[Листи до Тараса Шевченка. — К., 1993. — С. 100-142.]

Попередня     Головна     Наступна             Коментарі





1858




111. М. С. ЩЕПКІН

1 — 3 січня 1858. Москва


Спешу сказать несколько слов. И тело устало, и душе некогда. Посылаю 4 рожи, которые раздай, кому следует; передай всем поклоны, а Варенцову прибавь, чтобы он поблагодарил почтмейстера за почталиона, он за мной, как за ребенком, ухаживал, и, пожалуйста, чтобы он не забыл этого: доброе слово в пользу маленького человечка необходимо. Письмо его в Питер я отправил. Поцелуй своего хозяина, а он пусть тебя и. оба за меня. Здесь я никого не видал и ничего не скажу: дай душе отдохнуть, а то она все время была в таком волнении, что немножко и на под силу, а приехал домой — все взворотилось в старой душе моей: перед моим приездом, за день, получено известие из Малаги, что сын мой Дмитрий умер.

Прощай!


Твой Михайло Щепкин.















112. І. О. УСКОВ

7 січня 1858. Новопетровське укріплення


7 января 1858 года. Новопетровское.


Как я рад, добрейший Тарас Григорьевич, что Вы догадались остаться в Н[ижнем] Новгороде и сождать там результата решения из Оренбурга. Я второпях забыл Вам вложить письмецо; а главное, сумневался, чтобы моя бумага застала Вас в Нижнем. Этот скотина Михальский, заведывающий в отсутствие Львова баталионом, наплел галиматью насчет Вашего увольнения и через это подверг меня большим неприятностям. Корпусный командир, получивши от меня донесение насчет увольнения Вашего в Петербург, вопреки сделанного им распоряжения, сделал мне строгий выговор и написал от себя в обе столицы, чтобы Вам объявить о высочайшей воле.

Я теперь рад, по крайней мере, что Вы не потребованы в Оренбург и можете пользоваться свободою ехать куда угодно. Кстати, я получил от Еленева письмо к Вам от Кухаренки и при сем прилагаю.

Письма Киреевского, пожалуйста, пришлите ко мне с конвертами, как они есть. Я думаю послать их к его отцу; а там посмотрю что будет. Может быть еще, Вам же придется выручать, эти деньги, если будете в Петербурге. Я уверен, что Вы не прервете со мною переписки по старому знакомству. Если будете в Киеве, побывайте у моего дяди полков[ника] Матвея Яковлевича Ускова, он живет на Подоле против Набережного Николая (церкви) в собственном доме.

Итак, дай Бог Вам успехов в Ваших занятиях в живописи. Радуюсь от души, что Вы имеете хороший прием в Нижнем. /101/

Меня надул подлец Чернягин и выслал объектив и вещи прескверные, и сверх того от небрежной укупорки большая часть вещей попорчена и побита. Г. Лазаревский даже не потрудился посмотреть вещи и только написал мне, что он просил Чернягина скорей отправить ко мне вещи. Это мне вовсе не было в пользу.

Жена моя и дети здоровы, слава Богу, и Вам кланяются. Итак прощайте, Тарас Григорьевич, не забывайте нас и пишите, нам всегда будет приятно получать от Вас весточки как от старого приятеля.


Преданный Вам

И. Усков


Храпчинский в Уральске женился на распутной вдове есаульше.

Мостовский, Бурцев и Жуйков все Вам кланяются.















113. М. С. ЩЕПКІН

15 січня 1858., Москва


От 15-го генваря 1858 г.


Письмо твое от Павла Абрамовича и при нем письмо к Аксакову и письмо к Максимовичу — получил. Оные в тот же день им доставлены. Последнего, то есть Максимовича, по приезде еще не видал. Я тебе с почталионом писал о моем горе: теперь понемногу начинаю приходить в себя; рисунки твои на днях будут разыграны в лотарею. Что же касается до твоего приезда к масляной в Никольское: то ежели ты уже получил разрешение на приезд в Питер, то в таком случае ты можешь приехать прямо ко мне в Москву, и даже ежели и не получил, но если сказано в твоем запрещении не жить в столице, то все ты можешь приехать в Москву прямо ко мне, якобы для своих нужд. Если же сказано не въезжать в столицу, то в таком случае не приезжай в Никольское к маслянице, а проведи ее в Нижнем, в кругу любящих тебя: потому что я [на] масляную отлучиться и даже на один день не могу — так требует обязанность службы; а приезжай на первой неделе поста, тогда я свободен, и могу встретить тебя и провести с тобою несколько дней, и это будет благоразумнее, а то что ты будешь делать там один. Ежели ты приедешь постом и у тебя хватит денег доехать до Никольского, то деньги получишь по приезде там же. И не хотелось бы напрасно платить на почте. Ежели тебе они нужны, то я тотчас вышлю. Репнина тебя цалует. Поклонись всем знакомым, Варенцову скажи, что афиши не выслал потому, что они не были печатаны, потому что запрещение получено накануне. Не взыщи, что плохо пишу, я никогда не был мастер, а тут еще устал после спектаклей, и к тому же и завтра, и послезавтра играю. Г-ну Брылкину с семьей мой душевный поклон. Целую тебя в бороду.


Твой М. Щепкин.


На полях першої сторінки:

Напиши, как решишься ехать, чтобы я знал, когда мне явиться в Никольское.


На полях четвертої сторінки:

Завтра еду к Волконским и передам поручение г-жи Дороховой, которой передай мой душевный поклон. /102/















114. М. М. ЛАЗАРЕВСЬКИЙ

19 січня 1858, Петербург


19 января 1858 г., С.-Петербург.


Спасибі тобі, велике спасибі, мій милий, мой золотой Тарасе, за твой подарок: твое поличье. Ты не мог выдумать лучшего подарка, и я ему так рад, что не знаю, как и благодарить тебя.

Павла Абрамовича я увидел чрез несколько дней после его приезда и наговорился с ним о тебе вдоволь: теплая душа у него и доброе сердце.

Ты пишешь: «Дай Кулішеві купу серебром». Я не виделся с ним в последнее время; на днях побачусь и, может быть, он разъяснит мне это.

Мне передал деньги Алексей Мих[айлович] Жемчужников, живущий здесь, но об этой передаче просил его брат его Лев Мих[айлович] Жемч[ужников] (родом кацап, а душею чистый малоросс). Он теперь за границею; в последнее время был в Париже, но, кажется, уже уехал в Италию: он в душе артист, хорошо рисует и много ездил по Малороссии, для снятия видов ее.

Графиню Настасию Ивановну давно уже видел я; один раз, как-то недавно, я ездил, но она была нездорова и не принимала никого; а теперь я не дуже здоров; но, может быть, на днях заеду.

Портрет твой уже у фотографа, и как только будут готовы копии, то сейчас же пришлю тебе 4 штуки.

Не нужно ли тебе отсюда что-либо такое, чего у вас в Нижнем нет? Напиши.

Овсянников еще долго пробудет здесь; может быть, м[еся]ца два, а потому письмо адресую на твое имя.

Прощай, мой добрый друг. Будь здоров, счастлив, весел и богат.


Всею душею преданный тебе

Мих. Лазаревский


Василь и Федор кланяются тебе. Вероятно, к тебе заходил и брат Яков (которого ты не знаешь). Он поехал на. службу в Вятку, и я просил зайти к тебе, если вятс[кий] губ[ернатор] Муравьев (родной племянник вашего), с которым брат поехал, пробудет в Нижнем хоть полсуток.















115. П. О. КУЛІШ

20 січня 1858. Петербург


Твої «Неофіти», брате Тарасе, гарна штука, да не для друку! Не годиться напоминать доброму синові про ледачого батька, ждучи від сина якого б ні було добра. Він же в нас тепер первий чоловік: якби не він, то й дихнуть нам не дали б. А воля кріпаків — то ж його діло. Найближчі тепер до його люде по душі — ми, писателі, а не пузатії чини. Він любить нас, він йме нам віри, і віра не посрамить його. Так не тільки друковати сю вещ рано, да позволь мені, брате, не посилать і Щепкіну, бо він з нею всюди носитиметься, і піде про тебе така чутка, що притьмом не слід пускать тебе у столицю. Тут же саме се діло наклюнулось. Так-то, брате! — Інша була б річ, якби ти докінчив Гуса. Там би тобі було де розгуляться; а папство — така ледарь, що її зневажай скілько хочеш — усяке скаже спасибі. Тут же й лицарство у те/103/бе під боком, і васали, і слов’яни з німцями, і жидова грошовита; широка вийде поема!

Пісні твої дуже гарні. Невже обидві ти сам скомпонував? «Дуда» наче мені знакома.

Не хапайся, братику, друкувати московських пóвістей. Ні грошей, ні слави за них не добудеш. Адже ж і Данте і Петрарка думали, що прославляться латинськими своїми книгами. Отак тебе морочить ся москальщина. Цур їй! Лучче нічого не роби, так собі сиди да читай, а ми тебе хлібом прогодуємо, аби твоє здоров’є!

Ось, може, перепечатаемо твої перші стихи, то за те буде й слава й гроші. Я поспитаюсь у Крузе, нашого щирого поспішника, чи не пропустив би він другим изданием «Кобзаря» і «Гайдамак»? А до того ще можна дещо прибавить.

Вовчка тобі давно послано. Яке твоє буде про його слово?


Твій душею

П. Куліш


1858, янв[аря] 20.

С.-Петерб[ург].


Напиши мені реєстрик, од кого і скілько ти получив грошей, зробившись вольним козаком, почавши од Новопетровська. Тут збирали для тебе, і земляки з України трохи прислали. По твоєму реєстрику я б знав, у кого питать, а в кого ні, і заставив би інших одіслать тобі, бо мені здається, що вони придержують гроші про чорний твій день, думаючи, що хоть повну кишеню тобі насип, то зараз і проциндриш. Чи правда, бак, сьому, що ти такий запорожець?















116. М. І. КОСТОМАРОВ

23 січня 1858. Саратов


Генв[аря] 23. 1858. Саратов.


