Попередня     Головна     Наступна





Владимир АНТОНОВИЧ

ОЧЕРК СОСТОЯНИЯ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ В ЮГО-ЗАПАДНОЙ РОССИИ С ПОЛОВИНЫ XVII ДО КОНЦА XVIII СТОЛЕТИЯ



Успех церковной унии, задуманной польским правительством, руководимой иезуитами и католической клерикальной партией, и провозглашенной на Брестском соборе 1596 года, был рассчитан исключительно с католической точки зрения. Проводившая унию партия полагала, что достаточно заручиться содействием членов высшей церковной иерархии православной церкви для того, чтобы религиозное нововведение прочно установилось в русских областях Речи Посполитой. По привычке к строгой иерархической централизации и к пассивному повиновению в делах веры низших членов иерархии — высшим и мирян — духовным властям, ультракатолическая партия надеялась легко сломить православие при содействии православных епископов и митрополита; вследствие такого взгляда все усилия короля, влиятельных дворян — ревнителей католицизма и иезуитов направлены были исключительно на то, чтобы заручиться содействием членов высшей иерархии православной церкви; как только усилия эти привели к желанной цели, как только большинство иерархов православных, прельстившись обещаниями всевозможных благ или уступая грубому насилию, изъявило согласие на принятие церковной унии — последняя была провозглашена на Брестском соборе, причем мнения у низшего духовенства и у мирян не спрашивали и на заявления с их стороны не обращали малейшего внимания. По убеждению ревностных католиков, такое нововведение в делах церкви, на которое заявили согласие митрополит и значительное большинство епископов, считалось делом вполне выигранным и решенным. Но в этом взгляде и состояла главная ошибка инициаторов унии; они не обратили внимания на то обстоятельство, что основная черта устройства православной церкви состояла в соборном ее характере, в непризнании слепого повиновения иерархам в делах веры и в отсутствии централизации в самой иерархии. Принятие унии митрополитом и епископами не составляло еще непременного успеха этого нововведения; уния могла быть принята не иначе, как после гласного обсуждения и с добровольного согласия всех членов православной церкви: духовных и мирян — а такого обсуждения инициаторы унии избегали, прекрасно понимая, что прямым путем они никогда не успеют убедить право/471/славных в пользе и душеспасительности соединения с Римом. Таким образом, непонимание или отрицание соборного начала в церкви и составляло самое выдающееся явление новой затеи, оно и вызывало постоянные заявления протеста. Крепко утвердившись на этом начале, православные успели выдержать двухвековую тяжелую борьбу за свободу своей религиозной совести. Начиная с князя Константина Острожского, поставившего ясно на Брестском соборе требование допущения мирян к участию в рассуждениях о делах веры, и оканчивая порабощенными южнорусскими сельскими громадами, не принимавшими до конца XVIII ст., несмотря ни на какие угрозы своих помещиков, приходских священников-униатов, на том основании, что они назначены без участия и выбора прихожан, все сословия южнорусского народа опираются в этой борьбе за веру на принцип соборного устройства церкви и находят в нем главную поддержку и неистощимую силу. Вследствие этого водворение унии не было так легко, как это казалось ревнителям католицизма; реакция, нежданно для них, проявилась во всех сословиях Южнорусского края и с ними, то с каждым порознь, то со всеми вместе, приходилось вести упорную и по большей части безуспешную борьбу. Первая реакция православных возникла в том сословии, которое, как по юридическому полноправному своему положению в государстве, так и по степени умственного развития, имело более всего возможности оказать сопротивление путем легальным; православное русское дворянство стало вначале ревностно защищать свободу своей совести на сеймиках и на сеймах, где протест православных дворян находил поддержку как со стороны довольно многочисленных дворян-протестантов, так и со стороны многих дворян-католиков, свыкшихся в течение недавно минувшего правления Сигизмунда Августа с идеями веротерпимости и религиозного свободомыслия (напр., Лев Сапега). Большинство дворян-католиков не принадлежало еще тогда к езуитской фанатизированной партии и считало свободу совести неотъемлемым атрибутом гражданской шляхетской свободы, во имя которой оно не допускало насилия в делах веры даже в пользу той церкви, к которой само оно принадлежало. При таком настроении большинства дворянского сословия неудивительно, что вначале церковная уния не могла найти поддержки на пути законодательных мероприятий. Напротив того, несмотря на все усилия короля, католического духовенства и езуитской партии, первые сеймы, рассуждавшие о церковной унии, издавали постановления, охранявшие свободу совести и свободу православного богослужения от возможных административных насилий: так, на сейме 1607 года /472/ издана была от имени короля следующая конституция «о религии греческой»: «В обеспечение греческой религии, издавна пользующейся своими правами, мы постановляем: что никаких должностей и церковных имуществ не будем никому предоставлять на ином праве как только согласно духу их учреждения и по обычаям и правам, подтвержденным нашими предшественниками, т. е. исключительно дворянам русского происхождения и чистой греческой веры, не нарушая ничем законной свободы их совести, и не препятствуя ни в чем свободе богослужения по давним их обычаям... Братствам церковным греческой веры мы подтверждаем все их права и привилегии». На следующем сейме 1609 года конституция эта была вновь подтверждена, причем сейм обещал в более свободное время подробнее рассмотреть этот вопрос, а между тем прибавил постановление, по которому униатам воспрещалось насильно обращать в унию духовных и мирян православных, под опасением взыскания с них штрафа в 10 000 злотых. Свобода богослужения православной церкви подтверждалась и на последовавших затем сеймах: 1618, 1620, 1623, 1627, 1631, 1633, 1635 и 1647 годов; но чем далее уходило вперед время, тем сеймы неохотнее рассуждали об религиозном вопросе, отклоняли его под предлогом недостатка времени, сокращали текст первоначальной конституции и заменяли его общими фразами «об успокоении греческой религии» и о сохранении status quo отношений православной церкви к униатской. Наконец, с половины XVII столетия на сеймах перестают совершенно говорить об охранении прав православной церкви, а во второй половине этого столетия начинается ряд сеймовых постановлений, направленных в противоположную сторону, т. е. в пользу скорейшего распространения унии и подавления православия. Эта перемена в характере сеймовых постановлений строго вытекала из перемены настроения массы дворянского сословия. Чем далее уходило время вперед, тем более исчезали в дворянской среде люди, воспитанные в благодатное время Сигизмунда Августа; заменившие их поколения проходили через горнило езуитских коллегий, из которых, вместо науки, выносили привычку к схоластическому мудрствованию, латинские ри—. торические фразы и внутреннюю умственную пустоту; вместо гражданских убеждений о свободе совести — хотя бы только дворянского сословия — ожесточенный католический фанатизм и слепую веру в благотворность и безупречность действий воспитавшего их ордена. Между тем как масса католического дворянства все более и более принимает фанатическое настроение и теряет прежние привычки гражданской и религиозной терпимости, количество дворян право-/473/славных и протестантов быстро уменьшается. Езуиты поняли, что в государстве, сложившемся в форму шляхетской республики, невозможно не обратить внимания на дворянское сословие — потому самые горячие миссионеры, самые даровитые проповедники, бывшие в распоряжении ордена (Скарга, Ногаюс и т. д.), отправляются обращать в католичество дворян православных и протестантов; там, где они не находят возможности сладить с людьми взрослыми, они стараются завлечь детей в свои коллегии и всевозможными обольщениями: угодливостью, возбуждением личного самолюбия, авторитетом науки, наружным смирением и т. д., воспитывают горячих адептов католицизма. Пересматривая историю любого, сколько-нибудь знатного, западнорусского дворянского рода, мы заметим, что в первой трети XVII столетия члены каждого из них обращаются езуитами не в унию, а прямо в католицизм и становятся ревностными поборниками последнего. Конечно, при этом успех езуитской пропаганды находил сильную поддержку в общественном мнении всей дворянской среды, ими же подготовленном и оказывавшем сильное давление на разноверных членов своего сословия. Сильно поредевшие ряды православного дворянства в половине XVII столетия встречают новый толчок, отшатнувший окончательно это сословие от православия: в это время достигает полной силы реакция козацкого сословия. Козаки стоят за православную веру, но вместе с тем они стоят и за равноправность сословную и заявляют решительный протест против преобладающего положения, занимаемого в Речи Посполитой дворянским сословием. Оба мотива тесно связаны друг с другом и постоянно рядом заявляются козаками; когда козацкая реакция восторжествовала при Хмельницком, то, при указанной постановке вопроса, православные дворяне должны были выбрать одно из двух: или, оставшись верными завету предков, отречься от сословных преимуществ, или для сохранения этих преимуществ перейти в католичество; за малыми исключениями южнорусские дворяне выбрали второй исход, предоставив религиозную борьбу на долю других сословий. Но сословия эти не ждали времени полного отпадения дворянства для того, чтобы начать отстаивать свою веру. Мещане и низшее духовенство, с участием еще дворян, сосредоточивают свою реакцию в церковных братствах. Братства эти основаны были во многих западнорусских городах еще до возникновения церковной унии. Вначале задачу их составляло попечение о благочестии и о сохранении во всей чистоте христианской нравственности, сильно пострадавшей от захвата дворянами высших Церковных должностей. Патриархи константинопольские /474/ признали за братствами значение блюстителей чистоты церковного учения и христианской нравственности и обеспечили их существование ставропигиальными грамотами, освобождавшими церковные братства от зависимости от местных иерархов и подчинявшими их прямо и исключительно только власти патриархов. Таким образом церковные братства приобрели большую свободу действий и, когда настало время борьбы против унии, они явились самыми деятельными и энергическими ее противниками. Между тем как православные дворяне пытались защитить свое дело речами на сеймах и проведением охранявших свободу совести и богослужения конституций, братства принялись ревностно разъяснять своим единоверцам истинный смысл религиозного нововведения, укреплять в них привязанность к вере предков, противодействовать униатской и езуитской пропаганде особенно в тех слоях общества, которые по своему положению стояли ближе к членам братств. Против езуитских и базилианских школ они поставили свои братские школы; езуитской науке они противопоставили науку и создали целую полемическую литературу, отражавшую успешно хитросплетенные езуитскими казуистами доводы. Наконец, на долю церковных братств выпала борьба с местными иерархами, принявшими унию; вооруженные ставропигиальными грамотами, обеспечивавшими их самостоятельность, братства превратились в центры реакции, недоступные усилиям униатских иерархов; отстаивая шаг за шагом в каждой местности права своей церкви, братства, правда, должны были нередко уступать силе; униатские епископы отнимали у них церкви и монастыри, изгоняли братчиков из их общественных домов, отнимали братские имущества и т. п., но все эти насилия они могли производить только с помощью административных властей и военной силы. В отношении нравственного влияния братства торжествовали и, чем более униатская иерархия преследовала их, тем большим сочувствием пользовались они, тем суетнее и ненавистнее представлялась уния глазам православного народа, тем менее она могла рассчитывать на возможность распространиться путем убеждения. Между тем как мещане и духовенство боролись с унией, сомкнувшись в братства, в борьбе принимает участие еще одно сословие — козаки. Козачество представляет для защиты православия ту военную силу, которой лишены были другие сословия, без которой чисто нравственная оппозиция братств, подвергаясь страшным преследованиям и теснимая грубой силой, могла исчерпать свои средства и погибнуть в неравной борьбе с противниками, дисциплинированными и вооруженными властью и всеми от нее зависевшими принудительными сред-/475/ствами. Козачество со времени самого появления унии становится решительным ее противником и горячим заступником за православие; области, населенные козаками, представляют постоянное убежище для членов братств: духовных лиц и простолюдинов, теснимых униатами или компрометированных вследствие деятельного сопротивления поборникам унии. Власти и дворяне, прибегавшие к насильственным мерам в делах религиозных, должны были до известной степени сдерживать в некоторых, по крайней мере русских, областях, свое рвение ввиду угрожавшей им постоянно козацкой реакции. В те исторические минуты, когда козачеству удавалось получать временный успех, влияние его на церковные отношения было гораздо действительнее. Так, в 1620 году, вследствие положения, приобретенного козачеством при гетьмане Петре Конашевиче Сагайдачном, унии нанесен был решительный удар восстановлением православной иерархии, упразднение которой составляло пока главный результат усилий католической партии. По приглашению Конашевича Иерусалимский патриарх Феофан рукоположил нового православного митрополита и епископов на те кафедры, которых иерархи перешли в унию; таким образом, православная паства получила вновь пастырей, и значение униатской иерархии, вместе с малочисленными ее последователями оспаривавшей право на кафедры у православных епископов, низведено было до незавидного положения неудавшейся попытки и насильственного, безуспешного, никем не признанного домогательства. Впоследствии, чем более усиливалась козацкая реакция, тем более исчезала возможность установить унию в тех областях, в которых козачество торжествовало; наконец, вследствие успешных действий Хмельницкого, польское правительство принуждено было два раза (в договорах: Зборовском и Гадяцком) торжественно отказаться от унии, по крайней мере в той части Южнорусского края, которая была населена козаками, и предоставить православию гарантии неприкосновенности и свободы вероисповедания и богослужения на пространстве всей Речи Посполитой. Не ограничиваясь этими уступками, козаки в обоих упомянутых договорах принудили правительство признать представителей православной иерархии равноправными в политическом отношении с иерархами латинской церкви и допустить их в сенат Речи Посполитой. Но правительство, находясь в затруднительном положении, давало согласие на эти требования против воли и желания, оно уступало непременному требованию Козаков только ввиду временной крайности; оно было уверено, что даваемые им обещания несбыточны и невозможны. Сильная клерикальная /476/ партия и вполне уже в то время преданное ей шляхетское сословие готовы были скорее погубить то государство, судьбами которого они овладели, чем сделать малейшую уступку в религиозном вопросе или хотя на шаг попятиться в деле католического прозелитизма. Потому, естественно, уступки правительства имели значение только пустых обещаний и договоры, немедленно после их заключения, нарушались. Ясная возможность уладить как религиозные, так и социальные отношения к Речи Посполитой заставила Козаков искать обеспечения прав своих за ее пределами.

Таким образом, католический и сословный фанатизм польского общества способствовал политическому объединению Руси. Только некоторая нерешительность, выказанная русским правительством в половине XVII столетия, была причиною, что вопрос об этом объединении, а вместе с тем и вопрос о существовании церковной унии, не был окончательно решен еще в то время; только благодаря этой нерешительности Речь Посполитая поплатилась в то время за свой религиозный прозелитизм лишь незначительной относительно частью русской территории, входившей в ее состав. Пользуясь мягкостью русского правительства, чины Речи Посполитой отделались от беды уступкой левого берега Днепра; но зато после заключения Андрусовского договора польское правительство и общество решились провести настойчиво и неуклонно раз задуманный план в той части русской территории, которая оставалась в их распоряжении. Провести же этот план было легче теперь, чем в конце XVI столетия. Внутренний состав общества в русских областях изменился значительно и перемена эта произошла не в пользу православия. Православное дворянство окатоличилось в первой половине XVII столетия до такой степени, что во второй половине этого столетия уже немногие дворянские роды исповедовали веру своих предков. Они составляли ничтожное меньшинство на провинциальных сеймиках, а в некоторых областях (например, в Черной Руси, в Подолии) почти совершенно исчезли. Но не только дворянства не стало в ряду защитников православия — козачество, оставшееся на правом берегу Днепра, исчезло также весьма быстро после заключения Андрусовского договора и польское правительство могло, наконец, приступить к водворению унии, не опасаясь грозной для него вооруженной реакции. Действительно, с Андрусовского договора по религиозному вопросу замечаем крутой поворот как в законодательстве Речи Посполитой, так и в действительной жизни. Оставленная на время и встретившая серьезные препятствия церковная новизна опять возводится правительством на степень государ-/477/ственной задачи — опять для шляхетского общества она представляет широкое поприще, на котором дворяне стараются, с полной на этот раз для себя безопасностью, выказать ревность к религиозному прозелитизму. Между тем, защитниками православия остаются только те сословия, которые занимали самое невыгодное положение в Речи Посполитой, были лишены вовсе политических прав и пользовались гражданскими правами в весьма ограниченном размере. Сословия эти были: православное духовенство, мещане и крестьяне.

С Андрусовского договора мы замечаем резкую перемену в характере польского законодательства относительно свободы православного вероисповедания: постановления сеймов, гарантировавшие в начале столетия эту свободу, уклонявшиеся от решения вопроса в его середине, теперь высказываются резко в пользу унии и при каждом возможном случае издают постановления, все более и более враждебные для православия. Первое постановление, направленное в пользу унии, издано сеймом 1667 года, т. е. одновременно с заключением Андрусовского договора; в силу этого постановления, духовенство «религии греческой, пребывающей в единении», было освобождено на вечные времена от всех военных повинностей: «постоя, выдачи провианта, добавочных квартирных взносов, дневок, подвод и всех вообще военных тягостей и взысканий». Право это, предоставленное униатскому духовенству, составляло в то время важную льготу; уравнивая, с одной стороны, его права с католическим духовенством и дворянством, оно оставляло православное духовенство на уровне податных сословий: мещан и крестьян; с другой стороны, оно было сопряжено с важными материальными и нравственными выгодами: полное отсутствие дисциплины в польском войске, своеволие составлявшей его шляхты, — делали из постоя неизбежный источник разорения и неисчислимых обид для хозяина. Шляхтичи, постановившие приведенный закон на сейме, понимали прекрасно его значение: при каждом удобном случае они выгораживали свои имения от военной повинности и освобождение от нее считали одной из важнейших привилегий своего сословия. За этим первым шагом польские сеймы стали издавать другие законоположения, все более и более враждебные для православия: так, в условия, в соблюдении которых приносил присягу новый король, т. е. в так называемые «pacta conventa», внесена была статья, относившаяся к православию. По смыслу этой статьи король давал обязательство при первой возможности уладить безотлагательно несогласия, «возникшие от разорения людей греческой рели-/478/гии», и, притом, обещал «имений и духовных должностей греческой церкви не предоставлять лицам недостойным (personis incapacibus), и не дозволять таким лицам пользоваться ими по переуступке». В 1669 году статью эту подтвердил присягой вновь избранный король Михаил Вишневецкий, а вслед за тем она вносилась и в «pacta conventa» его наследников: Иоанна III и Августа II. Несмотря на несколько темную формулировку статьи, нетрудно догадаться, что под «успокоением несогласий» разумелось водворение унии на счет православия, а под «лицами недостойными» — православное духовенство. Многочисленные факты, собранные в актовых свидетельствах, не оставляют сомнения в том, как понимало формулу королевской присяги шляхетское общество и какой образ действий в религиозном вопросе предписывался королям, иногда лично, подобно Августу II, расположенным к веротерпимости и уважению свободы совести своих подданных. Притом, в одно и то же время с вышеприведенной статьей в законодательство вошло другое законоположение, весьма отчетливо определявшее взгляд польских дворян на «несогласия греческой религии»: в 1668 году конфедерация генеральная, в ведение которой во время междуцарствия переходила законодательная власть, постановила следующий закон: «Арияне и отступники от католической веры, равно как и от унии, перешедшие в другое вероисповедание, не должны пользоваться покровительством сеймовых конституций, обеспечивающих свободу вероисповедания... к армянам должно применять раньше об них изданные законы, по первому о том требованию чьему бы то ни было; отступников же вышеупомянутых должно наказывать изгнанием из отечества, если вина их будет доказана судебным порядком».

