Малую Россию, в тамошние полки, где кто пожелает... со всех местечек, сел и деревень обитателей перевесть в Малую Россию и тем землям быть впусте всегда». Итак, указ предполагал возвратить западную Украину к тому положению запустения, в котором она находилась до 1683 года — восстановить опять пустыню, начинавшую заселяться медленно и с большими усилиями. Гетман Скоропадский и козацкая старшина принялись ревностно приводить в исполнение предложенную меру. Многие жители приняли ее как лучшее из двух зол — как выбор между панами козацкими и панами польскими — остальные были переведены полковниками насильно. Еще в начале 1711 года Скоропадский предлагал правительству перегнать на левый берег Днепра народонаселение тех местностей, ко-/369/торые подчинились Орлику во время его набега; мера эта была одобрена и отчасти приведена в исполнение: 3-го мая Петр писал к Меньшикову: «Заднепровская Украина вся была к Орлику и к воеводе киевскому (Потоцкому) пристала, кроме Танского и Ґалаґана, но оную изрядно наши вычистили и оных скотов иных за Днепр к гетману, а прочих, чаю, в подарок милости вашей, в губернию на пустые места пришлем». После объявления указа переселение приняло гораздо большие и основательные размеры: с конца 1711 до половины 1713 года гетман Скоропадский, полковники: Танский и Иваненко, генерал Рен и другие начальники занялись усердно переселением; они переводили поочередно села и местечка западной Украины в восточную — потянулись Длинные обозы с семействами и имуществом переселенцев; в некоторых местах разбирали церкви, складывали на возы и увозили с собой — оставленные дома и строения зажигали. Начавшись от Днестра, выселение подвигалось к Днепру; в половине 1712 года очередь дошла и к Белоцерковскому полку. Здесь народонаселение было несколько гуще, переселение вследствие того представляло более трудностей; для облегчения их предложено было следующее средство: Танскому предоставили должность киевского полковника и поручили ему поместить жителей Белоцерковского полка в прилегавшей к нему полосе полка Киевского, лежавшей на правой стороне Днепра, между Вышгородом, Мотовиловкой, Васильковом, Трипольем и Стайками — полоса эта, в силу статей Московского договора, должна была остаться за Россией. В 1712 году началось переселение Хвастовщины, понуждаемое посольствами киевской шляхты как к Танскому, так и к русским начальникам, требовавшими скорейшего очищения края и сдачи Белоцерковской крепости; оно кончилось едва к исходу 1714 года, так как только в это время крепость была передана польским комиссарам.
Между тем в опустевшую Украину вошли с двух противоположных сторон два ополчения. С юга явились запорожцы и малочисленные сторонники Орлика, полагавшие, что турки сохранят власть над западной Украиной после отказа от нее России, и что Орлик сделается правобережным гетманом под покровительством Султана. Запорожский полковник Попович занял Умань и берега Буга, прикрываясь именем.турецкого правительства; с севера, из Волыни вошел в Брацлавщину во главе 12000 польского войска воевода краковский, Юрий Любомирский, некогда подвизавшийся против Самуся, в 1702 году, в звании подкомория коронного. Любомирский публиковал в пустыне универсал, которым принимал Украину во владение от имени Речи Посполитой. Один /370/ из запорожских старшин, по имени Перебыйнос, ответил на универсал письменным протестом, утверждая, что если русские, вследствие вымогательства турок, и очистили Украину, то из этого не следует, чтобы должны были ее заполнять поляки. Перебыйнос объявлял, что запорожцы заняли Украину от имени султана, и требовал удаления Любомирского. Конечно, последний не обратил на этот протест никакого внимания — все силы Поповича и Перебыйноса заключались только в нескольких сотнях запорожцев — несмотря на эту неравномерность сил, козаки пытались защищаться. Они напали у Погребыщ на передовой польский отряд и разбили его; но когда явился Любомирский со всем своим войском, дальнейшее сопротивление оказалось невозможным и запорожцы удалились в южные степи. Некоторое время они врывались еще в Украину небольшими партиями и старались беспокоить поляков, но успехи их не могли быть сколько-нибудь серьезны. Так, в 1713 году бывший прилуцкий полковник, Горленко, занял на время Брацлавль; сотник Швачка появился в Богуславе и угрожал оттуда Триполию; но попытки эти, по малочисленности запорожцев, скорее могут быть приняты за рекогносцировки и имели более значение демонстраций, чем серьезных походов. У Горленка было только 250 Козаков, а у Швачки одна сотня. Наконец, после заключения Турцией окончательного договора в 1713 году, запорожцы потеряли всякую надежду на поддержку с ее стороны и должны были отказаться от всяких видов на западную Украину.
Таким образом, исчезло навсегда в этой области козачество, восстановленное на время в прежнем виде и в форме, согласной с пониманием народа, трудами Палия и его сподвижников. Протест Перебыйноса и Погребыщская стычка — это последнее столкновение исчезающей козаччины с поляками 1.