Чого єси так замовк, коханий друже і приятелю? Я писав до тебе, а ти.мені не одвітовав; думав я, що тебе вже нема в Нижньому, коли од Куліща одібрав звістку, що ти й досі сидиш там. Чому досі нічого не подарував із свого компоновання? Кажуть, що ти багато псалмів переклав. Я тільки й читав те, що Куліш у «Граматці» надруковав. Мене порадовала ся «Граматка», не так сама, як та думка, щоб писати для народа. Уже бо. тепер прийшла пора писати не з народу, а для народа. Приходить час проснутись простому люду і розумом працьовати. Оце, коли в царськім рескрипті сказано, щоб подумать об заводі шкіл і об вихованню народа, то мусять щирі южноруси ужити тую царську милость для користі а ужитку, і подносу своєї мови і людського стану. Треба, щоб по селам учили дітвору по-нашому. А для того не досить хотіння; треба ще того, по чім учитись. А то тепер і щирий чоловік насміється з нас; от, скаже, писали, писали і повісті, і комедії, і романи, а саме головне забули. Правда, і вірші, і драми, і романи установляли мову і розвивали її, тільки тепер прийшла пора подумати про інше. Мені здається, що погляд Кулешів, хоч і добре написаний, не годиться до букваря. Єсть то більше щось поетицькеє, а народу треба тепер не лагоминков, а твердої, тривкої страви. Поезії нашої він не прийме, бо має своєї стільки, що й нам уділить на довгі віки. Тепер нам треба граматики своєї мови, короткої естественної історії, короткої географії та космографії, та короткої книги про закон, наскільки те по/104/требно для народу. От що нам треба. Як тобі здається? А то аж смутно дивиться на ті шпаргали, що понаписували в останні роки різні співаки, такі, що одно другого дурніші. Тільки тобі — писати вірші, а другі нехай працюють, а не співають.

Прийми од мене поклон щирий, низький... не забувай мене


Н. Костомаров.


Мати моя кланяється тобі низенько.















117. П. О. КУЛІШ

1 лютого 1858. Петербург


1858, февр[аля] 1. С.-Петерб[ург].


Посилаю тобі, брате Тарасе, удруге Вовчка. Як прочитаєш, то далебі помолодшаєш. А все-таки до мене зараз пиши твоє щире про його слово.

«Неофіти» пошлемо по словесі твоєму, аби тільки той Шрейдерс завітав до нас у друкарню. Перешлемо й тобі екземпляр, щоб ти бачив, що воно таке — добра редакція. Так і всяке твоє писання треба процідить на решето, щоб не осталось шкаралющі або що; а розхриставшись, далебі не годиться виходить між люде. Сього ж більш тобі ніхто не зробить, хоть до ста баб іди. У мене єсть переписані «Кобзар» і «Гайдамаки». Коли б хто провів їх через главне правлєніє цензурне, тоді б уже цензор добавку яку хочеш без правлєнія прочитав би, да й видать би гарненько книжку: «Думи, пісні і поеми Шевченка». Друковати ж нігде не квапся, опріч мене, бо в мене й оксії всі зроблені, і наборщики привичні, і коректор земляк. Друкуємо й тепер «Повісті Квітки», то вже всяке наломилось, як, що й до чого. А Гуса нема в Тарновського: я сього пана добре знаю, і нігде-таки нема й не чутно по Вкраїні: се певна!

Грошей тобі наскидали цілкових із 200 на дорогу, як прочули, що ти їхатимеш із неволі, і сі гроші у одного панича лежали, да треба розпитати, де вони тепер. Ізнов же давали у графа Т[олстого] домашній спектакль якийся, — і там назбирали грошей доволі, да й держать, боячись, щоб ти не проциндрив, і все піджидаючи тебе в столицю, щоб тоді було тобі за що руки зачепити. Коли б іще самі не попроциндрювали, бо й таке на світі буває. Шкода, що я не дуже між людьми вештаюсь, то гаразд нічого й не знаю. А ти пиши Лазаревському, що отак і так, і щоб він хоть у графа Т[олстого] забрав гроші, а ті, що в панича, не пропадуть, і я їх знайду, де вони тепер, бо панич повіявсь у Німещину, то комусь, певно, оддав на руки. А наздавали тих грошенят із України, радіючи славному невольникові і не боячись уже за се халепи.

Засмутив ти мене, брате, сказавши, що хочеш одружитись. Не гарну ти пору вибрав; не вибивсь ти з своєї нужди, не вийшов на простий шлях. Треба б тобі з сим ділом підождать. Інше б ти навпослі його розмізковав. А в мене була така думка, щоб тебе за гряницю спровадити, і щоб ти ширше по світу поглянув. Ся думка була в мене і в 1847 годі, коли ти не забув, — так тоді Микола не дав доброго діла вчинити, а тепер, мабуть, якась Маруся, чи Одарка, чи Ганна стане на твоїй дорозі. А небагато б тобі й треба, щоб дойти свого розуму і вчинитись великим поетом на всі вічні роки! Коли б на тебе напустить /105/ батька Пугача, то, далебі, що він би тебе отверезив, не випивши й півконовки оковитої!

Про московські ж повісті скажу, що зневажиш ти їми себе перед світом, да й більш нічого. Щоб писать тобі по-московськи, треба жити між московськими писателями і багато дечого набраться. Поглянь на Квітку: він себе в таке багно втеребив московщиною, що й послі смерті його ми ніяк його не витягнем і не поставим так високо, як він достоїн по українським повістям. Москалі тичуть нам у вічі Халявським, Столбиковими і всякою гидотою, на котору самі ж його, необачного, підбили. Так і тобі, друже, брате! Якби в мене гроші, я б у тебе купив їх усі разом да й спалив. Читав я твою «Княгиню» і «Матроса». Може, ти мені віри не піймеш, може, скажеш, що я московщини не люблю, тим і ганю. Так от же тобі: ні одна редакція журнальна не схотіла їх друковати. Тут не одного таланту треба. Але ж у тебе був талант, як ти мальовав картину «Катерину». Над поемою «Катериною» і досі плачуть, а на картину «Катерину» кивають головою. Так кивають земляки, прочитуючи й твої московські повісті, а москалі одкидають геть; а вірші твої рідні і москалі шанують, а земляки наче псалтир промовляють. Так-то брате! До всякого діла особая кебета й особая наука. Що за добро було б, якби нас Господь докупи звів, да якби ми пожили по-сусідськи хоть один рік, да й Костомару до себе приманили. Порозумнійшали б усі троє! Що ж, коли йдемо різно трьома шляхами! Ось і я не всижу на одному місці, і мене тягне то сюди, то туди. Оце надумавсь навідаться хоть на часину до німців, як вони там живуть і як розуму доходять. Ти ж пиши до мене, не вважаючи, що од’їжджаю, бо мені всяку потрібну річ перекидатимуть, і всяке діло без мене буде тут робитись так, наче я й не одлучавсь із дому: що друковатиметься, що готовитиметься до друку; а я, вернувшись, піддам сили, де треба, порядок дам, да і знов махну набиратись чужого розуму, бо вже пора й нам порозумнійшать. Прощай же, мій голубе сизий! Пиши до мене коли хоч і просто за гряницю — отак: Belge, Bruxelles, poste restante. A Monsieur Panteleimon Kouliche. А я тобі одповідатиму на всяке твоє слово — не то що! Прощай! Пані моя нездужає в Борзні, так оце махну за нею, а потім простоватимем через Варшаву, і прямісінько в Брюссель. Так треба по нашим ділам. Там проживемо до весни, а далі побачимо, що чинити.


Твій П. Куліш.


Іноді, може, тобі припаде нужда, і під такий поганий час готов ти будеш або запродать, або не знать як надруковать свої вірші. То лучче от як нехай буде: пиши до мене, що пробі грошей треба — і пиши таки сюди, а не в Брюссель, хоть мене тут і нема. Листи получатиме тут мій секретар, він же й хазяїн, і коректор, і іздатель Каменецький з Києва. То він, прочитавши всякий лист, так зробить, як і я, і грошенят тобі про нужду вишле; а навпослі, як дасть Бог твої вірші огласити, брязнемо на щотах і зробимось квити. Чого тобі треба од Каменецького, чи книжку яку, чи справку, то все пиши до мене в Петерб[ург], а він за мене все тобі зробить ще краще од мене. /106/














118. В. М. ПОГОЖЕВ

5 лютого 1858. Владимир


Владимир, 5 февр[аля] [18]58 г.


Позволь, пожалуйста, любезнейший друг Тарас Григорьевич, обращаться с тобою запросто, без китайских церемоний, — называя ты, а не вы, что, впрочем, и неграмматично.

В Москве я пробыл неделю, но по болезни не мог выезжать и уже решил я записку твою отправить к М. С. Щепкину с сыном моим. Но достопочтенный и заслуженный старец-артист сам приехал ко мне и порадовал меня и всю мою семью добрым вниманием его, лестным знакомством и чрезвычайно приятным чтением одной новой басни и твоей «Пустки». — Кажется, так называл. Старик, с теплотою вечно юной души и несостарившегося сердца его, с особенным умилением прочел эту «Пустку». Он прослезился, и мы все прослезились. В то время были у нас и гости. Особенно дочь моя Вера была в восторге от Щепкина и чтения «Пустки». В это же время был у нас итальянец Феста, учитель пения’ в Московских девичьих институтах, который пробовал голос знакомой нам девицы. И М. С. Щепкин благословил эту девицу на артистическое поприще.

М[ихайло] С[еменович] спрашивает, когда ты именно можешь к нему приехать в Подмосковную? — А потому и прошу тебя, любезнейший друг Тарас Григорьевич, известить меня письмом в г. Владимир (Василию Николаевичу Погожеву, в квартире инжен[ера]-поручика Александрова), а я сообщу Щепкину, — дабы к тому времени приготовили, т. е. отопить дом. Но, может быть, я и сам приеду в Нижний, хотя хворость и удерживает сидеть в теплой хате.

Статью о милой Пиуновой я отправил в редакцию «Московс[ких] университ[етских] ведомостей» чрез Евг[ения] Фед[оровича] Корша. Не знаю, будет ли напечатано? Впоследствии я напишу подробнее.