Еще более резкий характер носят постановления сейма 1676 года. На нем положено было уничтожить силу последнего оплота православия — церковных братств. Важнейшее преимущество братств заключалось в так называемых ставропигиальных грамотах, пожалованных им разновременно константинопольскими патриархами. На основании этих грамот братства изъяты были от всякой зависимости от местных епископов и митрополитов и подчинялись прямо духовной власти патриарха. Теперь, когда епископы могли или перейти в унию, или быть замещены униатами по распоряжению короля, независимость от них, обеспечивавшая самостоятельность братств в делах веры, составляла для последних вопрос жизни или смерти. Сейм обратил внимание на эту гарантию, издавна обеспечивавшую братства, и решился уничтожить ее. Постановлен был закон, по которому ставро-/479/пигиальным братствам воспрещалось сноситься с патриархом и предоставлять на его решение дела, касавшиеся веры. Братства должны были подчиниться местным епископам, а в случае нежелания исполнить это требование, должны были предоставлять спорные религиозные вопросы на обсуждение гражданских судов, — «дело невиданное от начала веков», — по словам Виленского братства. Сверх того, сейм постановил правило, по которому запрещено было православным всех сословий, под опасением смертной казни и конфискации имуществ (sub poena colli et confiscationis bonorum), отлучаться за границу Речи Посполитой или приезжать из-за границы; старостам и комендантам пограничных крепостей поручено было следить за исполнением этого закона. Сейм мотивировал свое постановление указанием на то обстоятельство, будто православные «под предлогом дел, касающихся религиозных интересов греко-русской церкви, выезжают за границу к Константинопольскому патриарху, и там они извещают врагов (турок) о состоянии дел в Речи Посполитой... ибо патриарх живет под властью врага креста Господня». Под этим фантастическим предлогом скрывалась весьма серьезная цель — воспрещение выезда за границу не только прекращало возможность сообщений церковных братств с патриархом, оно направлено было на разрушение православной иерархии; имея в виду начать сызнова дело установления церковной унии, правительство располагало идти прежним путем и начать дело с переговоров с представителями высшей духовной иерархии православной церкви; рассчитывая на успешный ход этих переговоров, сейм воспрещением выезда православных за границу и приезда их оттуда обеспечивал расстройство не только православной иерархии, но и вообще упразднение всего клира; если православные епископы еще раз перейдут в унию, то, при изолировании православия в границах Речи Посполитой, невозможно будет восстановить отпавшую иерархию, подобно тому, как это случилось за 50 лет прежде, при Сагайдачном; если же православная церковь будет лишена епископов, то некому будет рукополагать священников, и останутся налицо исключительно ставленники униатских епископов; таким образом, миряне останутся без духовенства и церквей, и, волею-неволею, -перейдут в унию. Что вышеприведенное постановление сейма служило введением к указанному плану, доказали последовавшие затем события — немедленно после этого сейма правительство вступило в переговоры с православными епископами, а через 3 года был уже созван по Делам унии Люблинский съезд. /480/

Не можем определить с точностью, когда правительство начало переговоры с православными епископами. Но ясно, что попытка эта стояла в связи с постановлением сейма; уже в следующем, 1677 году, она принесла некоторые плоды; среди иерархов православных нашлись лица, готовые, ввиду улучшения своего личного положения и приобретения власти, повторить проделку Потея и Терлецкого. Главным руководителем новой комбинации является Львовский православный епископ — Иосиф Шумлянский, около него группируется небольшой кружок духовных и светских лиц, готовых разделить с ним и отступничество, и вознаграждение; по сохранившимся документам мы можем указать не только личный состав кружка, но и те награды, которых добивались его члены за согласие принять унию. Кроме Шумлянского, мы находим имена: Иннокентия Винницкого, нареченного епископа Перемышльского, требовавшего, чтобы по принятии унии правительство признало его униатским Перемышльским епископом, сместив с этой кафедры униата, Иоанна Малаховского; затем изъявил согласие на унию игумен Лиснянского монастыря Сильвестр Тваровский, требуя, впрочем, за данное согласие богатой Овруцкой архимандрии. Уневский архимандрит Варлаам Шептыцкий давал также согласие на унию, под условием назначения его в коадъюторы Холмской епархии. Наконец, некоторые светские лица, по большей части мещане, члены православных братств — Василий Корендович, Жураковский, Мокрицкий, Кручкевич и Тернавские — обязывались принять унию и располагать других к ее принятию, под условием, что правительство доставит им на сейме дипломы на дворянство. Уже в 1677 году Шумлянский от имени всего кружка обратился к папскому нунцию с изъявлением готовности принять унию, и вместе с тем он представил проект с указанием требований тех уступок и вознаграждений, которых добивались члены кружка за свое участие в деле восстановления унии; упомянув домогательства своих соучастников, Шумлянский, конечно, не забыл и себя: он требовал, чтобы в его распоряжение отданы были, помимо униатского митрополита, Киприяна Жоховского, все имения, принадлежащие Киевской митрополии, чтобы, сверх того, ему назначены были имения в качестве Львовского епископа, чтобы папа определил ему от себя особое денежное жалование; кроме того, он требовал сана Киево-Печерского архимандрита, т. е. дохода с имений Киево-Печерской лавры, оставшихся в пределах Речи Посполитой. Относительно приемов распространения унии Шумлянский указывал на необходимость действовать, по мере возможности, осторожно и без огласки; между прочим, /481/ он советовал, чтобы латинские духовные не являлись, по крайней мере в первое время, в православные церкви, присоединенные к унии, для избежания народного волнения, чтобы дисциплина униатской церкви была усилена подчинением епископам базилианских монастырей, управлявшихся отдельным протоархимандритом, и чтобы на первое время не удалять, под предлогом несоблюдения канонических правил, приходских священников, но, мало-помалу, замещать вакантные места лицами благонадежными.

Предложение и проект Шумлянского были сообщены королю и последний решился воспользоваться ими для окончательного установления унии. Не знаем, преувеличил ли Шумлянский понятие о влиянии своего кружка, или сам король придал ему чрезмерное значение? Но он возымел намерение безотлагательно приступить к делу, устранив даже ту долю осторожности в его ведении, которую советовал сам Шумлянский. Осенью 1679 года опубликован был королевский универсал к духовенству и мирянам, как православным, так и униатам: король требовал, чтобы они съехались 24 января 1680 года на торжественный съезд в Люблин для того, чтобы покончить в публичном заседании дело о религиозном разногласии. Отдельные приглашения разосланы были высшим духовным сановникам и ставропигиальным братствам. Очевидно, король полагал, что православные достаточно подготовлены Шумлянским, и ожидал, что на съезде они без противоречия примут унию. Потому как король, так и оповещенные им униаты старались придать съезду по возможности более торжественную обстановку. Между тем, факты не оправдали их надежды. Православное духовенство и братства не только не давали согласия на принятие унии, но они и не подозревали о существовании затеи Шумлянского. Предчувствуя, однако, нечто недоброе, они не явились на съезд. Из перечня явившихся лиц, составленного униатским митрополитом Жоховским, мы узнаем, что на съезде из числа православного духовенства не было ни одного епископа — явился только наместник Могилевского монастыря Волчацкий, в сопровождении нескольких священников, и то единственно из предосторожности — чтобы, заявив свое присутствие, не подвергнуть православных ответственности за ослушание королевскому приказанию. Униатское духовенство, съехавшееся в огромном числе в Люблин, торжественно открыло съезд, не обращая внимания на отсутствие православных, но рвение его было остановлено; в самый день открытия съезда получены были письма от короля и от папского нунция, заставившие униатов разъехаться по домам: король под разными предлогами приказывал съезду пере-/482/вести в Варшаву свои заседания, а папский нунций запрещал католикам и униатам начинать с православными публичные состязания о вере; такая быстрая перемена во взгляде короля на значение съезда происходила от того, что он понял, наконец, ошибку, вытекавшую из его поспешности и огласки, которую он старался было придать делу, рассчитывая на слишком легкий успех; из заблуждения он был выведен фактами, не позволявшими сомневаться в их значении: православные не только не явились на съезд, но успели, представить королю дело в истинном его положении; послед-: нее совершено было депутатами Луцкого православного братства. Повинуясь королевскому предписанию, луцкие братчики выбрали депутацию из своей среды, но они вручили депутатам под присягой инструкцию, которая не допускала мысли о соединении с унией. Депутаты клялись в том, что они будут прилагать все усилия «к сохранению целости церкви святой восточной, состоящей в повиновении четырех восточных патриархов, и что, не соблазняясь ни милостью, ни обещаниями, ни подарками, не уступая страху даже смертной казни, они будут отстаивать все догмы и обряды, от великого до малого, ничего не прибавляя и не упуская, в том виде, как они установлены в православной церкви и изложены в инструкции, составленной братством. Депутатами выбраны были самые знатные члены братства: князь Вацлав Четвертинский, двоюродный брат православного луцкого епископа, а впоследствии Киевского митрополита, Гедеона Четвертинского; брацлавский подстолий Даниил Братковский (казненный 22 года спустя за преданность православию) и киевский чашник Андрей Гулевич. Данная им инструкция была подписана 35 православными Волынскими дворянами. Подписи эти, равно как и состав депутации, ручались за то, что она будет иметь доступ к королю. Депутаты этим и воспользовались: вместо того, чтобы ехать в Люблин на съезд, они отправились в Варшаву, предъявили королю свою инструкцию и объявили от имени братств и вообще православных мирян, что без сношения с патриархами и.без их участия, немыслимы для православных никакие сделки в делах веры. Между тем как представления луцких братчиков указывали королю неожиданное для него препятствие, тот кружок, на который он возлагал все надежды, не был в состоянии поддержать на съезде затеянного дела. В числе прибывших на съезд мы не встречаем не только имени Шумлянского, но также ни одного из его соучастников; явиться на съезд они не могли по многим причинам: Шумлянский, предлагая нунцию свой проект распространения унии, не скрывал, что дело следует вести тайно, так, чтобы /483/ православные не заметили постепенного перехода духовенства в унию; между тем, на съезде переход предполагался гласный и торжественный, что, конечно, должно было не только подорвать всякий успех предприятия, но и указать раз навсегда православным лица в их церковной иерархии, передавшиеся в унию; таким образом, сразу проливался свет на ту мутную воду, среди которой и рассчитывал действовать Шумлянский. Сверх того, обнаружив свои намерения на съезде, Шумлянский и Винницкий должны были стать сразу во враждебное отношение к некоторым членам униатской иерархии: требуемые ими награды могли быть им даны только в ущерб униатским: митрополиту Жоховскому и епископу Малаховскому, а последние не были намерены уступать без боя своих бенефиций и, прослышав о проекте Шумлянского, смотрели враждебно и с беспокойством на его затеи.

Представления кружка Шумлянского подействовали, вероятно, на папского нунция и на короля, заставили прекратить заседания Люблинского сейма и отказаться от намерения проводить дело унии гласно; зато для секретной интриги открывалось широкое, поприще, и здесь Шумлянский мог развернуть свои способности. Шумлянский, долго пребывая в резиденции короля — Яворове, успел убедить его в пригодности своего плана и даже снискать расположение и поддержку Собеского относительно вопросов, по которым могли у него произойти недоразумения с униатской иерархией. Осенью 1680 года Шумлянский известил Жоховского о том, что теперь он готов приступить к унии, что он об этом деле вел продолжительные беседы с королем и снискал его полное одобрение; притом, он намекал на то, что король заявлял неудовольствие против Жоховского «в тех случаях, где мнения последнего могли препятствовать умиротворению». Подготовив таким образом дела, Иосиф Шумлянский, Иннокентий Винницкий, Варлаам Шептыцкий и Сильвестр Тваровский съехались в начале 1681 года в Варшаве и в присутствии нунция приняли унию; здесь же они уладили недоразумения с представителями униатской иерархии и заручились окончательно поддержкой правительства. Для того, чтобы спомоществовать распространению унии, Шумлянский, совместно с униатским митрополитом Жоховским, составили новый проект, который и представили на усмотрение правительства. В этом новом проекте, известном под названием «modi concordiae ecclesiarum» (средства к примирению церквей), составители требовали, чтобы правительство не. только подтвердило все права и привилегии, раньше пожалованные униатам, но чтобы оно уравняло совершенно права /484/ униатского духовенства с католическим; они требовали мест в сенате и в трибуналах для униатских епископов, участия униатского духовенства в сеймиках, неподсудности униатов по делам, касающимся веры, светским судам и т. п. Эта записка, равно как и проект, составленный раньше Шумлянским, были рассмотрены особой, назначенной королем для этой цели, комиссией и выраженные в них требования получили почти полное удовлетворение, за исключением таких прав, раздача которых зависела от сейма, но о доставлении которых король обязался хлопотать на ближайшем сейме, все остальные пункты обоих проектов были приняты и утверждены королем и сенаторами.

Наконец, в заключение, Шумлянский вручил правительству записку, в которой подробно излагалась вся программа дальнейшего распространения унии. Главным условием этой программы Шумлянский полагал тайну: он требовал, чтобы акт принятия унии им и его сподвижниками хранился в архиве, и ни в каком случае не подвергался бы публикации; необходимость тайны он мотивировал следующими указаниями: низшее духовенство, православные дворяне и церковные братства немедленно составят между собой союз во всех епархиях для противодействия унии и будут ей сопротивляться до последней крайности; они могут искать поддержки и покровительства у иностранных держав; духовенство будет на исповеди укреплять в вере мирян; в крайности, православные будут бежать за пределы Речи Посполитой, даже в Турцию, «ибо под тиранским ярмом турок они предпочтут поселиться, пользуясь там свободой вероисповедания»; правительство же не найдет средств для распространения унии, так как при возрастающем раздражении нечего и думать о миролюбивом убеждении, а на насилие теперь трудно было бы полагаться среди военного времени и при общей солидарности всех православных; таким образом, по мнению Шумлянского, дело, при огласке его, могло бы кончиться только избиением пастырей-униатов. Потому Шумлянский советовал сделку держать в тайне, а между тем употреблять другие средства: уравнять во всех правах униатское духовенство с католическим и подтвердить это уравнение сеймовой конституцией; назначать частые соборы и съезды для униатского духовенства и, как будто игнорируя различие между православными и унией, присутствие на съездах сделать обязательным для православных духовных, под страхом лишения должностей за неявку; преследовать духовные лица, несогласные принять унию, путем административным: лишать их должностей и применять к ним законы, постановленные о бунтовщиках, наконец, употребить все усилия для /485/ того, чтобы обратить в унию православных дворян и более видные лица из числа членов православных братств.

Программа эта была целиком принята польским правительством, и с 1681 года, в течение 30 лет, против православия направляются враждебные действия по начертанному в ней плану. Православие, успешно выдержавшее в течение XVII века натиск, веденный путем насилия, теперь подвергается более опасному нападению. Враги прикрывают свои действия тайной, недомолвками, умышленным непониманием терминов, неясностью положения лиц и партий, они не требуют общего согласия на унию и тем не дают возможности гласного протеста — борьба размельчается на бесконечный ряд отдельных случаев и отдельных административных преследований и поощрений; но как в тех, так и в других никогда не выставляется наружу главная их побудительная причина: согласие или несогласие на унию; напротив того, она тщательно прикрывается посторонними обстоятельствами, личными побуждениями, требованиями канонического права и т. п. Принявшие втайне унию православные епископы и духовные — скрывают свое отступничество и требуют себе повиновения от духовенства и паствы во имя сана, которым они облечены были по чину православной церкви; не повинующихся им судят, удаляют от должностей не за разногласие по делам веры, а за сопротивление властям, постановленным православной церковью; правительство и дворяне оказывают деятельную помощь этим лжепастырям и объясняют свои действия, в случае жалоб обиженных или вмешательства русского правительства, утверждая, что они не только не преследуют православия, но, напротив того, прилагают усилия к водворению порядка и упрочению церковной власти в православной церкви по просьбе православных же пастырей. Лицемерие укореняется до такой степени, что все власти как будто забывают отличие между униатами и православными, и названия: уния, дизуния, схизма совершенно исчезают из административного лексикона почти до половины XVIII столетия. Центральное правительство и второстепенные власти, трибуналы и гродские суды, помещики и их управляющие знают только, что есть пресвитеры и миряне «ritus graeci», но отличий между исповедующими эту веру не замечают. В многочисленных документах, относящихся к этому времени, нет возможности решить, когда дело идет о православном, и когда об униатском духовенстве, и только по гонениям и оскорблениям, сыпавшимся на одних лиц, и по милостям, расточаемым в пользу других, мы можем догадываться о беспрестанной, замаскированной работе в пользу унии.

Опустив таким образом завесу на свои действия, приверженцы унии принялись беспрепятственно за дело, не опасаясь ни серьезной и обширной реакции со стороны пра-/486/вославных, ни заступничества за них России; напротив того, последнее они умели обратить в свою пользу и употребить как орудие к уничтожению провославной иерархии. По Московскому договору, заключенному с Россией в 1686 году, польское правительство обязалось оставить неприкосновенными православные епископии: Луцкую, Галицкую, Перемышльскую, Львовскую и Белорусскую. Но в определении этих епископских кафедр оно ясно руководилось принятым им планом действий: 4 из них находились уже в руках тайных униатов: Львовской и, соединенной с ней, Галицкой управлял Иосиф Шумлянский, Перемышльская была отдана Иннокентию Винницкому, Луцкая — после избрания князя Гедеона Четвертинского в митрополиты киевские — досталась брату Иосифа Шумлянского — Афанасию. Оставалась одна отдаленная Белорусская епархия, которой суждено было, правда, со значительными перерывами, просуществовать до самого падения Речи Посполитой. Но епископы белорусские не были в состоянии руководить делами православной церкви на всем пространстве литовско-русских земель, тем более, что они встретили в этом отношении препятствие со стороны православной Киевской митрополии, оспаривавшей у белорусских епископов власть над ближайшей даже к ней территорией, как это увидим подробнее в рассказе о белорусском епископе, князе Сильвестре Четвертинском.