1 На правой стороне Днепра от козачества осталось одно имя — которое паны присвоили своим надворным милициям и прислуге; у крупных землевладельцев Юго-Западного края: Потоцких, Любомирских, Ржевуских и т. д. в течение XVIII века вошел в употребление обычай держать при экономиях значительные вооруженные отряды, набиравшиеся из крестьян, подвластных тем же экономиям; отряды эти составляли почетную стражу при особе пана; исполняли его распоряжения, относившиеся к доминиальной полиции, и, по желанию пана, посылались иногда в помощь войскам Речи Посполитой во время войны. Милиция эта, заменившая прежние надворные шляхетские хоругви, удержала за собой название Козаков; они управлялись сотниками, ими же избираемыми и утвержденными паном, а во главе всей надворной милиции обыкновенно стоял шляхтич, носивший титул полковника. Конечно, кроме имени и костюма, надворная козаччина не имела ничего общего с прежним козачеством, составлявшим свободное, владевшее землей и пользовавщееся самоуправлением земское сословие.
Поляки были теперь полными и единственными обла-/371/дателями плодоносной пустыни. Едва кое-где на краях ее оставались слабые остатки народонаселения. Так, в богатой некогда и многолюдной Могилевской волости, лежавшей еще в Подолии, вне границ Украины, и выставлявшей в былые времена целый козацкий полк, все народонаселение — с женщинами и детьми включительно — состояло теперь из 76 душ; сам город Могилев на Днестре, процветавший некогда торговлею и служивший складочным местом для товаров, отправляемых из Турции, Молдавии и Валахии в Россию и Польшу, вмещал в себе теперь — христиан и евреев обоего пола и всех возрастов 142 души. Управляющий киевского католического епископа, явившийся в 1714 году принимать во владение Хвастовщину, не нашел в ней буквально ни одной души, а в другой обширной епископской волости — Черногородской, оставалось только 8 человек. Региментарь Галецкий, перешедший уже в службу к Августу II и отправленный с польским войском на зимние квартиры в Киевское воеводство, не находил возможности разместить 1200 солдат не только во всей Украине, но даже в части Полесья, лежавшей к югу от Тетерева. В плачевном письме к шляхте Киевского воеводства, назначившей ему квартиры в местах необитаемых, он писал: «Вы отправили несколько сот конницы на квартиры в Украину и прислали мне роспись дымов в пустыне... вы постарались вытолкать войско в незаселенные места на посмеяние. Назначили в Вильск 25 человек солдат, между тем как в местечке только 3 человека жителей, в Мирополь — тридцать шесть солдат, между тем как в нем нет теперь и живой собаки; штаб мой вы поместили в совершенно пустых Бердичеве и Слободыщах; присылаете мне квартирный лист в Карповцы и Мошны, — в Мошны, где уже тридцать лет нет ни собаки. Потрудитесь, милостивые паны, прибыть сюда лично и поверить мои слова». Шляхтичи, вероятно, должны были признать всю справедливость этих жалоб, потому что согласились выдать Галецкому на содержание войска 55.000 злотых, лишь бы он его не кормил на счет заселенного Полесья.
Итак, шляхта опять владела Украиной — но в исторической судьбе шляхты заключался известный фатализм, вытекавший из тех начал, из которых сложился шляхетский общественный строй. Шляхта, возвратившись в свои запустелые села, необходимо должна была стараться о созвании в них рабочего сословия, а к рабочему сословию она не могла стать в иные отношения, как в панские; она понимала один только вид работников — крепостных рабов, над личностью, имуществом, совестью и верой которых шляхта приписывала себе полное самовластие; таким образом, зазывая обратно ушедшее народонаселение и приготовляя для него /372/ прежние рабовладельческие отношения, шляхта сама вызывала и усиливала враждебную для ней народную силу и находилась в необходимости вызвать ее. Крестьянское народонаселение действительно возвратилось, заманенное срочными льготами панских слобод, но когда сроки кончились и пришлось подчиниться полному шляхетскому произволу, тогда и должна была вспыхнуть народная реакция. Реакция эта и представляет единственную картину внутренней жизни западной Украины до самого конца XVIII столетия; она, за отсутствием козачества, должна была искать точки опоры в новой, измененной форме протеста и нашла ее в гайдамаках. Недаром в первый же год водворения поляков в Украине — в пустой степи собирались уже небольшие скопища всякого сброду, разъезжавшие по пустым селищам между Немировом и Васильковом и промышлявшие грабежом купеческих обозов. Скопищам этим, вначале ничтожным и исключительно занятым разбоем, назначено было со временем мало-помалу овладеть сочувствием народной массы и сделаться средоточием ее реакции против шляхты. Гайдамакам предстояла такая роль, какую в конце прошлого- и в начале настоящего столетия играли в Сербии гайдуки — они представляли зародыш крестьянского и народного восстания.
Последние времена козачества на правой стороне Днепра
Вперше праця була опублікована як передмова до другого тому третьої частини «Архива Юго-Западной России» (К., 1868). Тоді ж вона вийшла окремим виданням (К., 1868. С. 1 — 197), за яким публікується і в цій книзі.
У 1896 р. в серії «Руської історичної бібліотеки» (Т. XVIII. Львів, 1898. С. 129 — 274) з’явився український переклад праці.
Дослідження було захищене як магістерська дисертація у Київському університеті св. Володимира в 1870 р.
Див.: Джиджора І. Матеріали до історії Гетьманщини. Львів, 1908 (ЗHTШ. Т. 86).
Ісаїв П. Причини упадку української держави в княжі і козацькі часи. Рим, 1975.
Оглоблин О. Люди старої України. Нью-Йорк, 1959.