Милостивой государыне Аделаиде Алексеевне, ее превосходительной и во всех отношениях превосходной маменьке Наталье Карловне, а также и Николаю Александровичу Брылкину прошу передать мое душевное почтение. Скажите Наталье Карловне, что я по причине болезни не мог быть в Москве у г-жи Плохово.

За тем — до свиданья, не говорю прощай, потому что кого люблю, с тем расстаюсь — до свидания.


Душевно уважающий Тараса Шевченко

Василий Погожев.


г. Владим[ир],

5 февр[аля]

[18]58.















119. М. С. ЩЕПКІН

6 лютого 1858. Москва


От 6-го февра[ля] 1858 году.


Вчерашнего числа чрез г-на Олейниного получил твое письмо, на которое и спешу отвечать; и, по праву дружбы, буду говорить просто: ваша милость вся такая поэтическая, огненная натура, как и была; ты, по доброте своего пылкого сердца жела[ешь] Пиуновой более жизненного простора, говоришь, что ее нужно вырвать из этого болота. Но /107/ вспомни, что в этом болоте существует г-жа Дорохова, Голынская и семейство Брылкиных, что они все дали слово принимать в ней участие и помогать к развитию ее таланта, а это не безделица, а с практикой окрепнут ее маленькие средства, и, при содействии этих добрых людей, из нее выйдет много хорошего, и, вероятно, голоса этих добрых женщин убедят г-на Варенцова к улучшению ее жизненных средств. В Харькове ее роли теперь занимает жена комического актера Васильева, который для них необходим, а и она получает 850 р. жалованья и бенефис, а ты хочешь, что Пиуновой надо дать 1500. И кому же? Существу, которого совершенно не знает дирекция. Ты полагаешь, что она доверяет моей рекомендации. Но ведь моя рекомендация не подвинула же г-на Варенцова. Никакая дирекция за глаза не сделает контракта заочно, разве сама пошлет доверенного человека для выбора труппы; ехать же по письменному соглашению неудобно. Представь, что если по приезде в Харьков она сделает дебют и дирекция, или из рассчетов, или по близорукости, не найдет того, что мы находим, тогда она просто скажет, что не может дать ей того жалованья, а не угодно ли ей остаться на таком жаловании, которое они ей предложат, — то каково будет ее положение? Конечно, твоей восторженной поэзии и не приходит это в голову, а в действительности это очень, очень может быть. Ради Бога, извести поскорее о сем, как мне поступить? — Но и тогда я могу написать только, что Пиунову, о которой ты к нам писал, я знаю, что она с талантом, с грацией, приложу ее репертуар и спрошу, желают ли они ее иметь и что могут предложить; а самому мне потребовать означенную сумму будет смешно; да оне может быть скажут, что им не нужна. Обсудите это хорошенько.


Твой М. Щепкин.


Дописано на полях; на першій сторінці:

Если бы знал, как мне старику тяжело писать.


На другій сторінці:

Был у меня твой товарищ по Новопетровской крепости Феликс Фиалковский и спрашивал о тебе, и как жалел, узнав, что ты в Нижнем и он чрез него ехал.


На третій сторінці:

Если будешь ехать в Москву, то напиши не за день, дня за три, нужно дня два протопить комнаты.. Еще прощай.


На третій сторінці вгорі:

Брошюрку завтра понесу Коршу, а что будет, — не знаю.


На четвертій сторінці:

Адрес Аксакова: на Тверском бульваре в доме Юсуповой близ дома оберполицмейстера.


P. S. Еще несколько слов. Не думай, что я только отнекиваюсь быть полезным моей любой Тетясе. Нет, это осторожность — от излишней любви к ней, — чтобы вместо добра не сделать ей зла, и которое трудно поправить будет. А она мне по своему занятию ближе, чем тебе. В Харькове по случаю соперничества она найдет тьму неприятностей и ни одного существа, которое бы поддержало ее; ты пишешь, что она может ехать с отцом, но отцу нужно будет бросить службу и потом жить на два семейства, да и какую пользу на сцене может принесть ей /108/ отец или мать? Нет, гораздо лучше соразмерять жизнь свою по средствам и учиться, учиться, и время все сделает: я все знаю это по опыту. Я в Полтаве получал две тысячи ассигнациями, без бенефиса, а у меня было 16-ть человек семейства. Конечно, я ел только борщ да кашу, и чай пили в прикуску, а право мне было хорошо... Не вытерплю! Скажу! Ти, кажуть, друже, кутнув трохи, никакая пощечина меня бы так не оскорбила. Бог тебе судья! Не щадишь ты и себя, и друзей твоих. Погано, дуже погано. Не набрасывай этого на свою натуру и характер. Я этого не допущаю, человек этим и отличается от животных, у него есть воля: Пантелей Иванович до 60-ти лет кутил, а потом воля взяла верх, и он во всю жизнь не поддавался этой кутне. Не взыщи за мои грубые слова. Дружба строга, а ты сам произвел меня в друзья, и потому пеняй на себя. Статью в газету передам Коршу. А все-таки целую тебя без счету и твою бороду. Пожалуйста, извести пораньше о своем приезде, а то в Никольском нужно будет приготовить. Да, записку твою от г-на Погожина получил и был у него.

Ну, прощай, рука устала писать. Видишь, скильки надряпав. А ще-таки — Бог тебе судья; передай мой поцелуй твоей Тетясе. Але ні, не треба, а то я боюсь, чтобы от твого чолом не зробилось ей дуже душно.















120. М. I. КОСТОМАРОВ

10 лютого 1858. Саратов


Далебі, дуже б добре зробив ти, мій єдиний друже, коли б оженився. Хоч би на старісті літ після такої глибокої гіркої коновки лиха трохи одпочити душею: щоб тобі Бог заплатив за всі ті муки, що переніс! А що про мене пишеш, то теж правда, і на моє нещастя велика правда: та що ж бо мені робити, коли у сему Саратові нема жодної жіночої душі, щоб сподобалась. Була тут одна гарна німочка; я був хотів одружитись з нею, та, правду сказати, за тим сюди й повернувся, аж вона заміж вийшла: підхватив її другий, німець, а я в дурнях зостався, а все через те, що дуже довго думав та лагодивсь — як почати та приступити. А сі московки прелукаві та нещирі, не скоро знайдеш! Рідко трапиться що-небудь добре.

Куліш майнув за гряницю і наказав мені писати до його в Брюссель. І так, здається, несподівано удрав; писав, що літом збирається, а до того часу то те, то інше замишляє, а через тиждень пише мені, що ти, каже, не озивайсь до мене на столицю, а пиши в Брюссель. Ще не писав. Шкода ж, брате, що він завіз твоїх «Неофітів», а ти не зоставив у себе другого списку. Та хоч що там таке — напиши, і про віщо там співається, і чого воно не для друку? А коли не для друку, то повинно бути для добрих приятелів.

А я тепер перекладаю святе письмо на українську мову; переложив уже всього Матвія, а Марка зосталось тільки дві глави останні. Та шкода, добродію: очі болять, зовсім сліпну, і гірка доля мене жде в старість: чую заздалегідь! Ти нудишся, і я нужусь, і світ немилий і бачиш, що дальш нічого не буде. Тільки надії на волю й ласку Божу.

Марусі Солонини нема тута: вона в Воронежі.

А ти ж хотів по весні волженські види малювати і навіть сюди приплисти; дай Бог (коли лучшого чого не надибаєш), щоб сталось те твоє хотіння і щоб я мав тебе углядіти: велика б радість мені сталася. /109/

Прощай, не забувай щиро прихильного твого друга, вірне тебе люблячого і шануючого


Н. Костомарова


Февраля 10,

1858,

Саратов.


Чи ти в компанії «Меркурія» лічишся? Чи що?















121. М. М. ЛАЗАРЕВСЬКИЙ

10 лютого 1858. Петербург


10 февраля, С.-Петербург.


Спасибо тебе, мой сизий голубе Тарасе, что откликаешься из своего захолустья. Конст[антин] Ант[онович] Шрейдерс, спасибо ему, два раза был у меня, а завтра поеду я к нему с этим письмом; с ним посылаю 4 портрета; много есть охотников, желающих и молящих у меня твоего портрета, и я решился заказать их 50 штук, чтобы продавать с барышом. Через неделю они будут готовы и сколько получу за них барыша — скажу, а гроши приложу к имеющимся у меня твоим. Ты, друже, пожалуйста, не сердись на меня за это доброе дело не для тебя, а для других: гроши грошима, но, главное, не следует отказывать в такой теплой искренней просьбе, о твоем портрете всем душевно тебя любящим.

Об Овсянникове я уже писал тебе; но после того еще не виделся с ним: и ему, и мне некогда, но скоро с ним мы увидимся.

Кажется, я тебе уже писал, что Кулиш уехал за границу, а если не писал, то теперь скажу; он уехал отсюда в самые заговины на пост (2 ч[исла]) в Малороссию, а оттуда сейчас же чрез Варшаву в Брюссель, где будет слушать лекции в университете, после того в Париж и еще кое-куда; думает вернуться в октябре или ноябре; твоих произведений он мне не показывал, так как я виделся с ним накануне отъезда; у него все было уже уложено. Говорил, что там займется всем и оттуда будет писать.

Шекспир в переводе Кетчера редок и стоит не меньше 25 р., а потому до твоего разрешения я не купил его; Вовчка опять тебе послали (тут многие им недовольны и говорили про Кулиша недобре); Беранже в переводе Курочкина (славная вещь), говорят, есть у тебя, а повесть о временах Бор[иса] Годунова и Дмитр[ия] Самозв[анца] (для детей) хоть и Кулиша, да, говорят, не стоит покупаться не читал ее.

Прочитавши все это, скажи, что тебе нужно из этих книг, и я сейчас вышлю.

Овсянников не был еще у гр[афини] Настасии Ивановны; и я давно не был у нее; но вчера был у меня (при Шрейдерсе) один знакомый и спрашивал меня от графини, когда будет у нее Овсянников. Вчера был у меня и Семен и просил кланяться тебе; я говорил ему, чтоб он сам написал; но он хоть и обещал, да едва ли исполнит: ленивый.

Спасибо тебе, что ты привитал моего брата Якова; он не нахвалится тобою и из Вятки уже прислал твои письма.