Разрушив таким образом православную иерархию, заняв ее епархии в качестве православных, тайные униаты воспользовались и другой статьей Московского договора: в силу этой статьи Киев был уступлен России на вечные времена — следовательно, митрополит православный должен был пребывать вне границ Речи Посполитой и подчиняться духовной власти Московского патриарха. Обстоятельством этим воспользовалась, в качестве мнимых ревнителей старины, униатская интрига; будто отстаивая зависимость Киевской церкви от патриарха Константинопольского, лжеправославные епископы потребовали отделения от Киевского митрополита и назначения отдельного духовного архипастыря, но не желая, с другой стороны, нарушать права униатского митрополита, претендовавшего также на титул митрополита Киевского, они ограничились назначением особого, будто для православных, «администратора (блюстителя) Киевской митрополии»; должность эта поручена была, согласно обещанию, данному еще до перехода в унию, Иосифу Шумлянскому. Уже несколько раньше он получил от короля диплом на звание Киево-Печерского архимандрита и введен был во владение богатыми имениями, принадлежавшими Киевским митрополитам и Киево-Печерской лавре; /487/ оставшимися в пределах Речи Посполитой; он пользовался ими до смерти (1708) и передал их во владение своим наследникам по кафедре — уже явным униатам.

Упрочив за собой власть над православным духовенством, находившимся в пределах Речи Посполитой, Иосиф Шумлянский принялся деятельно за водворение унии, согласно начертанному им плану. Продолжая с удивительным бесстыдством выдавать себя за православного, уверяя в этом письменно и Константинопольского патриарха, и русское правительство, он испрашивал их содействия для того, чтобы воспретить Киевским митрополитам вступаться в управление православной церковью в пределах Речи Посполитой, так как по воле польского правительства управление это поручено ему. Вместе с тем он, со своей стороны, употреблял все усилия для того, чтобы разорвать всякую связь между подведомственным ему православным духовенством и Киевской митрополией: он обратился с окружным посланием к дворянам, приглашая их оказать ему содействие и принудить священников, занимавших приходы в их селах, признать над собой власть Шумлянского и подчиниться распоряжениям назначенных им наместников; затем всех священников и монахов, приверженных к Киеву и не желавших подчиниться его власти, он предавал проклятию, отдавал под суд, заключал в темницы, лишал приходов и конфисковывал их имущества; наместники его разъезжали по приходам, отбирали от священников антиминсы и св. миро, выданные киевскими митрополитами, и передавали эти предметы Шумлянскому, который публично над ними ругался и плевал на них; взамен же они выдавали новые, сбирая по этому случаю особую денежную плату.

Следуя такому образу действий, Шумлянский пользовался весьма деятельной поддержкой правительства, подкреплявшего постоянно его власть административными распоряжениями, а также горячим сочувствием и содействием дворян. Правительство, как будто стараясь только водворить правильный порядок в иерархии православной церкви, будто не понимая истинного значения деятельности Шумлянского, стало поддерживать его распоряжения всеми, зависевшими от него, мерами в тех областях, где большинство народонаселения принадлежало еще к православию; и в то же время оно принимало решительные меры в пользу унии и к искоренению православия там, где обстоятельства казались более благоприятствовавшими его целям. Так, король стал раздавать церковные должности и бенефиции, бывшие в его распоряжении, исключительно тем лицам, о сочувствии которых к унии он был удостоверен Шумлянским; в актовых /488/ свидетельствах можем указать резкий пример такого образа действий: в 1681 г. богатая Овруцкая архимандрия была отдана королем сообщнику Шумлянского, Сильвестру Тваровскому, несмотря на то, что братией и мирянами православными выбран был в овруцкие архимандриты инок, преданный православию, Иннокентий Монастырский; последний решился не допускать Тваровского к занятию должности; но король обратил серьезное внимание на это дело; против Монастырского, под видом частных исков, возбуждено было юридическое преследование, притом явились угрозы против, личной его безопасности; он должен был удалиться в Киев, после чего король обратился с грозным универсалом к православным дворянам воеводств: Киевского, Брацлавского и Черниговского, предписывая им не вступаться в дело об Овруцкой архимандрии и не поддерживать Монастырского, угрожая в противном случае объявить не повинующихся его приказанию врагами отечества и взыскать с каждого из них штраф в 50000 злотых. Вместе с тем король отправил письмо к Киево-Печерскому архимандриту Иннокентию Гизелю, требуя, чтобы он выдал церковные сосуды, облачения, документы и казну, принадлежавшие Овруцкой архимандрии и увезенные Монастырским в Киев, и чтобы подвергнул последнего судебной ответственности за незаконное будто присвоение себе титула Овруцкого архимандрита. Между тем, в ожидании исхода дела, он пополнил доходы Тваровского привилегией, дозволявшей ему вести беспошлинную торговлю солью в пределах Речи Посполитой. Впоследствии, после смерти Тваровского, король, по рекомендации Шумлянского, передал Овруцкую архимандрию светскому лицу — Климентию Домарадзкому, несмотря на то, что, по существовавшим законам, последний не имел права занимать высшую церковную должность, так как он не принадлежал к дворянскому сословию; тем не менее, Домарадзкий был рукоположен в пресвитеры Шумлянским и занял архимандрию; о выборе его братией на этот раз не было и речи. Раздавая высшие духовные должности приверженцам унии, правительство заботилось не менее и о том, чтобы лица эти были по возможности лучше обеспечены доходами и имениями, с другой же стороны, оно конфисковало при каждом удобном случае имущество, принадлежавшее православным духовным и монастырям. Выше было уже указано на переход имений Киевской митрополии и Киево-Печерской лавры в руки Шумлянского, факт этот был далеко не исключительным явлением; основываясь на том же предлоге, т. е. указывая на уступку Киева России по трактату на вечные времена, правительство, немедленно после заключения договора, объявило, /489/ что оно считает все имущества киевских монастырей, оставшиеся в пределах Речи Посполитой, вакантными, т. е. оставшимися без владельца, и стало раздавать их по своему усмотрению различным лицам и учреждениям; большинство этих имений было передано униатам, другие пожалованы были особыми привилегиями дворянам; наконец, эти последние захватили многие монастырские имения без всякой грамоты и оставили их беспрепятственно в своем владении, причем дворяне обращали мало внимания на то, принадлежит ли известное имение одному из киевских монастырей или такому монастырю, который остался в границах Речи Посполитой. Таким образом, отчасти путем административных распоряжений, отчасти путем захвата, в руки униатского духовенства и дворян-католиков перешли богатые поместий, принадлежавшие монастырям: Киево-Михайловскому, Киевскому Пустынно-Николаевскому, Киевскому Братскому, Межигорскому, Дерманскому, Дубенскому и т. д.

При этом ясен был расчет правительства: стеснить православное духовенство в материальном отношении и вместе с тем манить его в унию богатыми бенефициями, предоставляемыми униатам.

Действуя административной властью весьма решительно в отдельных случаях, правительство не забывало и общих законоположений, клонившихся к той же цели. Так, на сейме 1699 года изданы были два новых закона, носивших следы ясно враждебного отношения к православию. На сейме этом подтверждены были все привилегии, пожалованные раньше униатам и, сверх того, издан новый закон, которым «мещане, правдивые униаты, объявлены исключительно способными к занятию выборных магистратских должностей», от которых православные навсегда устранялись. На том же сейме чины Речи Посполитой рассуждали об устройстве Подолия, возвращенного от Турции по Карловицкому трактату; при этом случае, определяя права жителей этого воеводства, сейм постановил закон, по которому православным запрещено было селиться в Каменце, наравне с евреями. Приводя в исполнение это сеймовое постановление, комиссия, назначенная королем для приема города, опечатала все православные церкви и одну из них — церковь св. Иоанна — передала униатам. При этом случае произошло странное столкновение комиссаров с Шумлянским: последний, не дожидая комиссии, явился раньше ее членов в Каменец, в сопровождении надворной своей хоругви, и стал принимать православные церкви в свое ведение, но вслед за ним приехали комиссары, и, не зная о существовании его интимной сделки с правительством, объявили его действия противозаконными и заставили его уда-/490/литься, угрожая, в противном случае, употребить военную силу; затем они решили представить дело на обсуждение сейма и подвергнуть Шумлянского ответственности перед военным судом, как нарушителя безопасности крепости. Конечно, после разъяснения дела излишняя ревность комиссаров унялась и церкви были переданы епископу, который подвергался опасности расстреляния, если бы оказался действительно православным.

Сколько однако ни были враждебны православию все исчисленные административные распоряжения и законодательные постановления правительства, они дают только слабое представление о том горестном положении православной церкви, в котором она находилась в Речи Посполитой с последней четверти семнадцатого столетия; самые чувствительные и нестерпимые преследования православное духовенство и миряне должны были выносить от дворян, старавшихся повсеместно, наперерыв один перед другим, заявить свой религиозный прозелитизм. При том государственном устройстве, которое составляло отличительную черту Речи Посполитой, при неограниченном полновластии дворянского сословия, при отсутствии исполнительной власти и полицейских учреждений и при том низком уровне просвещения, на котором стояла тогда масса дворянского сословия, религиозное рвение могло выразиться только в одной из тех форм фанатического самодурства и безобразного насилия, среди которых медленно разлагалось шляхетское общество в течение двух последних столетий существования Речи Посполитой. Тяжело было положение православных, когда они сделались мишенью для шляхетского своеволия, и положение их было тем тяжелее, чем гнет со стороны дворян, хотя повсеместный, но не вытекал из строго определенной программы, не был однороден и не давал, таким образом, возможности ни предугадать грозившую в каждом отдельном случае опасность, ни принять известный, определенный образ действий для того, чтобы ее миновать или оказать ей противодействие. В каждой данной местности судьба православного священника и его прихожан зависела от расположения духа, каприза или корыстолюбия владельца села или местечка; но, умилостивив последнего, православные далеко еще не были безопасны: дворянин-сосед, партия проходивших жолнеров, настоятель ближайшего католического костела, иногда просто проезжий шляхтич, вдруг неожиданно воодушевлялись фанатическим рвением и, в виде нечаянной грозы, обрушивались на несчастный приход; факты же, которыми выражалось это рвение, не удовлетворяли требованиям самой элементарной нравственности. Среди огромного количества /491/ актовых свидетельств, подтверждающих все вышесказанное, укажем некоторые примеры, для того, чтобы представить наглядную характеристику положения, в котором находилась православная церковь в описываемое время.

В значительной части случаев гонение, воздвигаемое шляхтичами на православие, помимо религиозного фанатизма, находило побуждение и в своекорыстии: грабеж церковного имущества, захват земель церковных или присвоение себе имущества, принадлежавшего православному духовенству, составляли немаловажный мотив, подвигавший дворян на душеспасительные, по их мнению, подвиги; они не прочь были соединить приятное с полезным и, разрушая «схизму», увеличить на ее счет свое личное состояние, прикрыв грабеж благочестивым предлогом. Так, например, дворяне, жившие ближе к Киеву, не удовлетворились доставшейся им, в силу королевских привилегий, долей имений киевских монастырей; они, под предлогом противодействия влиянию киевского духовенства, врывались в имения, оставшиеся еще нерозданными или лежавшие за рубежом Речи Посполитой, и производили всевозможные насилия: грабили имущество монастырское, увечили и били братию, причетников, монастырских крестьян и т. п. Из перечня обид, причиненных пограничными шляхтичами Киево-Братскому монастырю, мы узнаем, что в течение 30 лет (1727 — 1757) пограничные шляхтичи врывались более 20 раз через границу в имения, принадлежавшие этому монастырю, и производили всевозможные бесчинства. Один из таких набегов подробно описан в жалобе игумена киевского Кирилловского монастыря Евстратия Самборовича. Из жалобы этой узнаем, что в 1713 году дворянин Александр Щеневский, вооружив значительный отряд людей и пригласив соседа, Александра Шумлянского, также с вооруженной толпой слуг и крестьян, отправился в поход на село Андриевку, принадлежавшее Кирилловскому монастырю; явившись на рассвете, союзники вбежали в село и стали рубить и стрелять по всем встречным, нанесли тяжелые раны монаху Бонькевичу, изрубили монастырских слуг и крестьян и ограбили все движимое имущество монастырское и монастырских подданных.

Если из указанных фактов явствует, что ни русская граница, ни покровительство русского правительства не могли удержать буйных шляхтичей, то последние, конечно, еще менее стеснялись в пределах Речи Посполитой; здесь грабежи церквей и духовенства и захват церковной земли составляют самое обыкновенное явление; так, например, жолнеры панцырной хоругви нападают ночью на церковь в селе Хлуплянах, выбивают в ней двери и уносят не только церковное /492/ имущество, но и частное, сложенное в церкви для большей безопасности прихожанами. Так, шляхтичи Гуляницкие и Минцовские захватывают, без всякого права, имущество, отказанное по завещанию в пользу Кременецкого братства, и обращают его в свою личную пользу. Более другого имущества подвергались захвату со стороны шляхтичей церковные и монастырские земли: так, мы встречаем жалобу игумена Белостоцкого монастыря (на Волыни) Феодосия Подольского на дворянина Шимона Жабокрицкого о том, что он объявил своей собственностью земли, издавна принадлежавшие монастырю, и, если встречал братию или монастырских слуг на этих землях, то стрелял в них, рубил саблей и наносил им тяжелые побои; вслед за тем он захватил монастырскую мельницу и объявил монахам, что, в случае сопротивления, он будет стрелять в них при каждой встрече. У другого волынского монастыря, Перекальского, земли были отняты дворянами Чеконскими; когда игумен отправился пахать свое поле, то туда же приехала Чеконская, приказала слугам прогнать плуг монастырский и сама, выскочив из коляски, стала бить игумена и вцепилась ему в бороду. В Овруче доминиканские монахи присвоили себе не только пахотные земли, принадлежавшие православному монастырю, но приказали обнести оградой, присоединяя к своей усадьбе, места, принадлежавшие монастырю, в самом городе, и в том числе место, на котором была построена православная церковь; захват этот сопровождался, по обыкновению, грабежом движимого имущества и личными оскорблениями. В Остроге городской подстароста Ледуховский отнял у православной церкви св. Николая земли, отказанные в пользу ее еще в XIV столетии князем Даниилом и княгиней Василисой Острожскими, и приказал вырубить лес, принадлежавший этой церкви; когда же протоиерей Терпиловский обратился к нему с представлениями и указал на свои права, то Ледуховский, не оспаривая последних, ответил: «я волен отнять у церкви то, что ей пожаловано моими предшественниками», и оставил земли в своем пользовании. В окрестности Острога владелец села Загаец, дворянин Блендовский, отнял земли у Загаецкого монастыря, отказанные его основательницей, Региной Боготиновной Ярмолинской; он приказал разрушить межи и межевые знаки, отделявшие эти земли от его собственных, истребил монастырский лес, и завладел рыбными ловлями, угрожая монахам побоями в случае сопротивления с их стороны. В местечке Брагине церковные земли, отписанные некогда в пользу церкви св. Николая князьями Вишневецкими, были захвачены владельцем соседнего села Глухович, дворянином /493/ Шукштой, и когда настоятель, священник Иоаким Давидович, явился на свое поле, то Шукшта отправил туда же, в сопровождении толпы слуг, священника своего села униата Бернацкого; последний напал на Давидовича, повалил его на землю, истязал его всячески, рвал у него волосы и бороду и прогнал с церковного поля. Еще чаще встречаются факты самого бесцеремонного грабежа личного имущества православных священников: шляхтичи-помещики отбирают хлеб, Скот, повозки, лошадей, одежду и вообще всякое движимое имущество, то врываясь в дома священников, то нападая на них при встрече на дороге; на всякие же требования возврата они отвечают угрозами, оскорблениями и побоями; по временам отряд проходящих жолнеров, соображая, что в доме священника можно найти поживу, немедленно врывается с обнаженными саблями, грабит все, что попадется под руку, остальное истребляет, домашним наносит побои и увечья и, совершив подвиг, спокойно отправляется в дальнейший путь.

Корыстные цели далеко, впрочем, не составляли единственного мотива, побуждавшего шляхту к преследованию православного Духовенства; мы встречаем еще в большем количестве случаев оскорбления или обиды православного духовенства, не сопряженные с желанием завладеть его имуществом. В этих случаях действует уже чистый фанатизм религиозный, выражающийся в формах, соответствовавших нравственному и умственному уровню той среды, в которой он проявлялся. По основному началу каждого аристократического общества, члены его признают право обсуждения и свободного действия только за членами своего сословия; всякое несогласие низших сословий с мнением сословия привилегированного есть в глазах последнего противозаконие, и если аристократическое сословие не сдерживается другими общественными элементами, то оно готово всеми мерами стремиться к подавлению несогласия и к установлению в каждом данном вопросе своего образа мыслей путем насилия. Смешивая и отождествляя, умышленно или неумышленно, интересы своего сословия с интересами всего общества и государства, судьбами которого ей удалось овладеть, аристократия готова всегда признать врагами общественного спокойствия и порядка те лица, учреждения или сословия, которые не повинуются беспрекословно всем требованиям господствующего класса: она готова преследовать их как врагов отечества, как лиц, не имеющих права пользоваться покровительством закона; если притом масса господствующего сословия усвоила только весьма слабую степень цивилизации и развития, то преследование является со всеми /494/признаками личного произвола и непонимания самых простых правил уважения человеческой личности. На такой степени развития находилось именно дворянское сословие в Речи Посполитой в описываемое время, когда несогласие по религиозному вопросу побудило его направить преследование против православного населения края; каждый дворянин не допускал возможности, чтобы люди недворянского происхождения могли рассуждать о вопросах, касавшихся хотя бы только собственной совести, иначе, чем рассуждали шляхтичи на сеймах и сеймиках. Противодействие унии, которую одобрило и поддерживало дворянское сословие, каждый дворянин считал противозаконием, бунтом и считал себя вправе распорядиться с каждым православным как с лицом, стоящим вне законов. Не удивительно потому, если мы насчитываем в актах бесчисленное количество свидетельств о самых варварских поступках, не вызванных, по-видимому, никакой причиной, жертвами которых были повсеместно православные, особенно духовные лица. Поступки эти, повторяясь на пространстве обширной территории и в течение весьма продолжительного времени, не вытекали из строго обдуманного плана действий; они имели основание гораздо более прочное — во всем внутреннем складе Речи Поспояитой, в полновластии дворянства, в его слабом развитии и в полном на него влиянии езуитского ордена. Факты, вытекавшие из такого положения дела, представляют тем не менее самую печальную картину. Каждый православный, особенно духовное лицо, был ежеминутно в опасности подвергнуться самым бесчеловечным оскорблениям и обидам: встречался ли шляхтич с священником на рынке в городе, он, под первым попавшимся предлогом или даже вовсе без предлога, заводил ссору и наносил ему публично побои; увидел ли помещик, что священник занимается беседой с крестьянами, он бросался на него, опрокидывал на землю, бил каблуками и палкой, рвал у него волосы; наткнулся ли пан на жену священника, скупавшую провизию на базаре, он чувствовал обязанность отпустить ей, без всякого повода, несколько ударов нагайкой; иной раз шляхтич, напившись, бегал по городу с обнаженной саблей и для потехи пробовал силу удара на попавшемся священнике. Если обиженные пытались остановить обидчика указанием на свое духовное звание, то шляхтич отвечал нахально, что только католические ксендзы — дворяне и им он обязан оказывать почтение — «попы же — мужики» и потому им нечего ссылаться на свой духовный сан 1.