Пишу наскоро; некогда. Прощай, дорогой, и люби по-прежнему вполне преданного тебе


Мих. Лазарев[ского].


/110/















122. П. О. КУЛІШ

14 лютого 1858. Мотронівка


Пишу до тебе, брате Тарасе, з того хутора, де ти в мене на весіллі шаферовав, чи то, бак, бояриновав. Пані моя, недугуючи, оставалась од октября на Вкраїні, а я сам пробував на столиці. Тепер же вона, слава Богу, поправилась, і оце пускаємось із нею до Варшави і далі. Пишу ж до тебе от за чим. Колись ти мальовав «Живописну Україну», і нічого з того не вийшло; а хоть би й вийшла яка тобі користь грошова, то все ж би ти був послугач панський, а не людський; людям бо не було б ніякого діла до твоєї «Живописної України»: не змогли б люде за дорожнетою до неї докупитися. Тепер же сам бачиш, що панський вік кінчається, а людський починається; то саме година — помірковати, як би людям помогти духом угору піднятись. Отже, я тобі дам добру раду. Накидай ти пером дещо з нашої історії і попідписуй найкращі вірші з дум і з свого-таки компоновання. Сі твої рисунки ми виріжемо на дереві, одпечатаєм і розрисуєм фарбами трошки краще од лубочних картинок московських. Ціна буде їм по 2, чи по 4 шаги, а коли дуже дешево, то по 6 шагів, і будуть вони продаватись по всіх ярмарках, і будуть вони наліплюватись у кожній хаті замість московського плюгавства, і буде старе й мале на їх дивитись і оті підписи вичитувати, і розійдеться по Вкраїні наше «слово забуте, наше слово тихосумне, богобоязливе», і воскресить воно не одну душу, — і мала твоя праця станеться з часом причиною великого діла всесвітнього, — душа моя чує. Я й сам понарисовував би, і вийшло б воно не згірш од московщини, да в мене тії абриси не будуть такі характеристичні, як у тебе. Ти як не поведеш пером, то все воно закарлючиться по-художницьки. А треба, щоб дітвора, дивлячись на сі картинки, набиралась доброго смаку. Велике, велике виросте з того добро на Вкраїні, — далебі! Отже, брате, не гай часу і не одкладуй сеї праці ні на один день. Коли ж не чуєш до неї охоти, то пиши зараз до мене, що шкода; то я вже сам як-небудь нарисую тії кунштики, покинувши для сього всі свої писання і читання, бо се вельми благе і достойне діло! А продавать їх і розвозить по ярмаркам — знайдуться люде, про се не турбуйся. А що народ кинеться куповати, то що й казати! Чорт знає яке курзу-верзу купує, а то б не куповав такого добра! Бачу по «Граматці», до которої і чоловіки і баби квапляться, радіючи, що всяке слово так до душі й промовляє. Прощай! Пиши у Брюссель.


Твій П. К[уліш]


1858, февр[аля] 14. Хутір Мотроновка.















123. М. С. ЩЕПКІН

Середина лютого 1858. Москва


Друже мій!


На первой неделе я писал к тебе и г. Брылкину, которого благодарил за тулуп, а в твоем письме немного поворчал, что делать? Старость безо ворчанья не существует. Теперь получил твое письмо и приложенное при нем письмо Щербины: я тотчас написал к нему и приложил репертуар Пиуновой. Сказал все, что нужно, а главное, что ей ехать на неопределенную сумму немного неловко и просил о скорейшем ответе уже на мое имя, потому что я сказал, что ее и тебя жду в Моск/111/ву. На все, смотрите ради Бога, осторожнее решайтесь: я об г. Щербине слышал, что его слово не закон и что собственные выгоды не остановят его изменить ему; что же касается до совета, какой я могу дать, как Пиуновой ехать — одной или с семейством: то я этот вопрос отношу к поэтическому настроению твоей восторженной головы. Какой я могу дать совет, когда я совершенно не знаю ее семейственных отношений; и этого никто решить не может, как само семейство, если и ошибется, то жаловаться не на кого. Мой совет один и тот же, без верного обеспечения не решаться. Но вспомните, что это только совет, а как человек и я могу ошибиться; не знаю, застанет ли мое письмо тебя, и боюсь, что я не знаю точного дня твоего выезда в Москву: я в последнем письме писал, чтобы ты дня за три до своего выезда известил меня, какого числа выедешь и как, с почтой или иначе, дабы в Никольском было все готово и чтобы я знал, когда на станцию выслать и самому уже там [быть]. Передай мои душевные поклоны г.. Дороховой, семейству Брылкиных и всем, кто меня помнит.


Целую тебя и остаюсь

твой М Шепкин.















124. М. О. ОСИПОВ

17 лютого 1858. Бересток


Село Бересток Севского уезда.


Письмо Ваше, мой дорогой и высокопочитаемый заочный знакомец, мне бы хотелось сказать друг, много обрадовало меня. После нескольких писем к Вам, оставшихся без ответа, я было уже потерял надежду получать от Вас весточки. Последнее полученное мною от Вас письмо был ответ на мое, начатое в Курске и оконченное на Бельбеке. То письмо я берегу, как драгоценность, я перечитывал его много раз и себе и людям, принимающим участие в Вас; в нем в особенности я люблю легенду о раскаявшемся грешнике, так трогательно примененную к Вашему положению. Из Крыма и на обратном походе я не писал к Вам, не зная Вашего адреса; я предполагал, что в Вашем положении уже произошла перемена. Из Петербурга же писал несколько раз, уведомлял о ходе Вашего дела и в одном письме старался иносказательно предупредить Вас, чтоб Вы не описывали Ваших начальников скифов и, наконец, имел счастие поздравить Вас с Вашим Воскресением, радостным для многочисленных поклонников Вашей Музы. Может быть, содержание моих писем было причиною, что они не дошли до Вас.

Вы, верно, уже знаете из письма графини Н[астасии] И[вановны], нашего общего, светлого друга, о роде настоящих занятий моих. Я живу в деревнях, граничащих с преддверием Малороссии, на границах Курской и Черниговской губерний, где некоторые помещики хорошо знают малороссийский язык, потому в числе моих знакомых есть и здесь горячие поклонники Ваши. Я доволен моим настоящим положением и в особенности тем, что избавлен необходимости жить в уездном городе и поддерживать знакомство с уездным чиновничеством. Если бывает грустно, то по разлуке с любимыми. Я рад уединению на некоторое время, потому что оно изменяет взгляд не только на жизнь, но и на поэзию и на искусство во всех его видах. Впрочем, мне говорить Вам об этом не нужно. Вы испытали это сами чересчур. Количество моих слу/112/жебных занятий не позволяет мне заняться, насколько бы мне хотелось, тем, что меня интересует здесь — наблюдениями и исследованием причин и препятствий к благосостоянию крестьянского быта здешнего края. Писатель, живущий в народе, мог бы много подметить теперь интересного по поводу задуманной эмансипации. Теперь стоит только бросить в журнал жирой вопрос об этом предмете, мысль, основанную на знании действительности, чтоб зажечь горячий и важный спор. Он познакомил бы правительство с теми препятствиями, которые встретит оно при приведении в исполнение своего намерения.

Здесь в народе ходят разные толки, распущенные, я думаю, злонамеренными: напр[имер], крестьяне говорят, что освободить их вздумал не сам Государь, а что его к тому принудил французский Царь; что крестьянам отдадут всю землю, принадлежащую к поместью, что это помещики выдумали, чтоб запугать их, что им дадут только усадебную. Помещики запуганы предложением правительства; кто толкует о несправедливости правительства, кто о беспорядках и зле, которые последуют за реформой. Немногие хоть и со вздохом, но сознаются, что пора приступить к этому. Когдаж здешний губернский предводитель дворянства потребовал письменных мнений от помещиков, они начали писать лирические отзывы с неизбежным курением правительству, похожие на школьные сочинения на заданную тему. Ни один не занялся дельным и добросовестным рассмотрением этого вопроса: какие будут препятствия при выполнении этого проекта и чем их можно предупредить. А препятствия будут. Найдутся такие, которые порадуются безурядице и не прочь будут посодействовать ей. Еще недавно среднее дворянство говорило либеральными речами, разумеется, втихомолку, против консервативного правительства, а теперь наоборот. Кой-какие помещики потолковали между собою, что нужно поспешить продать лес, пока не отняли его; но и крестьяне на стороже и уговариваются не дозволять этого, потому что лес будет их собственностью.

Напишите мне, пожалуйста, не говорят ли у Вас чего получше об этом; а о себе в особенности поболее: кто Ваши знакомые, что Вы поделываете, какие у Вас средства к жизни; знакомы ли Вы с В. И. Далем. Я хочу со временем попросить перейти к нему. В Нижнем я знаю только одного купца Климова, это человек образованный и благородный, советую познакомиться с ним. Теперь уж можно спросить Вас: писали ли Вы что-нибудь во время Вашего остракизма? Что делается с Вашим Дармограем? Кстати о повести, которую Вы доверили мне: я получил ее перед отъездом из Петербурга и, уезжая, передал графине Н[астасье] И[вановне]. У нее эту повесть взял Мей для прочтения; она ему очень понравилась. В то время он собирался издавать журнал и под этим предлогом не возвращал ее графине. Когда я вернулся в Петербург, то уже ни малейшего Мея не мог найти; одни говорили, что он в отлучке, другие, что он хоронится от заимодавцев. Мне было очень досадно, что посредничество мое не удалось.

До свидания, пишите мне, если можно, поболее. Обрадовал ли Вас Щепкин своим приездом?


Душевно преданный и любящий Вас

Н. Осипов


Адрес мой: в Орловскую губ[ернию] в г. Севск, удельному депутату такому-то.


17 февраля

1858 г. /113/


N. В. К сожалению моему, я до сих пор не знаю отчества Вашего имени, напишите мне, пожалуйста.















125. М. М. ЛАЗАРЕВСЬКИЙ

20 лютого 1858. Петербург


20 февраля 1858 года. С.-Петербург.


Сегодня графиня прислала ко мне Сераковского, чтобы я с Овсянниковым приехал непременно к ней. Овсянникова я не застал в квартире и был у нее один, а к Овсянникову сейчас послал письмо, что графиня ждет нас обоих непременно послезавтра. Графиня присылала за мною, чтобы объявить, что по просьбе графа Федора Петровича тебе дозволено жить в Петербурге (под надзором полиции) и под руководством графа Ф[едора] П[етровича] для продолжения изучения живописи при Академии художеств. Графиня чрезвычайно рада, что. ты приедешь сюда (Ах, если б ты знал доброту ее сердца и желание делать как можно больше добра), и просит тебя, чтобы ты поспешил, а главное, не обижался условиями, потому что это только форма. Она говорит, что ты должен представиться Президенту (Ее Высочеству) Академии, что тобою интересуются теперь все художники и желают скорейшего твоего приезда.

Зная из слов Овсянникова и Шрейдерса, что ты свыкся уже с Нижним, я не знаю, как ты примешь настоящее известие, но искренно скажу, что я рад и оч[ень] рад, не потому только (как и все, которые знают тебя только по слуху даже), что увижу тебя, но что ты здесь можешь жить и лучше, и полезнее для себя и других — в физич[еском] и в нравств[енном] отношении. Притом же, если бы ты после и не захотел остаться здесь, то можешь уехать, куда и когда хочешь. А по всему этому и ты должен быть рад дозволению приехать сюда.

Граф Ф[едор} П[етрович] просил Ее Высочество, и Она докладывала, о чем Ф[едор] П[етрович] третьего дня получил письмо от Адлерберга, который извещает, что об этом сообщено Долгорукому для извещения нижег[ородского] Губ[ернатор]а. Графиня просит тебя не медлить, чтобы застать выставку и скорее явиться к Президенту, чего будто она хочет. Поспешай же. Посылаю тебе в особом конверте 50 р[ублей], на дорогу станет, а то и здесь деньги нужны. Приезжай же скорее. Наговоримся при свидании. Если не сейчас выедешь, то пиши, пиши и графине и графу. До скорого свидания.


Весь твой Мих. Лазаревский.


В случае бы тебе не объявили еще об этом официально, то ты держи это в секрете и никому не розказуй; так просила графиня; она боится, чтоб не выдумали чего.















126. Я. Г. КУХАРЕНКО

21 лютого 1858. Катеринодар


Екатеринодар, февраля 21 дня, 1858 года.


Аж тепер, мій стародавній друже, Тарасе Григоровичу! я зобрався одвітить на посланіе твоє, писане до мене з Астрахані ще в августі прошлого року. Письмо до тебе на ім’я Єленєва за «Москаля», «Ченця», і «Майський вечір» я писав, дивуюсь, що ти не получив його. /114/

Чи не сором тобі, друже мій стародавній! що твій брат рідний та служить у нас в Чорноморії, а ти не мусив мені й написати. Годів два назад я б йому поміг, бо я був тоді на такому місті, що підчиньонному міг добро робити, а тепер минулося... Син мій старший, що ти його знаєш, розпитався з артилерійськими охвицерами, що в їх служить твій брат, сказав мені, а я зараз: «Подавай його сюди!» — От і прийшов, а я й питаю: «Як тебе зовуть? — Петро Шевченко. — Здоров, Петре! — Здрастуйте!» — А я йому з пазухи вийняв твоє поличчя, та й кажу: «А дивися, Петре, що се таке?» — «Оце мій брат Тарас», — каже Петро. Тоді я давай його садовити, так не сідає, бо добре вимоштрований, сердега!.. Ну, я бачу, що не посажу, почав його розпитовати: коли в москалях? Де стоять? і прочее. Сказав йому, щоб ходив до нас, як приїздитимуть (бо вони верст 25 од города стоять), дав йому карбованців з десяток на обіхідку, поставив у синів гостювати. Після того Петро навідується до синів в городі, бо я більше живу в хуторі.

Якщо письмо моє Єленєвим не получено і до тебе не прислано, то я писав там ось що: дякував і тепер дуже дякую за твоє поличчя, возив я його в Одесу, там обробив у рамця і показовав всякому, хто не цурається нашої мови. Бачив, як тебе, мій друже єдиний! українці дуже люблять і радуються, що ти жив єси. Приїхавши додому, застав твоє письмо і «Москалеву криницю», дуже дякую тобі за неї, добре написав! Список з неї послав я в Москву старому Щепі, та й писав йому: «Гляди, кажу, Старий! До тебе з того світа Тарас буде». А старий пише, що тебе не було й чутки немає, а за «Москалеву криницю» дякує і не надякується.

Ти, брате Тарасе Григоровичу, тепер в Пітері позбиравши таке, як «Москалева криниця», «Чернець», «Майський вечір», і проче що, та й тиснув би в друкарні, нехай ідуть на світ Божий, а якщо сам не схочеш хлопоту, то чи не візьметься пан Куліш, він, видно, парняга добрий, я його «Записки українські» маю й читаю — не начитаюсь.

Кланяйся од мене Гулакові, якщо здрастує, і Ельканові, якщо живий. — Та той не вмре ніколи. — Чи не бачився з Порохнею? Де живе, можна взнать в бывшому Департаменте воєнних поселений, теперь Главное управление иррегулярными войсками.

Будь здоров! Щасливий і багатий, та напиши, де ти обрітаєшся і що тепер робиш?


А я твій довіку

покірний слуга

Яків Кухаренко


Жінка моя стара і дітвора, хто зна, хто й не зна тебе, усі. кланяються.















127. А. І. ТОЛСТАЯ

24 лютого 1858. Петербург


24 февраля. С.-Петерб[ург], 1858.


Итак, мои заветные мечты сбываются — я увижу Вас скоро, наш давно желанный гость — Тарас Григорьевич. Вот уже неделя, как пришла бумага к графу с разрешением Государя о дозволении жить Вам в столице и посещать Академию художеств. По получении официального на то повеления не мешкайте нисколько и отправляйтесь тотчас в Петерб[ург]. Вас ждет здесь многое: Академия, друзья и Ваша родная семья. Приезжайте же скорей. Да и для графа нужно, чтобы Вы /115/ по получении дозволения тотчас приехали. — А иначе В[еликая] Княгиня может сделать замечание графу, от чего Вас нет, — тем более, что она приняла в Вас самое живое участие.

Ничего не могу более писать, руки дрожат от нетерпения и радости.


Гр. А. Толстая.


P. S. Уведомьте меня, когда Вы получите бумагу и когда выедете из Нижнего, чтобы я могла ожидать Вас.















128. М. О. МАКСИМОВИЧ

15 березня 1858. Москва


Шевченкові од Максимовича привіт і поклон!


Як ся себе маєш, добрий земляче, і як здравствує твоє розумне чоло і видюще око?.. Сьогодні навряд чи побачимось; коли і виїду к вечору, то все-таки не трапиться тебе одвідати. Тим часом посилаю тобі «Жабомишодраковку», тії гекзаметри Думитрашкові, що я казав тобі; да ще й мої псалми... будь ласкав, подивись на сі псалми пильненько і що в їх не доладу, одміть мені все до посліднього словця; з твоєї поради, може, і зможеться мені їх справити так, щоб і в люди з ними не сором було показаться коли-небудь.


Бувай же здоров і світлоясен!


Твой М. Максимович..


15 марта 1858 г., М[осква].















129. М. М. ЛАЗАРЕВСЬКИЙ

16 березня 1858. Петербург.


16 марта 1858 года, С.-Петербург.


На днях графиня Настасья Ивановна присылала за мною и убедительно просила, как только ты приедешь — сейчас ей дать знать и привезти тебя самого.

Сегодня я был опять у нее с твоим письмом из Москвы: она чрезвычайно жалеет о твоей болезни и боится, чтобы Михайло Семенович не удержал тебя в Москве и на Пасху; она даже сомневается и в твоей болезни и думает, что ты остался там для Мих[аила] Сем[еновича].

Отделал я изящно один твой портрет и сегодня поднес ей: она была оч[ень] благодарна и просит тебя скорее приехать сюда, если можно — к праздникам.

Графа сегодня не видел, а третьего дня он тоже говорил, что ждет тебя с удовольствием. Приезжай же, друже, скорее — мы все ждем тебя с нетерпением.

Овсянникова опять не видел несколько веков и не знаю, здесь ли он; но вчера послал ему по городской почте письмо, чтобы он непременно заехал к тебе в Москве.

Рисунки, если и получу на днях, то едва ли фотограф успеет снять с них копии к празднику; впрочем, посмотрим тогда.

Выздоравливай же скорее и приезжай сюда; ,а то уж и нам скучно так долго ждать. Прощай и будь здоров.

Семен и все кланяются.


Тв[ой] М. Лазаревский.


/116/















130. M..M. ЛАЗАРЕВСЬКИЙ

23 березня 1858. Петербург


Христос воскресе!


Мій друже Тарасе! Жаль, что твоє око наробило так погано; а мы ждали тебя сегодня непременно. Пожалуйста не мешкай, когда выздоровеешь.

И 3 дня, и вчера я был у фотографа; он говорит, что чрезвычайно трудно снять копии с твоих картин, что все черные места не выходят, но обещал постараться и на днях возвратить. Я ему говорил, что если оч[ень] трудно, то пусть и не делает, но он непременно хочет сделать.

Завтра буду у графа и графини и разузнаю все.

Посылаю тебе вчера полученное мною письмо страховое.

Третьего дня я думал было махнуть в Москву и уже было собрался, да обстоятельства изменились, и теперь мои дела в таком положении, что из П[етер]бурга я не могу выехать; впрочем, м[ожет] б[ыть] на праздниках и удастся, но едва ли. Поздравляю тебя с праздниками и желаю тебе...


Весь твой Михаил.















131. М. О. МАКСИМОВИЧ

27 березня 1858. Москва


27 марта 1858 г., Москва


Приїздив до тебе по слову твому в дев’ять і привозив тобі «Гуся», і твого, і нашого, да тебе, лебедика, вже не застав. Бувай же здоровенький, на все добре — і пощасти тобі Боже!.. Посилаю тобі з паном Галаганом твого «Гуся» і мою тобі застольну віршу і отношеніє в конору «Русской Беседы» Петербурзьку (при книжной лавке Алексея Ивановича Давыдова на Невском проспекте в доме Заветного, против арсенала Аничкина дворца), чтобы тоби доставили «Беседу» нашу за два прежни[е] годы и за сей 1858 год.