1 Составилась даже поговорка, приведенная в одном из актов: «Со xiądz — to szlachcic, со pop — to chłop».



В доме у себя священник был /495/ так же мало безопасен, как и вне его; под пустым предлогом, чаще без всякого предлога, помещик или помещица врывались в его дом, били и истязали как самого священника, так и членов его семейства, расточали оскорбления и бранные слова, нередко заключали хозяина в свою дворовую тюрьму и держали в ней по произволу, или дозволяли, для большего, по их мнению, посрамления, совершать все эти бесчинства над священником еврею-откупщику.

Вот, для примера, несколько более подробных рассказов: в селе Врублевцах, в окрестности Каменца, помещик Кобельский старался всеми средствами выжить из села священника; однажды, напившись, он вызвал последнего на улицу и, сидя верхом, схватил его за одежду и потащил за село; здесь он рвал ему бороду, пытался отрубить ее саблей, нанес несколько ран и ударов как самому священнику, так и его жене, прибежавшей молить о пощаде, и отпустил только тогда, когда священник обежал ему уплатить 10 талеров выкупу; но этим дело не кончилось; Кобёльский несколько раз возобновлял нападения и заставил священника сначала скрываться у прихожан и, наконец, совершенно бежать из села. В селе Скородном, в Полесьи, помещик Прушинский долго преследовал приходского священника своего села — Иосифа Загоровского, заставляя его служить в церкви согласно со своими указаниями (т. е., вероятно, по униатскому ритуалу); встречая упорное сопротивление с его стороны, он несколько раз страшно его истязал перед церковью и, наконец, прогнал из села, ограбив все имущество. Изгнанный священник нашел приют в соседнем селе Медвидне у православного дворянина Федора Павши; но обстоятельство это еще более раздражило Прушинского, постоянно враждовавшего с Павшей; он приказал своей дворне поймать священника на дороге и привести в свой двор; здесь он его посадил в тюрьму, приказав надеть ему на шею «гусак» (т. е. толстое бревно, сложенное из двух половин, с вырезкой для шеи). Узнав о случившемся, сын священника успел пробраться в тюрьму и несколько облегчил снаряд, в котором отец задыхался; тогда Прушинский схватил сына и избил его до такой степени, что его замертво унесли домой, отцу же, сверх «гусака», приказал надеть кандалы и в таком состоянии морил его голодом и холодом две недели, пока не принудил принести в церкви присягу в том, что священник не удалится более из села и во всем подчинится требованиям помещика. Нередко дворяне простирали истязания до того, что причиняли смерть своим жертвам; вот, для примера, подобный случай: по дороге из Острога ехал в сопровождении своей Дворни дворянин Криштоф Манецкий; путь его пролегал че-/496/рез село Вельбуйное, в котором в приходской православной церкви случился в этот день храмовой праздник. Увидев стечение народа и узнав в чем дело, Манецкий возгорелся фанатическим рвением; он въехал верхом в толпу, вышедшую из церкви, и, заметив среди народа священника, Стефана Петрыковского, направил на него коня и, опрокинув на землю, стал бить плашмя саблей; только окружавшие прихожане успели освободить из его рук священника и отвести домой; однако Манецкий не ограничился первым нападением, он подъехал к дому священника и, увидев, что двери крепко заперты изнутри, поместился у окна и стал стрелять в комнату из лука; упражнение это он продолжал до тех пор, пока одна из стрел не засела в глазу священника. Пока несчастный мучился в предсмертных судорогах, Манецкий уселся писать от его имени себе же самому квитанцию, в которой священник будто заявлял, что не имеет к нему никакой претензии и считает Манецкого непричастным в своей кончине. Затем он заявил эту квитанцию в ближайшем гроде и спокойно отправился в дальнейший путь.

Среди таких отношений дворян к представителям православия, конечно, нельзя было ожидать со стороны первых уважения и к православной святыне; действительно мы встречаем в актах многочисленные свидетельства о нападениях на церкви, о прекращении в них богослужения вследствие буйных поступков шляхтичей, о разрушении православных кладбищ и т. п. Так, например, в Овручском повете вооруженная панская челядь, отправившись на заезд против помещика-соседа, овладела церковью в его имении, селе Квасовой, расположилась в ней ночевать, раскладывала костры и разводила огонь в самом здании, и, удаляясь на другой день, ограбила его совершенно. В селе Ласках, в окрестности Овруча, жолнеры панцырной хоругви ворвались с оружием в дом священника и принялись его истязать; спасаясь от них, священник искал убежища в церкви, но жолнеры последовали за ним и у алтаря разрубили ему голову. Далее встречаем рассказы о том, как помещики врываются верхом и с оружием в сопровождении толпы слуг в церкви, прерывают богослужение, заводят ссоры с священниками, произносят ругательства, стреляют и рубят в церкви священников, причетников и прихожан. Владельцу одного села, находящегося вблизи Кременца, понадобился строевой материал; он отправил работников на православное кладбище, бывшее в Кременце у Воскресенской церкви, приказав им разбить надгробные плиты и кресты и перевезти их в свое имение. Другому дворянину понадобился сад в итальянском вкусе, — он приказал в своем имении разрыть могилы на православном /497/ кладбище, выбросить кости покойников, сравнять местность и засадить ее деревьями по придуманному им плану и т. д.

В ряду преследований, испытанных в то время православным духовенством от шляхтичей, есть еще две характеристические черты, постоянно встречающиеся и тяжело отзывавшиеся в повседневном быту священников — это изгнание их помещиками из приходов и требование отбывания барщины в пользу помещика. Так, в окрестности Кременца, владельцы села Яськовец, дворяне Блендовские, потребовали от приходского священника, Иоанна Гостынского, уплаты 25 талеров или отбывания барщины; когда священник отклонил это требование, они изгнали его из села и обратили в свою пользу собранный им хлеб, огородные овощи и все его движимое имущество и нанесли ему тяжелые побои, когда он явился просить о возврате пограбленного. Сверх того, помещики чувствовали себя вправе, по своему усмотрению, распределять приходы, требовать от священников видоизменений и прибавлений в литургии, и вообще вмешиваться в богослужение и в дела церковного благочиния. Так, мы встречаем тяжебное дело между благочинным и подведомственным ему приходским священником, в котором шляхтич, управлявший имением, вмешивается в дела церковного свойства, берет под свое покровительство приходского священника, ясно нарушившего канонические правила, освобождает его от ответственности перед церковной властью, наносит благочинному, настаивавшему на своем праве, оскорбления и побои и подвергает его ответственности перед светским судом, возводя на него ложные обвинения. В другом случае встречаем тяжбу между двумя мелкопоместными владельцами одного села, из которой видим, что один из них, в досаду противнику, принудил приходского священника поминать себя на эктении. Среди ссоры, возникшей между управлявшим Чернобыльским имением дворянином Польчевским и приором доминиканского Чернобыльского монастыря, известным своим буйством, патером Варановским, последний отлучил Польчевского от церкви; приводя в исполнение это отлучение, он не удовлетворился прекращением богослужения в костеле, но приказал запереть также все православные церкви в Чернобыльском имении и не допустил в течение известного времени ни звонить в колокола, ни отправлять в них богослужение. Тот же Варановский принудил членов православного братства присутствовать при похоронах, крестных ходах и других торжественных обрядах в католической церкви. Подобное указанному лишение прихожан возможности присутствовать при богослужении и исполнять религиозные обряды повторялось весьма /498/ часто вследствие вражды между помещиками; так, управляющий Дымерским староством Смигурский, вследствие несогласий с соседним помещиком Искрицким, запретил дымерскому приходскому священнику: допускать к исповеди и св. причастию крестьян села Дымидова, принадлежавшего к Дымерскому приходу, дозволять им ходить в церковь, а также совершать в Дымидове какие бы то ни было требы; таким образом, дымидовские крестьяне лишены были возможности крестить младенцев, вступать в брак, напутствовать больных и хоронить умерших. Другой помещик не допускал вовсе священника в свое село и побоями заставил его отказаться от исполнения треб в части своего прихода и т. д.

Подвергаясь беспрестанно указанным обидам и оскорблениям, православное духовенство не находило защиты в судебных учреждениях, в которых судьями были те же шляхтичи; редкая жалоба доходила в суд и то разве в таком случае, если сам священник принадлежал к дворянскому сословию или если обида ему причинена дворянином-соседом, и помещик того, села, в котором жил священник, находил полезным для своих интересов учинить иск; но и в таких случаях правосудие не доставляло истцу никакого удовлетворения и по большей части навлекало на него лишь новые гонения. Так, гродский Луцкий суд рассматривал жалобу острожского протоиерея Андрея Терпиловского на дворянина Збиевского о том, что Збиевский оклеветал истца, обвинив его в поджигательстве и колдовстве, и требовал его к ответу в Львовский униатский консисторский суд, которого власти Терпиловский не признавал над собой; рассмотрев дело, суд нашел нужным собрать дополнительные справки и потому отложил его решение, а между тем он выдал Збиевскому все документы, относившиеся к делу, и не допустил протоиерея подать по этому поводу протест в трибунал. Далее мы находим жалобу приходского священника Ломиковского на дворянина Татомира о том, что последний, встретив священника на дороге, стал поносить его бранными словами за то, что Ломиковский осмелился жаловаться в суд на шляхтичей; затем Татомир бросился на него с обнаженной саблей и когда случившиеся проезжие люди не допустили его рубить священника, то он, удаляясь, заявил следующую угрозу: «Погоди, поп, подавать жалобы на шляхту; попытайся обжаловать меня — так я твой протест на тебе же искрошу!» В Кременецком повете один из ревнителей унии, дворянин Блендовский, долгое время наносил всевозможные обиды и оскорбления православным; он отнял земли у соседнего Загаецкого православного монастыря, выжил священ/499/ника из своего села, и когда в церковь стал являться для отправления богослужения и исполнения треб священник из соседнего села Иоанн Гостыловский, то он грабежом, побоями и угрозами принуждал его служить по униатскому обряду; наконец, он подал в суд жалобу на священника о том, что он только для виду будто сохраняет униатское богослужение, но в отсутствие Блендовского отправляет литургию православную. Когда же священник явился в суд для ответа по этому делу, то Блендовский в самом присутствии суда поносил его безнаказанно бранными словами и грозил ему телесным наказанием в случае дальнейшего ослушания,

Между тем, когда духовенство испытывало повсеместно тяжелое гонение со стороны шляхтичей, православные дворяне, в силу давления общественного мнения своей среды, переходили в католицизм и становились ревностными поборниками унии и противниками православия. Иногда случалось, что среди дворянского рода находилась личность более стойкая и самостоятельная, не поддававшаяся общественному мнению, в таком случае ей приходилось выдерживать борьбу не с духовными и гражданскими властями, а с соседями и, особенно, с родственниками, перешедшими в католицизм. Споры эти возникали обыкновенно из одного источника: какой-нибудь предок рода считался основателем одного из соседних православных монастырей или местной приходской церкви; вследствие этого все члены рода, в качестве наследников, считались «колляторами», т. е. ктиторами храма, и при разногласии их в вере родственники-католики старались обыкновенно обратить монастырь и церковь в унию, родственник же православный заявлял свои права и отстаивал неприкосновенность храма; тогда возникала упорная семейная вражда; драки, нападения, заезды переплетались с жалобами, исками и апелляциями и прекращались по большей части только со смертью православного члена рода или с переходом имения, в котором находилась спорная церковь, в руки постороннего лица. Так, например, в Овруцком повете жило семейство дворян Силичей, состоявшее из четырех братьев и дяди, все они считались ктиторами женского православного монастыря, основанного в селе Сельце их предками. Между тем дядя и двое из племянников перешли в латинство, два другие брата оставались православными; со смертью старшего из них — Григория, на младшего — Александра, посыпались всевозможные притеснения от остальных родственников; дядя и братья, в сопровождении приятелей и слуг, производили на его дом и имение целый ряд нападений: они врывались в монастырь, били и истязали монахинь, сорвали со стены в церкви портрет умершего Григория Си-/500/лича и т. д. Подобная же семейная ссора записана в книгах Луцкого грода по поводу несогласий, возникших вследствие ктиторского права на Белостоцкий монастырь. Монастырь этот был основан в XVII столетии православным епископом Перемышльским и Самборским, Симеоном-Сильвестром Гулевичем. Двоюродный внук его, Иосиф Гулевич, подобно многим членам своего рода, был ревностным защитником православия; между тем Гулевичи породнились с Путошинскими — другим древним православным родом волынских дворян — и вследствие этого часть села Белого Стока и соседнее село Гать перешли в собственность Путошинских. Двое из представителей этого рода — Владислав и Богуслав — приняли унию и стали теснить Белостоцкий монастырь. Иосиф Гулевич, в качестве ктитора, вступился за братью; Путошинские с толпой слуг и приятелей нападали неоднократно на монастырь, разоряли его имущество и истязали монахов, монастырских слуг и крестьян; Гулевич отражал нападения вместе с игуменом, советовал последнему отражать силу силой, и искал удовлетворения с Путошинских судебным порядком. Долго длилась вражда, пока не разразилась кровопролитной свалкой у монастырской ограды; вследствие ее Гулевичу удалось на время упрятать Владислава Путошинского в тюрьму за нападение с оружием в руках на монастырь. Но эта мера не усмирила буйного шляхтича: лишь только кончился срок ареста, Путошинский возвратился домой, возобновил нападения и заезды, отнял монастырскую землю и вконец разорил монастырское хозяйство. Продолжая теснить Белостоцкую обитель, в то же время Владислав Путошинский вел точно такую же борьбу с родным братом своим Адамом за церковь, находившуюся в принадлежащем им сообща селе Гати: Владислав обратил эту церковь в униатскую, Адам же, остававшийся верным православию, хотя и не нашел средств воспротивиться этому, но решил не допускать униатов спокойно торжествовать победу. В храмовый праздник он взял из церкви икону св. Дмитрия, и, созвав несколько соседей и русских офицеров, случайно проходивших через село, пригласил игумена Белостоцкого монастыря, Иосифа Балабана, отслужить обедню в своем доме, причем он жаловался на отступничество брата и вызвал крупное по этому поводу объяснение с ним русских офицеров.

Указанное положение религиозного вопроса, вытекавшее из плана, предложенного Шумлянским, основанного на глубоком понимании им общества, среди которого приходилось действовать, оказалось весьма выгодным для унии. В течение двадцати лет, последовавших за неудавшимся Люблинским съездом, уния распространилась более, чем в продол-/501/жение почти целого предшествовавшего столетия. Негласное принятие унии епископами, продолжавшими выдавать себя за православных, разрыв прямых сношений с Киевской митрополией, гонение, направленное шляхтичами на сельское духовенство, захват монастырей или отнятие у них средств к существованию, раздор, поселенный в дворянских православных семействах, отклонение от братств более влиятельных членов приманкой награды их дворянскими правами и при всем этом отсутствие ясно высказанной программы, неопределенность положения, среди которого невозможно было точно указать лица, принадлежавшие к унии или отвергавшие ее, — все эти обстоятельства парализовали реакцию со стороны православных, не дали ей возможности сосредоточиться и проявиться общими мерами и низвели ее до размеров частной борьбы в отдельных единичных случаях. После двадцатилетних усилий сам Шумлянский нашел предложенные им меры до того успешными и плоды, принесенные ими, до того полными в некоторых, по крайней мере, областях Речи Посполитой, что решился снять маску; оставляя на долю других продолжать начатое им дело в тех епархиях, где православие держалось более стойко, он объявил о присоединении своем к унии и перечислил в нее епархии, прямо ему подведомственные: Львовскую, Галицкую и Каменец-Подольскую. В полной уверенности, что меры, принятые им, окончательно расслабили в них православное общество и поселили в нем индиферентизм в отношении к спорному религиозному вопросу, он решился изгнать сразу из этих епархий и последние остатки православия. Этот новый поворот в деятельности Шумлянского начинается в последних годах XVII столетия. В 1697 году он в первый раз отважился заявить в некоторых гродских книгах присягу на унию, принесенную им еще в 1681 году, а в 1700 он торжественно и публично возобновил ее в Варшаве, произнеся на этот раз клятву не только за себя, но и за подчиненные ему епархии. Вслед за тем Шумлянский приступил к окончательному изгнанию православия из этих епархий. Единственное сопротивление в Львовской епархии он встретил со стороны местного братства. Братчики, опираясь на привилегию ставропигиальную, заявили, что они не признают ни унии, ни власти Шумлянского и желают оставаться в послушании Константинопольского патриарха. Конечно, Шумлянский не обратил внимания на этот протест и объявил, что он будет служить в Братской церкви торжественную обедню по униатскому ритуалу в день св. Петра и Павла. Он пригласил присутствовать при служении всех, находившихся во. Львове, знатных лиц католического обряда, как духовных, так и светских, в /502/ том числе великого коронного гетмана Яблоновского, его сыновей: воеводу русского и хорунжего коронного и многих других. Современник и очевидец, католический каноник Ян Юзефович, описывает следующими словами этот факт водворения унии в более всего чтимой народом львовской церкви: «Когда Шумлянский в обществе многочисленных почетных гостей пришел к церкви, то нашел главные и боковые двери запертыми на замок. Приглашенные гости должны были долгое время ожидать, краснея от стыда и негодования, частью на крыльце церкви, частью в экипажах. Епископ, обиженный столь дерзким сопротивлением мещан, обратился с просьбой к гетману Яблоновскому, чтобы он приказал солдатам взломать двери. Яблоновский охотно согласился исполнить это предложение, и солдаты, по его приказанию, проникли в церковь по крышам соседних домов, вырубили двери топорами, так как не могли достать ломов, и, таким образом, открыли путь в церковь епископу и его гостям. После этого епископ Шумлянский совершил литургию в присутствии народа и всех приглашенных лиц и принял Братскую церковь в свое управление. В тот же день он устроил торжество и раздал награды своим союзникам. Тем не менее он принужден был часто выслушивать терпеливо ругательства не только от черни, но и от многих лиц духовных».