Не забувай же земляка свого щирого

М, Максимовича.


На четвертій сторінці:

Тарасу Григорьевичу Шевченку.














132. Е. ЖЕЛІГОВСЬКИЙ

11 квітня 1858. Петербург


Bracie Tarasie!


Byłem dzisiaj u księcia Szczerbatowa i z widzenia się tego z nim wypadło, że jeden mój poemat muszę co najprędziej oddać do cenzury. Przed oddaniem chciał bym przeczytać tobie i zasięgnąć twojej rady. —

Proszę Ciebie, kochany bracie Tarasie, przyjdź do nas dzisiaj wieczorem na herbatę, może mój poemat nie będzie dla Ciebie bez interesu, bo przedmiot jest czysto ludowy, a dla mnie i dla Bazyla zrobisz wielką przyjemność. /117/

Prócz Ciebie nikogo u nas nie będzie, ażebyśmy swobodnie i bez subjekcji być mogli.


Twój brat sercem i myślą

W. Edward Zeligowski.


Czwartek.



Переклад:


Брате Тарасе!


Я був сьогодні у князя Щербатова і з цієї зустрічі з ним з’ясувалося, що я повинен якомога швидше подати в цензуру одну свою поему. Перш ніж віддавати, я хотів би прочитати тобі і порадитись з тобою.

Прошу тебе, дорогий брате Тарасе, приходь сьогодні ввечері до нас на чай, може, моя поема зацікавить тебе, предмет чисто народний, для мене ж і для Базиля ти зробиш велику приємність.

Крім тебе, нікого в нас не буде, щоб ми могли почувати себе вільно і невимушено.


Твій брат серцем і помислами

В. Едвард Желіговський


Четвер















133. С. Т. АКСАКОВ

14 квітня 1858. Москва


Москва, 14 апр[еля] 1858 г.


Крепко обнимаю и сердечно благодарю Вас, любезнейший Тарас Григорьевич, за драгоценный Ваш подарок, полученный мною от Щепкина. Кроме сходства, которое, разумеется, для меня всего дороже, портрет Ваш так хорош, что все знатоки приходят от него в восхищенье. Долго я не хотел верить, что это фотография. Впрочем, я был прав отчасти: это фотография, подрисованная Вашею искусною кистью, как уверяет меня один знаток этого дела.

Как Вы поживаете? Что поделываете? Я же очень медленно поправляюсь и боюсь, что не попаду в деревню так рано, как бы желал.

Пришлите, пожалуйста, мне Ваш адрес. Я так Вас полюбил, что, вероятно, буду чувствовать иногда потребность поговорить с Вами хоть на бумаге.

Первая часть Вашей повести давно отдана мною Максимовичу, который должен уведомить Вас, будет ли она помещена в «Рус[ской] беседе» или нет. Вторую часть я читаю понемногу. Большею частию сам; когда дочитаю, — скажу Вам откровенно свое мнение. Я считаю, что такому таланту, как Вы, надобно говорить чистую правду.

Крепко Вас обнимаю. Искренне любящий и преданный Вам


С. Аксаков.



На четвертій сторінці:

Тарасу Григорьичу

Шевченке

от С. Т. Аксакова. /118/















134. А. І. ТОЛСТАЯ

19 квітня 1858. Петербург


Друже наш Тарас Григорьевич, приходите к нам сегодня обедать. Я угощу Вас беседой Ште[й]нгеля (декабристом) и надеюсь, что будете довольны случаем послушать его речи и посмотреть на человека непростого. Сегодня он у нас обедает один, т. е. в субботу. Приходите, друже мой! А если время есть, и с Михаилом Матвеевичем.


Ваша сестра

гр. А. Толстая.


Суббота,

19 апреля















135. В. М. БІЛОЗЕРСЬКИЙ

21 квітня 1858. Петербург


Я получил известие, что К. Дм. Кавелин будет сегодня вечером у меня и желает с Вами видеться. Не забудьте же, бесценный Тарас Григорьевич, завернуть ко мне в 8 ч[асов] вечера.


Ваш В. Белозерский.















136. М. С. ЩЕПКІН

23 травня 1858. Москва


Друже Тарасе!


В бытность мою в Питере какой-то офицер из Нижнего привез ко мне в дом посылку на твое имя, которую при сем и препровождаю. Фамилию это[го] офицера все домашние забыли.

Теперь два слова старика: за дело и за дело! Не давай овладевать собою бездействию. Графу и графине передай мой душевный поклон и уверь их, что внимание, ими мне, старику, оказанное, останется вечно в душе моей, и память о нем будет мною хранима, как святыня, до последних дней моих. Да нет, я не в силах высказать всего то[го], что чувствует мое сердце. Прощай! Сын мой Александр из Самары приехал. Поклонись от меня всем моим знакомым, которых ты знаешь. Да еще раз: за дело и за дело!


Твой старый друг Михайло Щепкин.


От 23-го мая 1858 года.


На четвертій сторінці іншою рукою дописано:

Тарасу Григорьевичу

Шевченко.















137. П. О. КУЛІШ

7 червня 1858. Мотронівка


Здоров, здоров, брате Тарасе!


Ось і ми, слава Богу, на Вкраїні. У гостях добре, а дома ще лучче. Що ж ти думаєш із своїми думами і поемами чинити? Чи не можна б їх огласити мирові? Присядь, же, братику, да поміркуй над ними своєю /119/ здоровенною головою, щоб було так охайно да оглядно все, як у того Пушкіна, — щоб чистим зерном одсипать духовної пашні землякам, а не з половою. У нас бо родить Господь хліб на всяку душу вдосить, то й не привикли наші уста до висівок. Пошануй, брате, громаду і себе самого перед громадою. Лучче дещо придерж у себе пушкінським звичаєм, аніж брать нижчим ладом од себе самого. Раджу тобі, ревнуючи по твоїй славі і по красоті нашого голосного слова, а проте надіюсь і на твою широченну спереду голову.

Напиши до мене, як ся маєш, як живеш. А я живу так собі, не дуже празникуючи. Ото б мені було велике свято, якби з нас лиху цензуру знято. Да кажуть, що в вас там на сій кобилі жиди на шабаш поспішають. Їм же не чортів батько до маци квапитись, а в добрих людей за тою мацою хліба святого не стає. Так от і празникуй, дивлячись на повшехні злидні! Да що й казати чумакові про море! Сам він знає, яка в морі вода гірка да солона.

Жінка моя любенько тобі кланяється, радіючи серцем добру святому, которого крихта й на твій пай випала.


Твій душею П. Куліш


1858, червня 7.

Х[утір] Мотронівка.















138. С. Т. АКСАКОВ

19 червня 1858. Петровський парк


19-го июня 1858 года, Петровский парк.


Любезнейший Тарас Григорьич!


Только болезнь моя была причиной, что я до сих пор не написал Вам о Вашей повести, которая уже давно возвращена мне редакциею «Русс[кой] беседы». Конечно, всего было бы ближе самому Максимовичу написать к Вам, но он заторопился на свою Михайлову гору и поручил мне уведомить Вас, что повесть Ваша в настоящем ея виде не может быть напечатана в «Русской беседе». Я обещал Вам откровенно сказать свое мнение об этом Вашем произведении. Исполняю мое обещание: я не советую Вам печатать эту повесть. Она несравненно ниже Вашего огромного стихотворного таланта, особенно вторая половина. Вы лирик, элегист, Ваш юмор невесел, а шутки не всегда забавны, а это часто бывает невыгодно. Правда, где только Вы касаетесь природы, где только доходит дело до живописи, — там все у Вас прекрасно, но это не выкупает недостатков целого рассказа. Я без всякого опасения говорю Вам голую правду. Я думаю, что такому таланту, как Вы, можно смело сказать ее, не опасаясь оскорбить самолюбия человеческого. Богатому человеку не стыдно надеть сапог с дырой. Имея пред собой блистательное поприще, на котором Вы полный хозяин, Вы не можете оскорбиться, если Вам скажут, что Вы не умеете искусно пройти по какой-нибудь лесной тропинке.

Я все еще болен и, несмотря на некоторое улучшение, не ожидаю не только полного выздоровления, но даже и того сносно хворого состояния, в каком я находился до исхода генваря нынешнего года. Прискорбно мне, что не имею надежды скоро обнять Вас. Я не попал в свою подмосковную деревню. Я лечусь холодной водой и живу в Петровском парке, на Башиловке, на даче Мартынова. Это мой адрес.

Итак, крепко обнимаю Вас заочно. Каждая Ваша строчка доставит /120/ мне сердечное удовольствие. Я не знаю Вашего адреса и потому пишу Вам через Маркевича.

Прощайте, будьте здоровы и не забывайте искренне полюбившего Вас, душою преданного Вам


С. Аксакова.















139. А. I. ТОЛСТАЯ

28 липня 1858. Морковала


Тарас Григорьевич!


Сделайте возможным Вашу поездку в Выборг хоть на неделю. Посмотрите на наше деревенское житье и на места, достойные взгляда художника. Поезжайте к Александру Владимировичу. Скажите ему, что Вы желаете видеть Иматру. Наш полицмейстер даст Вам свидетельство из Академии безо всяких хлопот. Пожалуйста, постарайтесь.


Гр. А. Толстая.


28 июля 1858 года, Морковала.


P. S. Мне нужно с Вами переговорить о многом.















140. І. О. УСКОВ

20 серпня 1858. Форт Олександровський


20 августа 1858 года

(наше укрепление переименовали в форт Александровский).


Добрейший наш Тарас Григорьевич!


Как мы рады, что Вы, наконец, достигли цели Ваших искренних желаний и теперь в Питере. Слава Богу! Жена моя и дети чрезвычайно обрадовались, получивши Ваш портрет. Наташа сейчас узнала Вас, хоть портрет не совсем удался, но похож.

Я знал, что Вы не сладите с мошенником Киреевским; но по крайней мере узнайте и напишите, как зовут его мать и как ей адресовать, а также отца. Я им всем хочу написать почетные письма, как пишут обыкновенно таким людям, у которых ни на волос нет совести. Они должны быть такие же скоты, как и сын. Я деньги считаю уже пропавшими, по крайней мере доставьте мне случай разругать подлецов. Узнать, как зовут ведьму-мать и отца, я думаю, Вам будет легко.

За присылку книги «Губернские очерки» премного благодарен. А мерлушки вышлю непременно. Пишите, пожалуйста, что будет нужно, и адресуйтесь как старому Вашему сослуживцу. Нам всегда приятно получить от Вас весточку. Не забывайте нас. Наташа начинает читать, а Надя бегает. Все, слава Богу, здоровы и Вам усердно кланяются, жена также. Наташа собиралась все писать к Вам, но, говорит, что перо нехорошо и ничего не пишет: она, как обезьяна, полагала, что с очками можно читать, не учившись.

Сад нам нынешний год уродил много абрикосов и персиков, но винограду мало, неизвестно почему. Посылку от г. Нагорецкого я получил в исправности, но он не все мне вещи выслал, о которых я писал, вероятно, потому, что недостало денег. Я просил уже Михайла Матвеевича, чтобы он сообщил мне адрес Нагорецкого, дабы не беспокоить /121/ каждый раз его; мне еще много кое-что нужно выписать, и каждый год адресоваться за разными вещами. Чернягин недослал мне воронок и стекол и еще остались у него деньги немного; не знаю, почему не присылает, а Михаила Матвеевича мне беспокоить совестно. Прощайте. Не забывайте всегда преданного Вам


И. Ускова.















141. I. О. УСКОВ

9 вересня 1858. Форт Олександровський


Добрейший Тарас Григорьевич, вместе с этим я послал к Вам 5 мерлушек. Из них некоторые попорчены немного молью, но эти места можно вырезать, потому-то Вам вместо трех посылается 5-ть. Лучших достать было нельзя; их обыкновенно можно доставать только весной.

Я писал почтеннейшему Михаилу Матвеевичу, чтобы от Чернягина взять оставшие[ся] у него за камеру деньги 2 р[убля] 44 к[опейки] и, кроме того, он не достал мне 2-х стекол на цельную пластинку, стеклянных воронок 3-х и трипелю ½ фунта (вместо которого прислана свинцовая окись ненужнай), еще также не прислано пропускной бумаги, которой мне теперь и не нужно.

Михаил Матвеевич, вероятно, забыл сказать об этом Чернягину или не нашел его на прежней квартире. Он перешел на Литейную в Большую Морскую, в дом князя Урусова, № 29. Мне совестно более беспокоить Мих[аила] Матв[еевича], и потому прошу Вас, Тарас Григорьевич, потрудитесь зайти к мошеннику Чернягину и возьмите у него вышеозначенные вещи, т. е. 2-ва стекла, 3 воронки и вместо свинцовой окиси и пропускной бумаги — 1 фунт трйпела; пересылать их обождите, только уведомьте, когда возьмете. А за 2 р. 44 к. спросите у Чернягина хоть 2-вд грамма полуторно-хлористого золота *, а если у него этого нет, то возьмите на эти деньги у него сколько будет можно стекол на 1/1 пластинку. Я писал прежде Чернягину, чтобы он вышепрописанные вещи и деньги передал Михаилу Матвеевичу. Следовательно, Чернягин не посмеет отказать Вам, если Вы сошлетесь на письмо к нему.

Агафья Омельяновна и дети мои — Ваши искренние друзья — Вам кланяются и желают всего лучшего для Вас на свете.

Не забывайте нас, Тарас Григорьевич, пишите, будет грех Вам забывать людей, которые всегда питали к Вам теплые искренние чувства. Не пишите часто, этого нельзя требовать при Ваших теперешних занятиях; но хоть изредка только бы знать о Вас, где Вы находитесь и как поживаете.


Остаюсь искренно преданный Вам

И. У сков.


9 сентября 1858 г.,

форт Александровский.



* Внизу дописано: Чтобы не было хлористое золото, оно у меня есть.















142. А. О. ЛАЗАРЕВСЬКА

Початок вересня 1858. Гирявка


Благодарю Вас, добрейший и уважаемый Тарас Григорьевич, за Ваши подарки, которые я ценю как внимание человека всеми здесь уважаемого и как произведение нашего родного художника. Не имея удо/122/вольствия знать Вас лично, тем не менее я полюбила Вас, как самого близкого, родного, слыша о Вас постоянные похвалы от всех и в особенности от моих детей, за дружбу к которым я сердечно благодарю Вас; примите же и от меня, как слабый знак моего душевного к Вам уважения, наших малороссийских гостинцев, которые передаст Вам мой сын Иван, но не вполне я их Вам высылаю, постараюся в скором времени прислать.

Прощайте же, любите там в Петербурге моих детей, как они Вас любят, и не забывайте нас, как мы Вас не забыли.


Душевно уважающая Вас

Афанасия Лазаревская.















143. О. В. МАРКОВИЧ

Вересень 1858. Немирів


Великоповажний і дуже добрий пане, батьку наш Тарас Григорович. Закохались Ви в простому та щирому писанню дружини моєї, та вже таку їй ласку показуєте, що не треба й батька рідного. Да хто його й знає — який лучче цікавіш подарок — дару: чи золотий наручник — громадську за приводом Вашим даровизну, велика честь, немає більшої! — чи Ваш власний «Сон», що й громаді не треба кращого, — коли б, Бог дав, справдився! А що вже я, то луччого не бачив, не чув — і не хочу!

Ми будемо слати Вовчкові (свого ймення вона не хоче) повістки пану Данилу Каменецькому, яко вже й почали «Ляхом», а на тім тижневі, як Бог благословить, пошлемо «Панночку» або й дві «Панночки». Думка, через увесь октябрь і ноябрь, коли будем живі, пересилать Вам Вовчкові оповідання; а в декабрі сами[м] приїхать до Вас, щоб розгледіть Вас віч-на-віч, подякувать за зроблене і порадиться за себе надалі.

За гроші Ви радите впрям, як рідний батько. Нехай Вас Бог на довгий вік поздоровить і пощастить! Ми Вам полицяємо нами побідкаться на столиці: кому хотя і за що хотя спродувать і видавать новеньке й старе. А Каменецького, сього щирого чоловіка і нашого давнього приятеля, покладаємо Вам певним у всьому підпомошником. Через нього вже я прохав Вас переглядіть роботи Вовчкові і до кращого пуття доводить. Прошу оце й самих Вас об тому ж; один розум, каже, добре, а два лучче.

«Козачки», «Панської волі» і «Одарки» «Р[усский] в[естник]» не надрюковав переводу; такая притика одбива Вовчка зовсім од переводів; шкода праці кривавої і часу дорогого. Хіба вже тоді, як побачимось, усовітуєте що певне по часті переводів. А тим часом, чи не пропустив би фон-Крузе Кулішеве видання (гріх сказати дуже добреє) «Оповіданій» другим виданням і руський їх перевод — із цими трьома, що не пустив у «Руський вісник». Може б такі дві книжечки хутче збили копійку для нас — щоб нам змогтись з Немирова поволоктись на Різдвяні святки, — хто жив дожде. Для Вовчка б добре світа і людей побачить, дуже б добре! Прикладаю тут же на Ваші очі, що «Рус[ький] вісник» винен нам за 4 листи печатних: об ціні він питався, а ми ддали на його волю, — да й замовк. Да Оболонський. винен за «Надежу», одісланую йому вже тижнів коли б не три буде, тож з покладанням плати на його волю. Да Каменецький хваливсь, що крім 100 екз[емплярів] /123/ і 100 карб[ованців], перше нам засланих, ще зіб’ється карб[ованців| з 100 на нашу долю (65 карб[ованців] дані Кулішем іще до друку).


Щирозичливий Вам Опанас Маркович.


Коли вдасться виданнє уповні переводних повісток, та й настоящих — малоросійських — друге видання, то чи не назвать би «Панської волі» — «Горпиною», а «Знай, ляше!» — «Отцем Андрієм», з спразненням останніх строчок двох. Будьте ласкаві, одписуйте кожен раз, як одберете кожну повістку, або намовляйте Каменецького одписувать.















144. А. І. ТОЛСТАЯ

1 жовтня 1858. Петербург


Сегодня от 6 до 8 часов вечера хотел быть Плетенев. Если желаете с ним переговорить лично, то приходите. Пишу к Вам, Тарас Григорьевич, с утра, с тем, чтобы Вы знали и чтобы застать Вас дома.


Толстая.


Середа, 1 октября.















145. М. О. МАКСИМОВИЧ

15 листопада 1858. Москва


15 ноября 1858 р.. Москва.


Здоров був, коханий земляче!


Я в октябрі вернувся з України, де погуляв добре, зложивши з себе, іще в маї, тяжке беремя редакції журнальної; і тепер тут зостаюсь вольним козаком, неначе на Запорожжі, бо жінка зосталась там на Михайловій Горі на хазяйстві. Вона тобі кланяється сердечне, і я з нею кланяюсь тобі, як і всі, кого довелось бачити в Києві.

На Михайлів день був я у старого Щепкіна і чув од його, що ти пробуваєш в Академії і що якийсь книжник друкує вже твої стихотворенія. Щасти їм Боже, — а ти звісти мене Бога ради, чи правда тому. Коли правда, то як раді всі будемо тому!.. А кром того, треба знати мені-те, чи вийдуть вони до Нового року? Бо Іван Аксаков притьмом просить, щоб йому друкувати в газеті його «Парусі» тії вірші твої («Вечір», «Пустку»...), що ти зоставив мені задля «Беседы». А коли твоя книжка вийде, може, до Нового року, то чи не можна інших твоїх віршей йому наділити для первого нумеру в «Парус»?.. Будь ласкав, звісти і напиши про сеє, і про те, як ся себе маєш, і що нового витворяєш — пером твоїм лебединим і помазком соболиним... Чи виспівується і вигукується тобі на тім Севере Невському?.. Старий Аксаков усе лежить, сердега, і під час так стогне і кричить, що лихо, да й тілько... а все диктує, і дух бодрійшає з упадком плоті! Дивна оказія.

От душі обнімаю тебе, любий Тарасе!


І зостаюсь твоїм вірним

Максимовичем.