Еще меньше препятствий встретил Шумлянский в Каменецкой епархии благодаря тому, что Подолие находилось тогда в ненормальном положении, так как край этот переходил в то время из-под власти турок к Речи Посполитой. Вот интересные данные о мерах, употребляемых униатским духовенством в таких случаях: к нам дошли два рапорта униатского официала Корытынского о присоединении им к унии Збаражского православного монастыря и збаражских приходских церквей; он так описывает свои действия: явившись в Збараж в сопровождении надворной хоругви владельца местечка — Иосифа Потоцкого, и пригласив для содействия местного губернатора (управляющего) и монахов Бернардинского монастыря, он созвал из окрестностей и переписал всех приходских священников; заручившись их согласием на принятие унии, он утвердил их на приходах; о неявившихся же он говорит, что они не могли приехать по причине бедности, «другие же до сих пор упорно пребывают в схизме и не хотят признать над собой власти нашего архипастыря, напротив того, они возмущают крестьян, уговаривая их не принимать унии и выдавая оную за ересь. Я нашел нужным отложить сбор этой жатвы Господней до более удобного времени». Не осмеливаясь удаляться в окрестности, Корытынский принялся за дело тем ревностнее в самом местечке, где он чувствовал себя вполне безопасным под прикрытием губернатора и воен-/503/ного конвоя; он описал городские церкви, их имущество и документы и принял их во владение от имени униатского епископа. Настоятеля одной церкви он нашел вполне преданным унии; у другого священника, о. Игнатия, оказалась ставленная грамота от Луцкого православного епископа, и притом у него был помощник, старый православный священник, открытый противник унии, которого о. Игнатий держал при себе в угоду прихожанам и дозволял ему в своей церкви отправлять богослужение и совершать св. таинства. Корытынский приказал священнику переменить ставленную грамоту, викария же потребовал к себе для объяснений, «но он не только не пожелал стать передо мною на лице, но сел на коня и укрылся в лесу, как изменник». Официал запретил священнику, под опасением анафемы, принимать его впредь и допускать в церковь. Затем Корытынский приступил к более важному делу — к принятию в свое ведение православного Збаражского монастыря. Несколько раньше его приезда в монастыре произошло смятение: игумен Парфений Янковский по причине, не упомянутой в акте, подвергся взысканию со стороны православного Луцкого епископа Дионисия Жабокрицкого; последний поручил монахам Почаевского монастыря арестовать Янковского и содержать в своем монастыре в тюрьме. Но когда почаевские монахи приехали в Збараж и арестовали игумена, то за него заступился местный губернатор и освободил его с помощью жолнеров; игумен отправился искать покровительства к владельцу местечка Иосифу Потоцкому, который обещал защитить его под условием, что Янковский примет унию и приведет к ней как братью своего монастыря, так и его прихожан. Корытынский между тем медлил и поджидал исхода этой сделки; наконец, он получил известие, что она состоялась, и приступил к делу. Он начал с того, что опубликовал универсал Потоцкого к жителям Збаража, в котором он, в качестве владельца имения, предписывает им принять унию. Вот этот интересный документ: «Я, Иосиф Потоцкий, желаю здравия и всякого добра всем громадам волости моей Збаражской. Как мещанам, так равно жителям предместий и сел ведомо чиню, что, благодаря Господа, вся русская область приняла унию, т. е. единение с святой католической, римской церковью, о чем отец игумен уже извещал вас; но вы (хотя и не все, как мне доносят) повиноваться ему не хотите; потому отправляю к вам сей универсал мой и предписываю, чтобы вы ни в чем не перечили и повиновались бы вполне в делах церковных игумену монастыря вашего Збаражского; всякого же упорного и неповинующегося отцу игумену приговариваю сим к уплате штрафа в сто гривен и сверх того к тяжелому /504/ наказанию (телесному?); все это (несогласие?) пустой лишь вымысел; праздники, посты и обряды останутся у вас по-прежнему и никакой перемены ни в чем не будет; потому и вторично предписываю вам не смущать сомнением вашей совести. В удостоверение чего и выдаю сей универсал мой с приложением моей печати и за собственноручной подписью. 1700 года, августа 25. Иосиф Потоцкий, староста Галицкий».

Вслед за универсалом явился в Збараж игумен Янковский; но, несмотря на обещание принять унию, данное им владельцу, возвратившись домой, он медлил и под разными предлогами старался затянуть дело; к нему явились прихожане «твердые схизматики» с горячими мольбами: «чтобы он не приставал к унии и их не увлекал за собой»; они брались выхлопотать ему прощение и от Жабокрицкого, и от владельца имения, лишь бы он твердо устоял в православии. С другой стороны, игумена окружили униатские священники, шляхтичи и бернардины и требовали отречения; сначала их убеждения не имели успеха; тогда официал переменил тон и осыпал его угрозами, местный же губернатор, в качестве представителя прав владельца, заявил готовность употребить в дело свою власть; игумен не устоял и согласился на требования униатов. Его заставили торжественно в церкви отречься от православия и присягнуть на унию, и, вслед за тем, официал принял монастырь в ведение своего епископа, обложил членов церковного братства штрафами за сопротивление унии, и уехал из Збаража, не оставив в городе ни одной православной церкви, ни одного православного священника. Строго православные жители должны были или остаться без богослужения и церковных треб, или отправляться в униатские церкви. Официально Збаражская волость была причислена к числу местностей, добровольно и единогласно принявших унию.

В то время, когда уния распространялась всеми вышеуказанными мерами, противодействие со стороны православных не могло проявиться в виде систематической оппозиции, как вследствие того, что новый план действий униатов и католиков скрывался под завесой тайны и умышленной неясности положения, так и потому, что привилегированное сословие перешло в ряды противников и обязанность защиты православия выпала на долю сословий, или вполне бесправных, или крайне стесненных в правах своих тем порядком общественного строя, который водворился в Речи Посполитой. Немедленно после 1680 года церковные братства пытаются стать опять во главе оппозиции, но теперь они не находят точки опоры ни в дворянстве, ни в козачеетве, как это слу-/505/чилось прежде, в начале XVII столетия. На съезде представителей ставропигиальных братств и православного духовенства, состоявшемся в августе 1680 года в Новом Дворе, обсуждались средства для противодействия унии, но присутствовавшие не могли остановить внимания ни на одной мере, сколько-нибудь действительной, они повторили обязательство стоять за православие, но не находили средств для того, чтобы обобщить свою борьбу и указать успешные для нее приемы. Постановлено было пользоваться соборами и съездами, предполагавшимися по плану Шумлянского, и предъявлять на них свои права и обеспечивавшие свободу богослужения привилегии, а также стараться при выборе депутатов на сеймы включать в их инструкции статьи, направленные к защите православия; но обе эти меры оказались неисполнимыми: правительство удержалось от созывания съездов, количество же православных дворян было до того ничтожно, что голос их на сеймиках не имел почти никакого значения; последнее обстоятельство сознавали сами православные на съезде в Новом Дворе; обсуждая возможность действовать посредством влияния на инструкции депутатам, они решили, что следует попытаться снискать влияние на сеймиках посредством подкупа шляхтичей, «не жалея на этот предмет издержек». Но и этот исход оказался невозможным, так как братства и их члены не располагали достаточными средствами для того, чтобы соблазнить большинство шляхтичей, съезжавшихся на сеймики.

Таким образом, сопротивление унии должно было принять исключительно пассивный характер, раздробиться на бесконечное число единичных случаев и уповать исключительно на стойкость и непреклонность духовных лиц и отдельных приходов, которые на свой страх должны были выдерживать в каждой местности натиск ревнителей унии, опиравшихся на административную поддержку и на буйный нрав шляхты. Факты такие мы действительно встречаем в актах того времени, несмотря на то тяжелое положение, в котором находились православные духовные, мещане и крестьяне. Так, мы видим, что прихожане продолжают везде, где представлялась возможность, пользоваться старинным правом выбора приходского священника и стараются направлять выбор так, чтобы избегать лиц, склонных к унии. Если крестьянам удавалось снискать по какому-нибудь поводу согласие помещика, то они немедленно низлагали священника-униата, «поганскую виру», отнимали у него церковные ключи, уничтожали униатский антиминс и вручали приход своему избраннику. Иногда крестьянам удавалось умилостивить помещика подарком, иногда запугать опас-/506/ностью взрыва своего негодования, в других случаях они пользовались его ссорами с соседями и всегда не упускали малейшей возможности обеспечить свои церковные интересы, отстоять, хотя на время, свою церковь от вторжения униатов и католиков. Так, например, после объявления о присоединении Подолия к унии — католические ксендзы стали разъезжать по селам и пытались служить католическую мессу в сельских церквях, но они должны были отказаться от своей попытки: крестьяне отнимали и прятали ключи от церквей и, в случае насилия, угрожали убивать ксендзов. В овручском Полесьи околичные шляхтичи, ревностно стоявшие за православие, зорко следили за поведением духовенства в своей местности и при малейшей наклонности к унии старались выжить сомнительное лицо и заменить его более благонадежным. В городах православные мещане старались поддерживать чистоту веры в своих согражданах, переходивших в унию, и нередко их увещевания кончались судебным против них иском и навлекали на них ответственность.

Но все эти попытки, направленные к противодействию, имели характер случайный и представлялись в виде отдельных бессвязных явлений; объединиться они могли только при содействии церковной иерархии, которая руководила бы ими и сводила уединенные усилия к общей программе действий; между тем, правительство, ограничившее только пятью число православных епархий, успело передать эти епархии тайным или явным униатам. Православные сознали необходимость отстоять вакантные или возвратить потерянные епископские кафедры, и за обладание ими вступили еще раз в легальную борьбу с правительством. В конце XVII и начале XVIII века борьба эта происходила за две последние епархии, которые православные надеялись сохранить — Луцкую и Белорусскую. После смерти Афанасия Шумлянского, выдававшего себя за православного, но в действительности принявшего унию, православное духовенство и дворяне Луцкой епархии решились избрать на его место нового епископа. В 1695 году, съехавшись по старинному обычаю, они приступили к выборам; избран был единогласно Луцким православным епископом писарь городской луцкий Дмитрий Жабокрицкий (принявший при рукоположении имя Дионисия), известный еще прежде своей ревностью к православию, начитанностью и ученостью. Тяжело было положение этого нового епископа: выдерживая упорную борьбу с униатами, испытывая беспрестанные притеснения От дворян, Жабокрицкий не находил поддержки в православной киевской иерархии, усмотревшей несоблюдение при его выборе канонически установленных правил и отказавшейся рукополагать /507/ его в епископы на том основании, что он был женат на вдове. Семь лет Жабокрицкий пытался устоять на своем посту, несмотря на непреодолимые препятствия, пока, наконец, энергия его не истощилась и он, уступая внушениям короля, принял унию. Немедленно после избрания Жабокрицкого король Иоанн III вошел с ним в сношения, надеясь склонить его милостью к содействию видам правительства; он утвердил Дионисия грамотой в должности Луцкого епископа и в частном письме поздравил его с принятием новой должности; король выражал свою радость по этому поводу и намекал, что он не сомневается в том, что с переменой звания Жабокрицкий будет, как прежде, ревностно поддерживать виды правительства. Милостивым расположением короля Жабокрицкий решился воспользоваться для того, чтобы возвратить православные церкви и монастыри, отданные униатам. Он просил у короля диплома на должность Овруцкого архимандрита, поставляя на вид, что занимавший ее униат Домарадзкий не дворянин по происхождению и потому, согласно законам Речи Посполитой, он не имеет права занимать высшие церковные должности; вместе с тем он требовал возврата Госского монастыря и принадлежавших ему имений, захваченных Иосифом Шумлянским в силу выпрошенной им королевской грамоты. Дела эти были решены вступившим на польский престол новым королем. Август II, продолжая в деле унии политику своего предшественника и рассчитывая задобрить Жабокрицкого и склонить его милостью к унии, удовлетворил обе его просьбы; но, впоследствии, Жабокрицкий, решительно отклонив предложение насчет унии, не только не присоединился к торжественному ее принятию в 1703 г. Иосифом Шумлянским и его сообщниками, но вошел в сношения с русским резидентом Судейкиным и искал через него покровительства России для православной церкви; тогда король, уступая давлению общественного мнения и понуждаемый советами сенаторов, принял жалобы от Домарадзкого и Шумлянского и потребовал в задворный суд Жабокрицкого к ответу за то, что он обманул короля и, будто злоупотребив его доверием, выпросил грамоты на такие монастыри, которые раньше уже были пожалованы покойным королем другим лицам. Вместе с тем, король, понимая шаткое положение Жабокрицкого в отношении к православной иерархии, решился убедить его в невозможности оставаться православным епископом помимо желания киевского духовенства. Побуждаемый этим расчетом или, может быть, относясь действительно равнодушно к интересам католицизма, принятого только формально им самим, Август II употребил все зависевшие от него средства, чтобы доказать, /508/ что препятствия, встреченные Жабокрицким, нисколько от него не зависят. Так, он выдал грамоту Жабокрицкому, которой предоставлял ему верховное управление православными церквями и монастырями, находившимися в королевских имениях, в воеводствах: Киевском, Волынском и Брацлавском; вместе с тем, Август II дважды сносился с Петром I (1698 и 1701), прося его исходатайствовать дозволение патриарха на посвящение Жабокрицкого в Киеве епископом в Луцкую епархию. Но представления короля не имели успеха и остались без последствий; раньше еще сам Жабокрицкий испробовал все средства для того, чтобы добиться посвящения. Он в течение нескольких лет испрашивал его у Киевского митрополита, вследствие чего по его делу велась оживленная переписка: киевское духовенство сознавало все достоинства Жабокрицкого и сочувствовало его назначению, но не осмеливалось утвердить его без разрешения Московского патриарха — тот, в свою очередь, несмотря на грамоту, полученную от имени царей (Иоанна и Петра), и на просьбы Киевского митрополита, гетмана Мазепы и самого Жабокрицкого, не решился нарушить канонического постановления и предоставил дело на решение Константинопольского патриарха; сношения с последним затянулись и не привели ни к какому результату, а между тем Шумлянский торжествовал победу, упрекал Жабокрицкого в самозванстве, в нарушении канонических правил, подрывал его авторитет, грозил ему анафемой и употреблял все усилия для того, -чтобы разрушить православную Луцкую епархию. Согласно с его внушениями дворяне, владевшие имениями в Луцкой епархии, запретили приходским священникам, жившим в их селах, повиноваться нареченному епископу. Жабокрицкий, в крайности, обратился за посвящением к Сочавскому епископу в Молдавию, но оказалось, что последний признал над собой еще раньше власть Шумлянского и потому уклонился от предложения Жабокрицкого; наконец, после долгих поисков, нареченный Луцкий владыка отыскал православного пастыря, который согласился рукоположить его в епископы — это был Иосиф Стойка, епископ Мармарошский, блюститель митрополии Белградской, Семиградской и Угорской, но посвящения этого не признали действительным ни униаты, ни православные.

Таким образом, Жабокрицкий, не находя поддержки там, где он мог на нее более всего рассчитывать, потерял надежду устоять против воздвигнутых отовсюду препятствий и принял унию в 1702 году. Торжество поборников унии было полное; сломив стойкость того лица, на которое возложены были последние надежды православных, они спешили вос-/509/пользоваться победой; паны издали целый ряд универсалов к священникам, мещанам и крестьянам, жившим в их имениях, предписывая им повиноваться тому епископу, которого власть они считали за несколько лет раньше незаконной и противной канонам церкви. Вопрос о женитьбе Жабокрицкого, столь громко выдвинутый Шумлянским и его соучастниками, теперь стушевался и будто никогда не существовал. Наконец, король вознаградил Жабокрицкого значительным расширением его власти; он издал универсал, по которому предоставлял в его ведение все церкви и монастыри, находившиеся в королевских имениях на пространстве целой Речи Посполитой. Впоследствии, после смерти Шумлянского, униатская иерархия передала в управление Жабокрицкому униатские церкви и имения униатских митрополитов, находившиеся в Киевском воеводстве, где униаты не успели пока основать отдельной епархии; власть Жабокрицкого в этой области была водворена приказом военной власти — универсалом гетмана Сенявского.

Между тем как значение Жабокрицкого возрастало таким образом в униатской церкви, православные, возлагавшие при выборе его в епископы столько надежд на его стойкость и преданность восточной церкви, сильно были поражены его переходом в унию; недовольство их готово было проявиться при первой возможности, возможность же вскоре представилась: вследствие союза России с Польшей, заключенного против Карла XII, русские войска заняли в 1704 году многие области Речи Посполитой, в том числе Волынь и Киевское воеводство; с появлением их православные жители этих провинций почувствовали временное облегчение от гонений со стороны униатов и дворян-католиков, тем более, что Петр Великий не скрывал негодования, возбужденного в нем религиозным прозелитизмом униатов. Дворяне православные, опираясь на присутствие союзных войск, стали смелее противодействовать униатам; при этом, конечно, явилось желание наказать отступников от православия, и первые удары посыпались на Жабокрицкого, который был вдвойне ненавистен православным: как представитель униатской иерархии в Южной Руси и как человек, злоупотребивший доверием православных, вручивших ему по выбору самый важный пост для защиты преследуемой церкви. Чувствуя неловкость своего положения, Жабокрицкий принял меры Для личной безопасности: он увез церковные вещи, принадлежавшие Луцкому собору, и более ценные вещи из собственного имущества в отдаленное село Жеревцы, находившееся в глуши, в Овруцком повете, сам же уехал за границу, в Венгрию, намереваясь там переждать неблагоприят-/510/ные для него обстоятельства. Предосторожности эти, однако, оказались недействительными; в 1706 году отряд своевольных жолнеров, по наущению и с помощью православных дворян Немиричей, ворвался в Жеревцы и ограбил имущество, оставленное Жабокрицким, затем православные дворяне запретили приходским священникам своих сел повиноваться его власти и обратились прямо к русским начальникам с жалобой на отпавшего от церкви епископа и с просьбой избавить от него епархию. Во главе предъявивших эту просьбу находились ближайшие родственники Жабокрицкого: его пасынок — Николай Гулевич и племянник — Юрий Жабокрицкий; русские власти, не желая от своего имени распоряжаться в союзном государстве, отказались от прямого участия в деле и предложили жалобщикам самим арестовать епископа. Случай к этому вскоре представился, Дионисий Жабокрицкий не мог дождаться выхода русских войск и в 1708 году возвратился из Венгрии в свою епархию, «для приведения в порядок управления епископскими имениями, а также для рукоположения новых священников». Немедленно после его приезда в Луцк туда же явились Гулевич и Юрий Жабокрицкий с отрядом вооруженных слуг, они заняли Луцкий замок, не имевший в то время гарнизона, и окружили находившийся в нем епископский дом. Они разогнали прислугу и униатских священников, окружавших епископа, арестовали его самого, захватили его переписку и приказали укладывать вещи в экипажи, объявляя, что они имеют приказ увезти его из Луцка. Обнажив сабли, Гулевич и Юрий Жабокрицкий приказали Дионисию собираться в путь. «Одевайся, предатель, — говорили они, — не быть тебе более владыкой в Луцке, мы тебя свезем туда, куда нам приказано; там тебя возведут в сан архиепископа Сибири; мы перевяжем твоих друзей и сподручников и доставим вместе с тобой!» Потом, обратившись к своим слугам, они прибавили: «Обращайте особенное внимание на его предательскую переписку; она обнаружит его козни против нашего монарха — пусть палач ее сожжет публично». Между тем, пока в замке распоряжались укладкой в экипажи вещей епископа, время уходило; прислуга и священники униатские разбежались по городу с криком и воззваниями о помощи; ударили в набат в колокола; проживавшие в Луцке шляхтичи-католики, причты униатских церквей, жолнеры побежали к замку. Немногочисленная свита Гулевича и Юрия Жабокрицкого оказалась, в свою очередь, заключенной в осаде, и предводители должны были вступить в переговоры с осаждавшими. Дело порешили тем, что первые выехали из Луцкого замка, отказавшись арестовать епископа; впрочем, удаляясь, они /511/ заявили угрозу: «Теперь вы нам помешали арестовать владыку, но помните, что вы за это поплатитесь — ваши монастыри, ваши церкви униатские — и все вы, шляхтичи, лично подвергнетесь наказанию за оказанное нам сопротивление». Освободившись, таким образом, от опасности, Жабокрицкий немедленно укрылся в лагерь гетмана Сенявского; между тем его противники заняли епископские имения, захватили его документы и секвестровали имущество. Напрасно Жабокрицкий искал защиты у польских властей и выхлопотал себе охранные листы от короля и от волынских дворян, съехавшихся на сеймик; исполнительная власть была всегда ничтожна в Речи Посполитой, а в то смутное военное время совершенно не существовала; потому противники епископа не только не успокоились вследствие предъявления им охранных листов, но в начале следующего года они успели захватить епископа и передать его в распоряжение русским властям; он был немедленно отправлен в ссылку, где вскоре и скончался. После удаления Жабокрицкого православные дворяне Волынского и Киевского воеводств решились еще раз возобновить избрание епископа и хотя на этот раз выбор их был удачнее, тем не менее он не достиг главной цели — удержать за православными Луцкую епископскую кафедру. Новоизбранный епископ был Кирилл Шумлянский, сын бывшего Луцкого епископа, тайного униата — Афанасия Шумлянского и племянник Львовского униатского епископа Иосифа. Увлеченный семейными преданиями и примером отца и дяди, Кирилл Шумлянский сам, как кажется, принял было унию, по крайней мере мы встречаем в актах свидетельство о том, что в 1703 году он занимал должность генерального официала при униатском Каменец-Подольском епископе, которым был в то время его дядя Иосиф Шумлянский. Положение, занимаемое как им лично, так и его семейством в иерархии униатской церкви, обратило на него внимание правительства; получив ложное известие о смерти Жабокрицкого, король немедленно выдал грамоту, предоставлявшую Кириллу Шумлянскому должность нареченного Луцкого епископа и горячо рекомендовавшую его как униатскому митрополиту — Винницкому, так и дворянам волынским. Казалось, что правительство не могло найти лица более склонного поддерживать его виды относительно унии, и что с принятием им должности Луцкая епархия окончательно утвердится за униатами. Православные волынские и киевские дворяне на съезде в Луцке 16 июня 1710 года торжественно выбрали кандидата, предложенного королем и рекомендованного униатским митрополитом, по-видимому они отказывались таким образом от дальнейшей борьбы и давали /512/ косвенным образом согласие на унию. Недоразумение это скоро, впрочем, разъяснилось: немедленно после выбора Кирилл Шумлянский отправился для рукоположения не во Львов к Винницкому, а в Киев — к православному митрополиту. Мы не имеем свидетельств, по которым можно было бы объяснить эту неожиданную перемену в поведении Шумлянского; не знаем, была ли она следствием раскаяния, возбужденного переговорами с православными дворянами, съехавшимися на выборы в Луцк, или Шумлянского устрашил пример участи, постигшей Жабокрицкого, или, может быть, прежде он присоединился к унии только наружно, пользуясь неясностью отношений, созданной умышленно его дядей; во всяком случае шаг этот был с его стороны решительным объявлением войны униатам. Возвратившись из Киева в свою епархию, Шумлянский принялся за устройство имущества, принадлежавшего его кафедре, и стал отнимать села, принадлежавшие прежде православному духовенству и захваченные шляхтичами, — но деятельность его была скоро остановлена. Ни правительство, ни дворяне-католики не были намерены оставить в покое нового епископа; раздраженные неудачей своего расчета, они решились употребить в дело насилие. В октябре 1711 года король издал грозный универсал к дворянам и духовенству Волынского воеводства, в котором он, упрекая Шумлянского в государственной измене, запрещал, под опасением уголовных наказаний, признавать его Луцким епископом или повиноваться ему в делах духовных. Вслед за тем сеймик Волынского воеводства, соглашаясь вполне с предложением короля, определил: считать выбор Кирилла Шумлянского недействительным, отобрать у него акт его избрания и передать Луцкую епархию в управление Холмскому униатскому епископу. За этим постановлением последовал целый ряд крутых мер, пущенных в ход озлобленными дворянами; имущество епископа было секвестровано или разграблено, ему самому угрожали арестом и ссылкой; не ожидая такого исхода дела, Шумлянский бежал поспешно в Киев и обратился с жалобой к Петру I через посредничество канцлера Головкина. Император протестовал против его изгнания в энергической ноте на имя короля, но последний отмолчался, и Кирилл Шумлянский не появлялся более в пределах своей епархии; взамен за нее он получил по назначению русского правительства епархию Переяславскую, управляя которой он скончался в 1726 г., удержав, впрочем, до смерти титул епископа Луцкого и Острожского, и стараясь, по мере возможности, хотя издали, поддерживать и укреплять православие, гонимое в пределах Речи Посполитой. Луцкая епархия перешла, таким образом, /513/ но власть униатов, в которой и оставалась до самого падения Польши.

Таким образом, в пределах Речи Посполитой оставалась одна только православная епархия — Белорусская. В то время, когда за Луцкую епархию происходила вышеуказанная борьба, в белорусские епископы выбран был человек предприимчивый и стойкий — притом по происхождению и общественному своему положению более других гарантированный от невзгод, тяготевших над православным духовенством в Речи Посполитой — это был князь Сильвестр Святополк Четвертинский. Род князей Четвертинских был древнейший из княжеских родов Великого княжества Литовского; он, по фамильным преданиям, вел начало своего происхождения от Владимира Святого. В конце XVII и начале XVIII века это был единственный княжеский род в Южной Руси, которого хотя одна ветвь пребывала верной православию. За все время борьбы с унией князья Четвертинские принимали в ней деятельное участие: они основывали православные монастыри, поступали членами в церковные братства, подписывали протесты против насильного введения унии, ездили по этому поводу, в качестве депутатов от православного дворянства, предъявлять протесты королю и т. п. В конце XVII столетия один представитель рода — князь Гедеон, выбран был Луцким епископом и впоследствии Киевским митрополитом. В начале XVIII столетия представителями православной отрасли рода Четвертинских были князья Гавриил и Сильвестр, последний принял монашеский сан и занимал должность игумена в монастыре, основанном его предками в местечке Старой Четвертне; еще до своего избрания в епископы Сильвестр Четвертинский должен был выдержать не одну борьбу с ревнителями унии; до нас дошли актовые свидетельства о тех усилиях, какие предпринимали оба брата для того, чтобы отстоять православные монастыри — мужеский и женский, находившиеся в Старой Четвертне; местечко это с течением времени вышло из владения князей Четвертинских, оставивших за собой только право патроната над монастырями (jus collationis). Несмотря на это право, владелец Четвертни, шляхтич Гораин, решился перевести оба монастыря в унию; начал с женского и успел в своем предприятии; тогда князь Сильвестр Четвертинский, основываясь на своем праве, удалил из монастыря униатских монахинь и поселил в нем православную инокиню — Агафию Масальскую, поручив ей составить новую общину; узнав об этом распоряжении, Гораин ворвался в монастырь с толпой слуг и крестьян, и, когда Масальская убежала в мужеский монастырь, он последовал туда за ней; окружив монастырь, /514/ он приказал выломать двери, затем, избив до полусмерти наместника, Феодосия Стояновского, он приказал схватить Масальскую и увел ее в свой двор; здесь жена Гораина приказала ее жестоко высечь, и, раздев донага, выгнать на дорогу в поле; князь Сильвестр Четвертинский должен был перевести ее в другой монастырь, Гораин же, оправдывая свой поступок, оклеветал его в преступной связи с несчастной монахиней. Затем, пользуясь удалением Сильвестра Четвертинского в Белоруссию, Гораин разогнал братью из мужеского Четвертинского монастыря и поселил в нем приходского униатского священника; напрасно два раза оба князья Четвертинские отнимали монастырь и старались восстановить в нем общежитие; пользуясь окончательным отъездом Сильвестра в его епархию, Гораин добился осуществления своего намерения.

Таким образом, принявши должность епископа единственной, остававшейся еще православной, епархии, князь Сильвестр Четвертинский знал по опыту, с какими трудностями предстояло ему бороться; чем более дорожил он своим постом, тем более чувствовал необходимость сосредоточить для борьбы все силы православных и организовать защиту. Очевидно, при этом роль организатора должна была принадлежать ему, как единственному иерарху православной церкви, оставшемуся в пределах Речи Посполитой. Конечно, для этого необходимо было, чтобы духовенство и миряне других православных епархий, остававшихся теперь без пастырей, признали над собой власть Белорусского епископа или, по крайней мере, подчинились его руководству. Но последнее условие не было исполнено и препятствия возникли с той именно стороны, откуда менее всего следовало ожидать их. Белорусский епископ, желая расширить, по мере возможности, границы своей епархии, заявил желание присоединить к ней православные церкви и монастыри бывшей Туровской епархии, находившиеся в обширной территории долины Припяти, в нынешней Минской губернии, но духовенство этой области, отделявшей Белорусскую епархию от упраздненных епархий Южной Руси, не пожелало признать над собой его власти; еще в начале XVII столетия, после того, как православное Туровское епископство захвачено было униатами, православные жители епархии управлялись без епископа, они признавали над собой в церковных делах авторитет Слуцкого архимандрита, который, в случае нужды, сносился прямо с Киевским митрополитом; отношения эти установились мало-помалу в силу обычая и, наконец, в исходе XVII столетия митрополит Гедеон Четвертинский присоединил Туровскую епархию окончательно к составленной им особой митрополичьей епархии; но так как сношения киевских митрополитов с этой частью подведомственной им /515/ территории были сильно затруднены польскими законами, запрещавшими православным переезжать границу Речи Посполитой, то митрополиты обыкновенно выдавали слуцким архимандритам грамоты, которыми поручали им, в качестве наместников, церковное управление в бывшей Туровской епархии. Когда, прибыв после избрания в Белорусские епископы, князь Сильвестр Четвертинский явился в 1707 году для посвящения в Киев, то митрополит включил в обет, подписанный им при совершении обряда, обязительство не распространять своей власти за пределы Белорусской епархии. Но исполнение этой части обета оказалось на деле невозможным; отправляясь из Киева в Могилев, Сильвестр Четвертинский остановился по дороге в Слуцке, здесь он застал разногласие в среде православного духовенства; часть духовных лиц, опасаясь грозы от униатов и католиков и не находя возможности опираться на власть Киевского митрополита, сношения с которым были неудобны и небезопасны, изъявила желание признать над собой власть Белорусского епископа; другие члены духовенства, и во главе их архимандрит Иоасаф Лапицкий, сопротивлялись этому желанию, стояли за подчинение митрополиту; спор оживлялся все более и более и увлек раздражительного по натуре епископа, сознававшего притом всю необходимость и пользу для православия, вытекавшую из расширения пределов его епархии. Вскоре препирательство вызвало фактическую борьбу: Белорусский епископ стал рукополагать священников и раздавать духовные должности в Слуцке; архимандрит, а вслед за ним и митрополит, протестовали в окружных грамотах, объявляли распоряжения Сильвестра недействительными и предали анафеме духовных, признавших над собой его власть. Четвертинский ответил тем же и низложил Иоасафа Лапицкого, назначив другое лицо на его место Слуцким архимандритом; ни та, ни другая сторона не хотела уступать; взаимные жалобы, протесты, пререкайия, отлучение подчиненных духовных лиц от церкви и лишение их священнического сана и духовных должностей посыпались с обеих сторон. Белорусский епископ принялся исполнять свои решения силой, митрополит принес жалобу русскому посланнику в Варшаве, архимандрит же Лапицкий искал защиты у владельца Слуцка — князя Нейбурского и у его управляющих-шляхтичей; последние приняли горячо сторону митрополита с целью поддержать анархию в православной иерархии и ослабить власть единственного православного епископа в Речи Посполитой; они стали также силой изгонять ставленников Сильвестра и поддерживать архимандрита. Спор затянулся на целые 20 лет и поверг в смятение и безначалие ту часть Руси, где православие было относительно менее подавлено; он прекратился только тогда, когда обе спорившие стороны /516/ увидели, что препирательство их обратилось в пользу общих врагов и когда униаты и католики насильно завладели почти всеми монастырями и церквями в спорной области.

Между тем, действительно враги православия настойчиво проводили свое дело насильного обращения В унию; разрушив православную иерархию, они отложили в сторону осторожность, рекомендованную им вначале Иосифом Шумлянским, и решились употребить в дело силу для того, чтобы решительно покончить спорный религиозный вопрос. В 1720 году униатский митрополит Лев Кишка созвал собор в Замостье, на котором уния провозглашена была торжественно единственной законной церковью греческого обряда в Речи Посполитой; все захваченные униатами епископства объявлены были добровольно принявшими унию и навсегда к ней присоединенными; далее решено было приступить законным порядком к обращению в унию всех оставшихся еще незанятыми православных церквей и монастырей; постановления этого собора, утвержденные папой Бенедиктом XIII и опубликованные конгрегацией De propaganda fide, усилили рвение шляхетского общества в пользу унии: то преследование православия, которое, несмотря на жестокие приемы, носило до того времени характер личного произвола и проявлялось спорадически, с большей или меньшей энергией, смотря по личному характеру того или другого пана, теперь представляет общее повсеместное явление; шляхтичи, католическое духовенство, униатские священники, власти и частные люди спешат отличиться друг перед другом; этот своеобразный крестовый поход, совершаемый под благословением папы и под знамением унии, был весьма удобен для шляхтичей, стяжавших себе душевное спасение путем насилия над совершенно безоружными, представлявшими одно лишь пассивное сопротивление, духовными и крестьянами; до какой степени фанатизм разжигал страсти, насколько действовавшие во имя его люди способны были забыть всякие правила религиозной и человеческой нравственности, о том свидетельствуют целые сотни и тысячи документов того времени; укажем только, во избежание повторений, несколько фактов более рельефных; в течение одиннадцати лет, с 1732 до 1743 года, по известиям, собранным русским резидентом в Варшаве Голембевским, паны и униаты «заехали» на унию 128 монастырей и церквей православных в одной только епархии Белорусской и смежной с ней Туровской; «заезд» этот состоял в том, что нежданно появлялся в монастыре помещик или духовный католический или униатский в сопровождении толпы вооруженных слуг; без всяких предварительных разговоров он побоями разгонял иноков и, «очистив» таким образом монастырь, передавал его во владение униатского епископа; то же происходило и с сельскими при-/517/ходскими церквями, только здесь помещики менее стеснялись, чувствуя себя вправе распоряжаться церковью и приходом как своей собственностью; там же, где встречалось хотя бы малейшее сопротивление, ярость шляхтичей не знала пределов; вот в каких выражениях описывает русский резидент Голембевский в официальном письме к польскому примасу их образ действий в подобных случаях: «Забывши страх Божий, они врываются верхом в церкви, стреляют в алтари и в иконы, рвут их, ломают кресты; на духовных и мирян они нападают в церквях и до смерти убивают их; они выбрасывают монахов из монастырей, а в девичьих монастырях, для посмешища, раздевают монахинь донага и в таком виде изгоняют их; имущество и доходы монастырские отымают; церкви разрушают: бьют в них окна и ломают крыши, остальное же грозят предать пламени; изображения Спасителя они попирают ногами, режут и прокалывают ножами, бросают и таскают по улицам, приговаривая богохульные речи: «Схизматический Боже! Неужели ты не постоишь за свою обиду»; и т. п.

Вот несколько частных случаев, подтвердивших всю истину этой отвратительной картины: в 1732 году разбиралось дело по поводу жалоб, принесенных жителями местечка Копыля и его окрестностей на католического приходского копыльского священника Иоанна Пенского; из показаний свидетелей видно, насколько ревнители унии не стеснялись в выборе средств для распространения ее: Пенский принуждал побоями православных жителей принимать унию, основываясь на том положении, что предки их были униаты (доказательство крайне растяжимое, так как униаты доказывали, что уния была господствующим вероисповеданием в Литовской Руси со времени Флорентинского собора); не повинующихся ему он травил собаками, приказывал отпускать им по 150 палочных ударов и т. д. Он принуждал родителей носить детей ко св. крещению в костел, запрещал священникам напутствовать умирающих и хоронить мертвых, вязал их и бил в случае, если они отправляли крестные ходы, и т. д. Когда умер один крестьянин от побоев, нанесенных ему ксендзом, то он не допустил священника в дом отпевать покойника и заставил совершать обряд на улице; после смерти другого жителя Копыля, ксендз, утверждая, что родители покойника были униаты, и что православный священник напутствовал его незаконно, приказал внести тело в комору и запер его под замок; когда явились православные священники в сопровождении цеховых братчиков для совершения похоронного обряда, они должны были разломать замок; узнавши об этом, Пенский приказал натаскать бревен на гору, у подошвы которой проходила единственная улица, по которой должна была проходить похоронная про-/518/цессия, и объявил что он ее раздавит, скатывая вниз брусья, у которых он и поместился с заряженным ружьем. Чтобы избежать опасности, покойника должны были нести через трясину, проходя по пояс в болоте. Другой католический священник — Фома Еленский, принялся водворять унию в Петрыковской волости; руководимый его советами управляющий имением, шляхтич Гребницкий, стал систематически проводить дело «добровольного» принятия унии; он потребовал от всех православных священников предъявления документов, на основании которых они занимали приходы; когда же священники предъявили ставленные грамоты, выданные им от Слуцкого архимандрита, то Гребницкий объявил их недействительными, поносил ругательствами всю православную иерархию и, в заключение, объявил, что он не признает ее и что впредь священники будут зависеть в церковных делах исключительно от суда экономии; на следующий же день он потребовал в присутствие этого суда, составленного из него самого и ксендза Еленского, шестидесятилетнего старика, приходского священника села Ляскович, о. Прохора Забытневича; обвинив последнего голословно в обращении в православие 20 человек униатов, не дозволив ему ни объясниться, ни привести свидетелей, не выслушав даже ответа, он тут же приговорил священника к наказанию, которое должно было состоять в следующем: священник должен был, взамен за мнимых униатов, отчислить из своего прихода 20 человек в унию; притом священнику в течение года запрещалось исполнять требы и входить в церковь; сверх того, он должен был 6 недель сидеть в экономической тюрьме, вместе с заключенными в ней за разные преступления евреями, и в течение этого времени его трижды в день под стражей выводили в костел, где подвергали бичеванию «дисциплинами». Приговор управляющего был немедленно приведен в исполнение; когда на другой день явилась к Гребницкому депутация, состоявшая из православных священников и почетных мещан, просить помилования о. Прохора, то управляющий прогнал ее от порога с ругательствами, приказал переловить ее членов, отвести в костел и подвергнуть там разным унизительным наказаниям. Вслед за тем Гребницкий распределил жителей управляемого им имения на приходы, причем большее число церквей и сел отписал в унию и зазвал в них на приходы униатских священников; когда крестьяне отказались ходить к новым пастырям, то последовала всеобщая экзекуция: «Слуги и челядинцы из экономии и костела ходили толпой по селам; они невинных людей били и истязали без милосердия, и, наконец, всех поголовно с женами и детьми погнали в Петрыковский замок, наставляя их в /519/ вере веревками, палками и розгами; они вогнали несчастную толпу в Петрыковский костел, где принуждали их богохульствовать и плевать на их веру греко-русскую». Оставшимся еще в имении православным священникам управляющий запретил принимать в церковь крестьян из отчисленных в унию сел, или являться для исполнения треб в эти села, «под опасением потери здоровья и жизни». В села эти наехали униатские священники с командами, данными из замка; они гнали насильно крестьян в церкви и заставляли их присягать на унию, в случае отказа они тут же их истязали собственноручно; один из них, Григорий Яроцкий, понуждал прихожан к присяге ударами толстой восковой свечи, которую он в запальчивости схватил из алтаря. Крестьяне, отказываясь от принятия унии, несмотря на все эти насилия, были лишены церковных треб, умирали без напутствия, оставались невенчанными, хоронили мертвых без церковных обрядов и т. п.

Подобные сцены происходили повсеместно в Литве и Южной Руси с различными видоизменениями, смотря по личному нраву и изобретательности пана или ксендза. В то же время, в тех местностях, где гонение православных достигало вышеуказанных размеров, широкие льготы и всевозможные поощрения предоставлены были униатскому духовенству: военные власти заботились о том, чтобы оградить их от насилия со стороны жолнеров; король выдавал грамоты, обеспечивающие униатам в некоторых местностях исключительное право школьного, преподавания, устраивал и снабжал имениями униатские семинарии и т. д. Помещики основывали на свой счет униатские монастыри и церкви, снабжали их землями, угодиями и доходами, иногда в довольно значительных размерах; так, киевский воевода Салезий Потоцкий основал в своих огромных имениях: Уманщине и Брагиловщине — более ста униатских, церквей, снабдив каждую из них усадьбой для священника, пахотной землей в размере 30 дней и сенокосами в размере 10 дней, под непременным условием, чтобы церкви эти зависели от униатского митрополита. После смерти приходского священника владельцы выдавали новому священнику презенту (разрешение занять приход в имении) только в таком случае, если он был униат, или если изъявлял готовность принять унию, и условие это включали в презенту 1.



1 Право выдавать презенты священникам для занятия ими прихода принадлежало помещикам и старостам в еилу сеймовой конституции 1647 года (Volumina legum. T. IV. S. 59).



Униатская иерархия, со своей стороны, преследуя православное духовенство, возводила на отдельные лица вымышленные обвинения в несоблюдении канонических правил, упрекала их в /520/ рукоположении духовными лицами, не имевшими на то, по ее мнению, надлежащего права, и т. п., и, между тем, в каждом отдельном случае готова была устранить вопрос о канонических правилах, если упрекаемое лицо соглашалось принять унию. Один пример такого образа действий мы видели в деле епископа Жабокрицкого, другой, не менее характеристический, встречаем в деле Овруцкого протоиерея Симеона Комара; этот духовный лишен был иерейского сана Львовским униатским епископом под предлогом двоеженства, но когда он изъявил «смирение и покаяние», по словам епископской грамоты, т. е. когда изъявил согласие на принятие унии, немедленно двоеженство было предано забвению, и он получил разрешение священнодействовать.

Все исчисленные приемы, посредством которых польское правительство и общество старались водворить унию в русских областях Речи Посполитой в продолжение 70 лет, должны были, по-видимому, увенчаться успехом и привести к полному уничтожению православия в границах Польского государства; церковная иерархия была совершенно упразднена, особенно после того, как в 1772 году последняя православная епархия — Белорусская, была присоединена к России; монастыри православные были насильно обращены в унию; сельское духовенство, вполне зависимое от помещиков, стесненное необходимостью выпрашивать или покупать у них презенты, преследуемое со свирепым ожесточением униатскими и католическими ксендзами, более или менее искренно принимало унию, или скиталось в бездомном, бедственном, сопряженном с бесчисленными опасностями и оскорблениями, положении; городские церковные братства были или обращены в унию посредством насилия, подкупа и других внушений, или рассеялись и были закрыты, униатское же духовенство спешило образовать вместо них новые, униатские братства; поддержка православия извне была затруднена вышеприведенными законоположениями, запрещавшими православным переходить границу Речи Посполитой, и духовные лица, пытавшиеся, несмотря на строгий запрет, проникнуть в Речь Посполитую из Киева или Переяславля, подвергались страшным истязаниям и оскорблениям не только от старост и пограничных властей, но еще в большей степени от помещиков, которые пользовались полной административной властью в своих селах на основании права доминиальной полиции. Наконец, законодательство польское от времени до времени прибавляло новые законоположения, стеснявшие православных, к тем, которые существовали уже прежде. Так, постановлением генеральной конфедерации 1732 года определено было: «Права и привилегии римско-католичес-/521/кой и греко-униатской церкви должны быть сохраняемы свято и нерушимо; мы с отвращением удаляем из этого правоверного государства все иноземные вероисповедания; однако иноверцам (т. е. православным и протестантам) мы обеспечиваем... безопасность лиц и имущества; но они лишаются права быть избранными в депутаты на сеймы, в трибуналы и в специальные комиссии, составленные по каким бы то ни было делам; им воспрещается собираться на съезды, занимать должности в воеводствах, городах и землях Речи Посполитой или входить в сношения с представителями соседних государств, с целью снискать их покровительство, под опасением наказаний, определенных за измену отечеству». Сверх этих узаконений, вошедших в Volumina legum, постановлением той же генеральной конфедерации указаны были в административном порядке меры еще гораздо более стеснительные для православия; духовенству запрещено было ходить по улицам явно со св. дарами, церковные требы: крещение, брак, похороны разрешено было совершать не иначе, как с дозволения католического ксендза, за установленную последним плату. Публичные похороны совершенно воспрещались; диссиденты должны были хоронить мертвых ночью; притом, на них возлагалась обязанность присутствовать при католических крестных ходах. Дети, рожденные от смешанных браков, должны были принадлежать к католической церкви и даже пасынки отца-католика обязаны были принимать католичество. Канонические законы католиков делались обязательными для иноверцев 1.

Находясь в столь стесненном и гонимом положении, православие однако не пало, не было искоренено насилием юридическим и фактическим в литовско-русских землях; оно устояло, благодаря сложности трех причин: стойкости крестьян, заступничеству России и внутреннему разложению шляхетского общества, ускорившему падение Речи Посполитой, и, таким образом, нанесшему смертельный удар всем неправдам, им же самим порожденным.



1 Хотя эти административные распоряжения генеральной конфедерации 1732 года и не вошли в состав Volumina legum, но, тем не менее, подобно всем постановлениям генеральных конфедераций, они получили силу закона; в доказательство можно указать то обстоятельство, что 36 лет позже они отменены были законодательным порядком в силу трактата, заключенного с Россией в 1668 году (См.: Volum. legum. Т. VII. S. 256 — 272).



Но пока в течение XVIII столетия шляхетское общество приближалось к падению путем медленного разложения, всю тяжесть религиозной борьбы должно было выносить на своих плечах крестьянское сословие; ограничиваясь единственным возможным в его порабощенном состоянии приемом /522/ борьбы — пассивным сопротивлением, оно проявило в ней такую стойкость и непоколебимость, что, несмотря на все усилия противников, оно успело отстоять свободу своей религиозной совести и сохранить православие до того времени, пока перемена политических обстоятельств не гарантировала вполне дальнейшее его существование. Ни военные экзекуции, ни приказания и насилия помещиков, ни команды, сопровождавшие униатских священников в их миссиях, ни казни, торжественно устраиваемые последними для устрашения строптивых, не могли сломить пассивного сопротивления крестьян, не могли заставить их посещать униатские церкви. Между тем как униаты хлопотали об усилении числа своих приходов, и, за малыми исключениями, успели почти на всем пространстве русских областей Речи Посполитой принять в свое ведомство православные церкви и приходы, приписанные к последним, прихожане оставались совершенно чуждыми унии. С половины XVIII столетия мы даже замечаем более систематическое отношение крестьян к делу религиозной борьбы; в селах чувствуется потребность группировки и взаимной поддержки в борьбе, и потребность эта удовлетворяется возникновением повсеместно сельских церковных братств, в которых прихожане церквей, причисленных официально к унии, находят возможность развить общественное мнение в вопросах, касавшихся нравственности и чистоты церковного учения. Конечно, пассивное сопротивление, несмотря на всю энергию народа, не могло бы продолжаться до бесконечности и раньше или позже ослабело бы, уступая повседневному тяжелому гнету, если бы оно не нашло поддержки извне. Такую нравственную поддержку народ православный нашел, в надежде на сильное заступничество за него России и на отдаленное, но верное свое освобождение при ее помощи. Русское правительство действительно с Петра I и до конца XVIII столетия старалось всеми зависевшими от него средствами облегчить участь своих, единоверцев в Речи Посполитой; не проходило ни одного почти года, в течение которого русские посланники и резиденты в Варшаве не напоминали бы польским властям о том, что образ действий, принятый ими по отношению к православным жителям Речи Посполитой, не согласен с обещаниями польского правительства, гарантированными им в трактатах с Россией, и что он может нарушить мирные отношения между обоими государствами. Цари нередко посылали в этом смысле ноты лично от своего имени. Православные жители, не находя нигде более защиты, обращались также беспрестанно к русскому правительству с просьбами о помощи и заступничестве, доставляли подробные описания обид и насилий, претерпева-/523/емых ими, и вызывали таким образом новые ноты и напоминания. Вначале польское правительство или отмалчивалось, или отвечало уклончиво, ссылаясь на права, которыми пользовалось в Польше дворянское сословие, и на юридический порядок, установившийся в Речи Посполитой, или, наконец, назначало для виду комиссии, будто для расследования указанных фактов насилия; но комиссии эти затягивали дело, запутывали его в нескончаемые юридические формальности и обыкновенно оставляли, ничем не покончивши. С половины только XVIII столетия такой способ ведения дела стал неудобен для польского правительства; расслабленное состояние Речи Посполитой было уже слишком явно, бессилие ее организма не могло долее укрыться и проявлялось в каждом внутреннем и внешнем столкновении дряхлой шляхетской республики. Влияние соседних государств, особенно России, на политическую судьбу Речи Посполитой стало все сильнее и сильнее обнаруживаться и среди болезненного брожения ее внутренних сил, последние сами беспрестанно вызывали и укрепляли это влияние. По мере того как Россия приобретала усиливающийся с каждым годом авторитет, заступничество ее за православие должно было также, по-видимому, проявляться с большей силой и сдерживать слишком резкие черты католического фанатизма шляхтичей; на деле, однако, предположение это не оправдалось: сознавая вполне свое бессилие и уступая безмолвно перед требованиями русского правительства в политической сфере деятельности, дворяне Речи Посполитой со странным ослеплением упрямо отстаивали свой прежний образ действий в религиозном вопросе: два раза шляхтичи по желанию русского двора приняли в короли указанные им лица; два раза они отказались фактически от политической привилегии, которой более всего дорожили — от свободного выбора короля; несколько раз они безмолвно, в мирное время, пропускали русские армии проходить вдоль и поперек через свою территорию; несколько раз они по указанию русского посланника удаляли в изгнание или дозволяли арестовать лиц довольно популярных и занимавших высокие должности; но при всем этом, они не хотели внимать никакому представлению относительно веротерпимости и свободы совести «дизунитов и диссидентов», будто преследование иноверцев составляло самую драгоценную из шляхетских вольностей; очевидно было, что катастрофа, грозившая неминуемым падением Речи Посполитой, примет религиозный вопрос за исходную точку; так действительно и случилось. Сами патриоты польские чувствовали опасность с этой стороны, но вместо того, чтобы предпослать ей навстречу более человечное отношение к спорному делу, /524/ они решились замять его, ребячески зажимая собственные же уши. Так, на сейме Варшавском 1766 года Краковский епископ Солтык предложил постановить конституцию, в силу которой всякий, кто осмелится сказать на сейме речь в пользу иноверцев, был объявлен врагом отечества. Предложение это было принято с восторгом и получило силу закона. Но вскоре за постановлением этого закона последовало первое вооруженное вмешательство России. Екатерина II приняла под свое покровительство конфедерацию, составленную дворянами-протестантами, и потребовала от Речи Посполитой гарантии веротерпимости для ее подданных некатоликов. Решительные угрозы русского посланника, князя Репнина, и страх перед русскими войсками заставили одуматься сейм, созванный королем в 1768 году. Комиссия, назначенная от сейма, заключила с Репниным трактат, в особом прибавлении к которому Речь Посполитая обеспечивала свободу совести православных и протестантов; в прибавлении этом было постановлено: католическая религия в Польше признавалась господствующей, переход из нее в другое вероисповедание должен был наказываться изгнанием из государства; зато православным и протестантам предоставлялось право поддерживать, строить и содержать церкви, дома церковные, школы, больницы. Духовным дозволялось свободно напутствовать больных, хоронить публично умерших, отбывать крестные ходы; они освобождались от зависимости от католических ксендзов и от даней, платимых в пользу последних; детям, рожденным от смешанных браков, дозволено было следовать: сыновьям — вероисповеданию отца, дочерям — матери. Православные освобождались от обязательного присутствия при католических крестных ходах; для разбирательства религиозных столкновений устроен был смешанный суд из 17 католиков и 8 протестантов и православных. Наконец, обещано было королем сохранение равноправности при раздаче должностей.

Но это облегчение, доставленное православным вследствие влияния России, было непродолжительно. Фанатизированная долгим езуитским влиянием шляхта озлобилась против вышеприведенных пунктов трактата: вспыхнула Барская конфедерация, волновавшая Польшу целые четыре года и усмиренная, наконец, русскими войсками. Результатом войны было присоединение к России Белоруссии, но зато в трактате, заключенном в Варшаве в 1775 году, русское правительство сделало значительные уступки общественному мнению польской шляхты в отношении религиозного вопроса; в особом приложении к этому трактату сказано было, что русское правительство соглашается, чтобы православ-/525/ные были впредь исключены из состава сената и министерства; что, хотя шляхетские православные роды и будут пользоваться всеми правами своего сословия наравне с дворянами католиками, однако закон этот не будет распространяться на те лица, которые приняли бы православие после заключения трактата. На сейме не должно быть никогда более трех депутатов не католиков. Смешанный суд уничтожается и подведомственные ему дела переносятся в ассесорский королевский суд. Публичные похороны вновь запрещаются православным, равно как и употребление колоколов при церквях.

Таким образом, православные лишались последней опоры, на которую до того времени могли рассчитывать; положение их сделалось тем труднее, что с присоединением Белоруссии к России последний православный епископ удалялся из границ Речи Посполитой; конечно, распространение шляхтичами унии и изгнание ими последних православных духовных должно бьио теперь продолжаться с полным успехом и достичь давно желанной цели. Что общество Речи Посполитой рассчитывало на такой же исход дела, показывает суд, наряженный в 1789 году по распоряжению сейма над единственным высшим духовным лицом православной церкви — над Слуцким архимандритом Виктором Садковским, арестованным и преданным суду без всякого повода, вследствие напрасной паники, распространившейся внезапно среди шляхты. К счастью, факт этот был последним насилием в религиозном отношении: два года спустя все почти русские провинции Речи Посполитой присоединены были к России, и народонаселение их получило возможность исповедовать веру, согласную с требованиями их совести. Тогда, собственно, и обнаружилась вся суетность долговременных усилий польского общества, принесших столько бедствий и страданий народонаселению, верному православию: лишь только русские власти водворены были в крае, уния исчезла сама собой, без всяких распоряжений со. стороны правительства; приходские священники, причисленные к унии по большей части только в силу страха преследований и подчинившиеся ей только наружно и против воли, поспешили отречься от нее и объявить себя православными; масса народонаселения, никогда не принимавшая унии, даже наружно, вздохнула свободнее й отправилась молиться по обычаю предков в церкви, сделавшиеся для нее вновь доступными. Насаждаемая с таким трудом, с попранием всякого уважения человеческого достоинства, униатская церковь осталась в продолжение незначительного промежутка времени исповеданием служилых, обедневших шляхтичей, или старавших-/526/ся выдавать себя за шляхтичей, однодворцев и мещан. Никому уже теперь не нужная, никем не поддерживаемая в качестве политического орудия, церковь эта, наконец, оценила сама всю неловкость своего положения, все внутреннее ничтожество свое: ее постигла обычная судьба тех учений, которые возникают не на основании самостоятельно выработанных принципов и глубоко запавшего в душу убеждения, а складываются искусственно, эклектическим путем из отрывков и клочков чужих мыслей и убеждений. В текущем уже столетии униатское духовенство принесло соборную просьбу русскому правительству о разрешении ему воссоединиться с православием и получило на то разрешение; таким образом уния прекратила свое существование на пространстве всей Южной и Западной России.

Если обратить внимание на состояние униатской церкви в течение XVIII столетия, то мы заметим в ее судьбе одно оригинальное явление: за весьма незначительными исключениями, те власти, сословия и лица, которые заявляли особенную ревность при распространении ее, которые насаждали ее всеми правдами и неправдами, сами не верили в ее пользу, в ее душеспасительное религиозное значение. Лишь только успел Иосиф Шумлянский водворить окончательно унию в трех подведомственных ему епархиях, в них немедленно является новое направление в образе действий польского дворянства и католического духовенства; становится ясным до очевидности, что сословия эти смотрели на унию и водворяли ее исключительно как временную меру, что они предлагали ее только как средство более, по их мнению, удобное для распространения католицизма, который представлял сам по себе слишком резкие отличия от православия и потому, по мнению его поборников, нужно было устроить средний термин, своего рода временное чистилище, и через него провести православных в латинство; в качестве такой временной меры и предложена была уния. Между тем как в Белой и Юго-Западной Руси дворяне, ксендзы и правительство осыпают льготами и приманками униатское духовенство и теснят православие, в тех областях Речи Посполитой, где уния успела, благодаря ловкой интриге, более прочно утвердиться, почти те же приемы употребляются в то же самое время, тем же обществом для того, чтобы вызвать переход из унии в католичество. В епархиях: Львовской, Галицкой, Каменец-Подольской, в западной части Волыни униатское духовенство испытывает те же притеснения, какие в воеводствах Киевском, Брест-Литовском, Минском и т. д. испытывало духовенство православное. Буйные и ничем не сдерживаемые шляхтичи не обращают внимания на то, какое впечатление /527/ произведет их отношение к унии на православных и на самих же униатов в тех местностях, где уния еще не успела установиться. Они ведут натиск горячо, не стесняясь в средствах, с обычным своеволием и грубостью приемов; так, мы встречаем документы, свидетельствующие о заездах на униатские церкви и монастыри, о побоях, причиняемых без повода униатским священникам, о требовании с них барщины, о захвате и отчуждении церковных, и монастырских земель и т. п. Высшее униатское духовенство так же мало было обеспечено от буйства шляхты, как и низшее: в 1703 году, т. е. почти непосредственно после того, как Шумлянский провозгласил себя униатом, толпа шляхтичей напала на него в епископском его дворе, в Каменце; они ворвались в баню, где тогда находился епископ, поносили его бранными словами, били окружавших его слуг и священников, грозили им обнаженными саблями и т. д. Помещики вмешивались вообще в церковное униатское управление, разверстывали по своему желанию приходы, налагали на священников запрещения исполнять требы и входить в церковь, не допускали строить униатские церкви и праздновать в них храмовые праздники. Впрочем, вообще в поступках шляхтичей, направленных против унии, гораздо менее проявлялось ненависти и жестокости, чем в отношении к православию, но зато постоянно просвечивала в них другая черта — презрение и насмешка, Если побои относительно редко достаются на долю униатских священников, если они никогда не подвергаются слишком жестоким истязаниям, если им не угрожает опасность смерти или полного разорения и скитальческой жизни, то зато шляхтичи не упускают никогда возможности унизить их, поставить в самое невыгодное, жалкое, по мнению шляхтича, положение, дать им почувствовать, что хотя их и терпят в Речи Посполитой, но, тем не менее, уния составляет вероисповедание низшего разбора, что она не более как хлопская вера и что дворянин чувствует себя вправе, по своему усмотрению, шутить и насмехаться над представителями этой веры. Так, например, мы встречаем жалобу униатского протоиерея Мартышевича, в которой ясно обозначается указанная черта отношений шляхтичей к униатскому духовенству: Мартышевич собрался из Каменца в соседнее село Должек с целью освятить церковь; проходя по улице мимо дома знатного шляхтича, скарбника подольского Иосифа Лянцкоронского, он был задержан последним и любезно приглашен зайти в дом. У Лянцкоронского протоиерей встретил веселое дворянское обществео которому хозяин решился доставить развлечение за счет униатского «попа». Лишь только Мартышевич вошел, ему под-/528/несли водку; он отказался пить, объясняя, что ему предстоит в тот же день служить обедню и что потому он не имеет права вкушать чего бы то ни было; Лянцкоронский, не слушая его слов, обнажил саблю, и, держа ее на горле у священника, крикнул: «Пей, такой матери сын! А то перережу горло». Затем он приказал одному из слуг лить ему насильно в горло водку и мед и, в случае сопротивления, не щадить пинков. Опьяневшего священника Лянцкоронский приказал слугам своим отвести в шинок, напоить вторично и выпустить только тогда, когда он будет в совершенно нетрезвом виде. Другой шляхтич допускал еврея-арендатора наносить публичные побои униатскому священнику в церковной ограде; иные, пользуясь нерасположением крестьян к унии, забавлялись тем, что отдавали униатских священников на поругание своим слугам: так, например, дворянин Аксак, преследуя униатского священника в своем селе, приказывал его бить и таскать за волосы крестьянам, что они исполняли «из врожденной злости и ненависти против унии»; когда священник заявил о том, что он не зависит от помещика и подсуден только своему епископу, то Аксак ответил: «Я здесь епископ и владыка; как совершу над тобой освящение, то с места не встанешь!»

При таком отношении шляхетского общества к унии и униатскому духовенству, католическая иерархия могла вполне рассчитывать на его поддержку для обращения униатов в католичество и приступила к этому делу в половине XVIII столетия смело и открыто в тех областях, где уния окончательно вытеснила православие. Один из католических епископов Червоной Руси, Перемышльский епископ, впоследствии Львовский архиепископ — Сераковский, издал программу действий для католического духовенства; в записке этой он утверждал, что уния, хотя и пользовалась терпимостью в католической церкви, но она не представляет, надлежащей полноты и чистоты религиозного учения; что униаты слишком еще тесно связаны с восточной церковью преданиями, обрядами, святыней и народностью, что они, при каждом удобном случае, могут перейти обратно в православие и что, вследствие этих соображений, должно поспешить перевести их прямо в латинство; для того следует пользоваться всевозможными обстоятельствами и не упускать ни одного случая, как частного, так и общего, не воспользовавшись им для проведения вышеуказанной цели. Напрасно униатское духовенство, встревожившись формулировкой угрожавшего им направления, составило собор и издало за подписью всех членов униатской иерархии длинную записку, силившуюся опровергнуть доводы Сераковского и доказать /529/ правоверность и самостоятельность униатской церкви; на ответ их католики не обратили никакого внимания; программа, представленная Сераковским, была произведением не одного лица, она последовательно вытекала из давно обдуманного католиками плана действий, к которому клерикальная католическая партия стремилась в Польше с конца XVI столетия. В исполнение этого плана переход православных в унию предполагался только в качестве первого действия религиозно-политической драмы; за ним необходимо должно было следовать второе действие, которое, как предполагали поборники Рима, должно увенчать их долгие усилия переходом униатов в латинство.

Действительно, католическое духовенство — высшее и низшее, белое и монахи всевозможных орденов, принялись за новое дело с горячим усердием. Из длинной записки, составленной униатским епископом по сведениям, собранным им от униатских благочинных, мы можем проследить приемы, пущенные ими в ход для достижения своей цели: мы узнаем из этой записки, что в течение только 7-ми лет (1758 — 1765) в трех униатских епархиях: Львовской, Галицкой и Каменец-Подольской обращено было в католичество более 1000 лиц, которые униатское духовенство могло указать по имени и рассказать подробности их обращения; сколько притом детей, рожденных от родителей-униатов, было крещено католическими ксендзами, сколько лиц перешло в католичество без огласки, так, что подробные сведения о них не могли быть собраны благочинными? — о том записка не упоминает. Вообще, по имеющимся показаниям видно, что переход совершался под влиянием трех главных побудительных причин: пропаганды ксендзов, влияний, развивающихся в среде семейной жизни при смешанных браках, и влияния господ и помещиков на своих слуг и крестьян.

Пропаганда, веденная католическими монахами и священниками, была основана не столько на поучении, на доказательствах о превосходстве обрядов или учения католической церкви, сколько на чисто мирских соображениях: католичество выставлялось вероисповеданием господствующим, благородным, панским; уния — учением невежественным, мужицким, презренным, свойственным неблагородной русской породе людей. «Бог сотворил попа для хлопа, а плебана (ксендза) для пана», — поговаривал публично один из ксендзов; в другом месте католические монахи предприняли целый ряд проповедей с той целью, чтобы доказать, что «латинская вера лучше и благопристойнее унии». Более усердные ксендзы заходили еще дальше в благочестивой ревности, утверждая, что уния не более как ересь, сравнивали /530/ ее с нехристианскими вероисповеданиями, обзывали «собачей верой». «Всякий русин — собака; вера их — собачая вера!» — проповедовал каноник Косовский перед русской униатской громадой в селе Яслисках. В городе Жолкве ксендз Квяткевич, заметив крестный католический ход, направлявшийся из костела в униатскую церковь св. Троицы, остановил его, и, обращаясь к другим ксендзам, заявил публично в присутствии многих мещан-униатов: «Зачем вы идете к этим негодяям, капустнякам (sic), схизматам; я уверяю ваши милости, что приличнее смотреть на собак, чем на эту русскую каналью!» В селе Тысьменичанах ксендз Томицкий среди многочисленного собрания народа издевался над обрядами униатской церкви, утверждая между прочим, что «ваше церковное пение похоже на вой собак!» Езуиты в проповедях утверждали, что «обряды униатской церкви достойны посмеяния, что ее учение хуже веры турецкой, еврейской и лютеранской, что никто из последователей ее не может быть спасен, что церкви униатские хуже еврейских синагог». На храмовой праздник в местечке Ходорове каноник Монастырский пригласил в костел униатских священников для соборного служения, но когда одному из них пришлось читать Евангелие и чтец стал произносить славянский текст, то Монастырский прервал чтение хохотом и насмешками. Тот же каноник приглашен был для совершения брачного обряда в униатскую церковь, но он потребовал, чтобы молодые явились венчаться к нему в дом, утверждая, что он не пойдет в «кучку к караимам». Особенно ревностно занявшийся обращением униатов ксендз Цвейнарский преследовал насмешками все обряды и таинства униатской церкви; он, между прочим, публично доказывал, что униатские священники «не крестят детей, а лишь оскверняют» и т. д. Такие и тому подобные отзывы об унии сделались общим ходячим местом в среде католических ксендзов и дворян, они повторяются повсеместно и составляют самое общее явление католической пропаганды того времени. Насмешки и презрение, которыми наделяли униатов, особенно сильно развиты были в школах и имели решительное влияние на учеников; мы встречаем многочисленные указания на то, что мальчики-униаты, подвергаясь постоянным насмешкам со стороны учителей и сотоварищей, не были в состоянии вынести их и спасались переходом в католичество. Ксендзы, желая тем же оружием действовать и на взрослых, не ограничивались порицанием унии на словах, в речах и проповедях; они старались представить наглядные доказательства зависимости униатской церкви, ее второстепенного положения и неблагородного значения; так, между прочим, установился повсе-/531/местно обычай, в силу которого ксендзы запрещали в униатских церквях звонить в колокола в день св. Пасхи в случае, если она приходилась раньше католической и совпадала ć последними неделями поста у католиков; если униатский священник не повиновался этому запрету, то ему приходилось испытывать довольно крутые меры преследования со стороны ксендзов. Так, например, один приходской священник, в наказание за то, что приказал звонить во время всенощной на св. Пасху, был арестован жившими в одном с ним местечке доминиканцами; вместо тюрьмы его посадили в склеп костельный и продержали там всю ночь среди, гробов и покойников. Если при исполнении какого-нибудь церковного обряда сходились вместе католические и униатские священники, то первые держали себя гордо и неприступно по отношению ко вторым, и старались избегать их общества; так, мы имеем сведение о том, что несколько униатских священников было, приглашено для участия в погребальной процессии в кармелитский монастырь; после совершения обряда католическое духовенство было приглашено на обед в монастырскую столовую, униатским же священникам монахи выслали закуску в конюшню.

Если презрение, оказываемое католическим духовенством униатской церкви, заставляло многих переходить в латинство, то еще большее количество униатов оставляло свою церковь вследствие влияния, развивающегося в семейной жизни при смешанных браках. Обыкновенно католическая личность, руководимая советами ксендзов, старалась повлиять на членов семьи униатов, нередко с помощью насилия, для того, чтобы заставить их принять католичество; почти всегда дети от таких браков крестились у ксендза и делались католиками; ксендзы потому и старались поощрять смешанные браки, нередко принуждали униатов к их заключению побоями и насилиями; бывали случаи, что ксендз, напоив допьяна жениха, тут же венчал его с католичкой, в пьяном виде; не ограничиваясь этим, католические ксендзы часто венчали униатов с католичками и обратно даже в таких случаях, когда новобрачные не были уже свободны и раньше вступили в брак с другими лицами, остававшимися еще в живых. Лишь только образовывалась такая семья, ксендз являлся в нее для исполнения треб и мало-помалу обращал всю семью в католичество.

Дворяне-католики, относясь, подобно католическому духовенству, с полным презрением к унии, принуждали внушениями, побоями, притеснениями слуг своих и крестьян переходить в католичество, ослушных или медливших они понуждали взысканиями, штрафами и стеснительными эконо-/532/мическими мерами; так, например, мы встречаем повсеместное явление, что помещики заставляли крестьян-униатов отбывать барщину в праздничные дни; когда же последние ссылались на церковные постановления, то шляхтичи отвечали насмешкой: «Ваши русские праздники обязательны только до полудня, позже этого времени они тают как иней на солнце».

Все указанные приемы, конечно, не составляли и десятой доли того преследования, которое испытывало православие, но они были достаточны для того, чтобы повернуть униатов в католичество. Уния не имела подобно православию на своей стороне ни предания, ни ясно очерченного самостоятельного учения — навязанная весьма недавно народу в некоторых западнорусских областях Речи Посполитой, она не успела пустить корней; народ относился к ней равнодушно, готов был променять ее с полным индифферентизмом на любое другое христианское вероисповедание и, конечно, не был расположен нести жертвы в защиту ее. Вероятно уния не выдержала бы и этого первоначального столкновения, если бы время позволило сколько-нибудь продлить его; но времени для этого не достало: в 1772 году Червоная Русь перешла во владение Австрии, и уния нашла приют и спокойствие под сенью веротерпимой власти Иосифа II.

Вызванная политической и религиозной интригой, уния лишена была жизненной силы со дня своего рождения. Как политическое орудие, вложенное в руки шляхетского сословия езуитами, она годна была только для того, чтобы под знаменем своим укрыть насилие, действовавшее не в ее интересах и готовое обратиться на свое же орудие, лишь только минует в нем надобность. Ненавистная для православных жителей Речи Посполитой как знамя кровавого гнета, презренная для католиков как подставная полумера, как уступка «схизме», религиозная уния пережила печально свою историческую судьбу. Там, где она исчезла, она оставила в памяти народонаселения только воспоминание о минувшем тяжелом бедствии, в тех же немногих областях, где она дожила до нашего времени, она продолжает вести борьбу с католичеством за свое существование и, вместе с тем, должна находиться в полном подчинении и в формальном, внешнем согласии с поглощающим ее противником.











Очерк состояния православной церкви в Юго-Западной России с половины XVII до конца XVIII ст.


Розвідка вперше вийшла як передмова до т. IV, ч. 1 АЮЗР (К., 1871). Окремий відбиток з тому мав назву «Об унии и состоянии православной церкви с половины XVII до конца XVIII ст.» (К., 1871. 99 с). Передрукована без змін у «Монографиях по истории Западной и Юго-Западной России» (К., 1885. С. 279 — 342). За цим текстом нарис друкується і в даній книзі. У восьмому томі «Руської історичної бібліотеки» (Львів, 1900) вийшов український переклад праці підзаголовком «Нарис становища православної церкви на Україні XVII — XVIII ст.» (С. 84 — 154). Відома також публікація нарису (разом із попереднім) 1982 року (див. бібліографію).

Праця мала продемонструвати, як через католицьку й уніатську церкви польський уряд та шляхта здійснювали духовну експансію в Україні. Вона базувалася на численних (опублікованих у зазначеному томі АЮЗР) документах, однак не позбавлена полемічності і насичена офіційними штампами православної історіографії. Нарис Антоновича (його антикатолицький та антиунійний пафос) активно використовувався у міжконфесійній полеміці православно-ортодоксальними авторами. Втім, уже сучасники відзначали однобокість його ідейного спрямування та основних постулатів. Не можна не помітити й методологічної похибки автора: використовувалися як джерела матеріали судових інституцій, серед яких переважали скарги з приводу /768/ міжцерковних конфліктів. Подавати ж реконструкцію цілого життя православ’я на підставі самих лише скарг, розслідувань, конфліктів та ін. було науково некоректно. Католицька й уніатська історіографія, у свою чергу, використовуючи консисторські документи та матеріали митрополитського архіву, змальовували внутрішній розвал православної церкви (в цих архівах збиралися скарги на священнослужителів). Такий обопільний упереджений підхід до підбору джерел та їхньої інтерпретації був непродуктивним. З погляду сучасної історіографії, концептуально ця праця втратила своє значення, а наведені в ній факти можуть використовувалися лише в комплексі з іншими документами.

Адресуємо читача до новітнього узагальнюючого видання, в якому є досить ґрунтовний перелік усієї попередньої бібліографії теми:

Крижанівський О. П., Плохій С. М. Історія церкви та релігійної думки в Україні: У 3-х книгах. К., 1994. Кн. 3.













Попередня     Головна     Наступна


Вибрана сторінка

Арістотель:   Призначення держави в людському житті постає в досягненні (за допомогою законів) доброчесного життя, умови й забезпечення людського щастя. Останнє ж можливе лише в умовах громади. Адже тільки в суспільстві люди можуть формуватися, виховуватися як моральні істоти. Арістотель визначає людину як суспільну істоту, яка наділена розумом. Проте необхідне виховання людини можливе лише в справедливій державі, де наявність добрих законів та їх дотримування удосконалюють людину й сприяють розвитку в ній шляхетних задатків.   ( Арістотель )



Якщо помітили помилку набору на цiй сторiнцi, видiлiть мишкою ціле слово та натисніть Ctrl+Enter.

Iзборник. Історія України IX-XVIII ст.