Пиши до мене: на Тверском бульваре, в доме Юсуповой, у фотографа Мебиуса. /124/















146. П. О. КУЛІШ

Близько 22 листопада 1858. Петербург


Дивуюсь я, читаючи Ваш лист, та й не надивуюсь: чого б то мені плисти з своїми віршами по сусі під парусом! Хіба я Олег, нехай Бог криє, або що? Парус у своєму універсалі перелічив усі народності, тільки забув про нашу, бо ми, бач, дуже одинакові, близькії родичі: як наш батько горів, так їх грівся!

Не годиться мені давать свої вірші під парус І того ради, що його надуває чоловік, которий вступивсь за князя, любителя хлости. Може, воно й до ладу по московській натурі, тілько ми сього не вподобали для свого люду, а вже коли в Москві даватимуть хлосту, то даватимуть і на Вкраїні. От що!

Іще блаженної пам’яті цар Микола постановив у військових артикулах, щоб москалів з українців більш карати соромом і картати словами або розумно вмовляти, аніж сікти різками. І той знав, що наш народ вийшов уже з того зросту, що їсти березову кашу, а хазяїн «Паруса», маючи нашу народність нізащо, думає, що для Хахлов усякий закон гряде!

Оттак-то! Не здивуйте, добродію, що не вволив я Вашої волі, ба діло се не мале; самі маєте розум.

Як будете писати, то поклонітесь од мене Вашому любому подружжю.


А се вже до Вас:

Учора я сказав Вам дещо про стихи, да й злякавсь, щоб Ви не прийняли того за вхибу своєму достоїнству поетичньому. Коли б хто інший написав Ваше слово до ляхів, то, може, високо я поставив би його — так, як Ви «Казаночок». Но Ви самі собі поставили таку високу міру в печатаних і ненапечатаних Ваших віршах, що й найплохший критик зуміє вказати, що нижче її, тої міри. Може, я помиляюсь, як дитина, судячи про Ваші вірші, да лучче ж Вам знать, що дітська моя думка од Вас не замкнута, ніж не знать, що справді в чоловіка на думці! У нашому малому товаристві повинна царствовати щира воля суда. Не всюди я те скажу про Марка Вовчка або про Вас, розбираючи Ваші писання, що скажу в своїй громаді, і з того щирого суду, мені здається, повинна вийти для нашої молодої словесності велика користь.















147. М. С. ЩЕПКІН

Кінець листопада 1858. Москва


Милостивый государь Тарас Григорьевич!


По письму твоему был несколько раз у В. А. Кокорева, но не заставал дома, наконец, застал, но у него было так много всякого люду, что мне неловко было говорить ему, а я передал все правителю дел его и просил, чтобы он напомнил ему. А прощаясь с Кокоревым, я сказал, что у меня была к нему просьба и что я все это передал его управляющему. Прошло несколько дней, я все ожидал какого-нибудь известия и, наконец, узнаю, что он уехал в Питер и что он сделал по моей просьбе — не знаю, потому что и управляющего здесь нет. Очень жаль, что не мог выполнить успешно твоего поручения. Я бы своих тебе послал, но я теперь сам без денег и потому изворотись как-нибудь: в первых /125/ числах февраля мой бенефис, и я могу тогда свои деньги отдать, а с него я получу после. В настоящее время мои домашние дела нехороши. Жена моя все нездорова, сам я болен морально, потому что подал в отставку: все это меня, старика, волнует. Хотя я и получил от директора письмо, исполненное деликатных фраз и надежды остаться при театре, но это все разрешится при его приезде. А до того я все в страдательном положении. Прощай, обнимаю тебя од души, твой старый друг


Михайло Щепкин.


Передай мой душевный поклон их сиятельствам. Моя семья все тебе кланяются.















148. М. О. МАКСИМОВИЧ

1 грудня 1858. Москва


1 декабря 1858 г. Москва.


Спасибі тобі, мій любий і дорогий земляченьку, за твої прегарнії листи до мене і до моєї Марусі, котрая, може, сьогодні там, поглядаючи на Дніпро-Славуту і читаючи твій дивнесенький «Сон», дякує тобі за його. Скучно мені дуже тут без неї, і я вже виспівую собі:


Лучче було б не різниться,

Коли дав Бог подружиться...


От на такі-то часи, може, й лучче жити собі єдиному, хоча на все життя наше і недобре бути чоловіку єдиному, по слову Господню. А що, якби й справді Бог поміг нам одружити тебе, бурлаку, на Михайловій Горі!.. То-то б удрали весілля — таке, що аж сині гори Дніпровії здвигнулись би на радощах; розпочав би я тоді з тобою і ту пляшечку вистоялки, що налита ще 1808 року, як мій дядько, блаженної пам’яті Ілія Хведорович Тимковський, оженився на Софії Іванівні Халанській у Турановці, на р. Шостці.

А що ти тепер мені написав, то, здається, і дивуватися нічого, що я передав тобі просьбу Аксакова Івана об твоїх віршах задля його «Паруса»: дурний би лоцман був, коли б не забажав і не запрохав такого пловця, як ти, споряжаючи собі нового дуба чи паруса! А що він недогадлив був, задумавши упоруч себе посадити і нас всіх, тоді як треба було спорядити особиту лаву, то не зовсім гарно, да ще ж і не так погано, щоб уже і зовсім цуратися доброго чоловіка. Недоладня дуже була і його оборона того вельможного, що збрехнув погане слівце про березову кашу — і то правда! Мені, так же як і тобі, прийшлось воно дуже не по нутру; а коди б ти бачив, як розходивсь був тут старий Михайло наш — і Господи як!.. Да знаєш що: те вельможне княжа само зроду нікому не дало і одної ложки березової каші і, мабуть, не бачило зроду, як і годують єю, хоч і наварило такого кулешу, що, як кажуть у нас, — крупина за крупиною ганяється з дубиною... Бачить, сердечний, що накоїв тривоги, да вже й кається тепер на ввесь світ і цурається од тої несмачної страви, да ще й дякує добрим і всім людям, що так проплювали на його мисочку... Поглянь же незлим своїм оком на тую добру людину і посмійся тій кумедії, як баранча між вовками і само було здумало завити по-вовчому, а далі схаменулось, що неподоба. Така поворотка на добру стать стоїть того, щоб пересердіє змінити на милосер/126/діє. Із ким на віку не траплялось помилиться то в слові, то в ділі. От хоть би і наш гарячий... Ну, да Господь і з ним, і з тим вельможним, і з лоцманом: щасти їм, Боже, на все добре, бо всі вони хочуть добра, і рвуться на добре, кожний по-своєму його розуміючи!..

Скажи, лишень, мені, брате милий, про себе, про твої думки і пісні: чи вже ж таки справді не дозволяють їх видавати і друковати?.. Чув я, що якийсь паливода навіжений там за гряницею тобі підпакостив... Ну, да твоя ж збірка вийшла би із-під тутешньої цензури. Нехай би хоть сам ясновельможний шеф жандармів процензурував із своїми многоочитими архіянголами... Не все ж у тебе таке, що не можна пропускати; половина більша такого, що і ваш гасило Мацкевич, і московський Безсомикін підпишуть: «Печатать позволяється!» Ну, з таких невинних баранчат і нехай буде твоя збірка тепер; а що таке є в тебе, що скаче, як кізки, те нехай з Богом вилежується собі, як льон добрий! — Ой як рада б була вся Україна, да й Московщина, побачити твою ватагу; я б і в епіграф поставив над нею вівчарську пісню:


Тереш, тереш, овечечки,

Тереш, баранчата!


За сим прощай, мій голубе сизий! Сердечне обнімаю тебе!


Твій Максимович,


Озовись до мене хоч інколи! Був я неділі з дві нездоров.


P. S. А тії три пісні твої, що ти дав для «Русской беседы» («Вечір», «Пустка», «Муза») — чи дозволиш там печатать по прежньому твому слову? — Чув іще я, що Куліш буде видавать «Хату»: чи вже дозволеніє вийшло?.. Чи вже він і досі на мене сердиться, і не прочахнув? — А я, єй-богу, вже пересердився на його, і хоч зараз рад би подать руку йому, руку мирову, по-прежньому, од щирого серця: бо чи вже ж таки він і довіку буде дуться на мене, як легке під покришкою, бувши більш двадцяти годів мені до любові!

Да й годі!















149. М. С. ЩЕПКІН

12 грудня 1858. Москва


Друже!


Прилагаю письмо к Василью Александровичу Кокореву, прочти его и ежели найдешь его приличным в настоящем случае, то запечатай и поступи, как знаешь. Извини, что не тотчас отвечал: во-первых, переписка для меня. — работа не по летам, а во-вторых, и дома не совсем хорошо, жінка дуже було занедужала. Тепер, слава Богу, трохи поправилась, а то було теє... і до попа уже доходило діло. Все это на меня, старого, имеет большое влияние. А тут еще не дождусь приезда г. Сабурова, и потому не знаю ничего о своей будущности. Прощай! Расписывать нічого: трудись, раб, а будущее в руці Господа. А по пословице: на Бога надейся, а сам не плошай. Обнимаю тебя много раз.


Твой М. Щепкин.


Батюшка просит Вас самих сделать адрес на письме Кокореву.

А. Щепкин.


12 декабря.


/127/















150. М. В. МАКСИМОВИЧ

21 грудня 1858. Михайлова гора


21 декабря 1858 г. М[ихайлова] Гора.


Дякую Вам дуже за Ваш дорогий привіт ко мне, я очень обрадовалась, когда получила Ваше письмецо и, прочитавши, узнала, что Вы, слава Богу, здоровы; спасибі Вам за гарний Ваш «Сон» і за Вашу память обо мне; я думала, что Вы совсем меня забыли, а я об Вас часто думаю, що якби мені для Вас найти гарну і моторну добру дівчину к Вашому приїзду, буду шукать і выглядывать, а Вы до нас приезжайте, і тоді побачите самі, яка Вам дівчина приглянеться: у нас все гарні; Ви думали, що я і забула, чого Ви мене просили, а я зовсім і не забула, думаю, якби мені Бог поміг Вам найти гарну квіточку для нашого любимого і гарного українця; а тепер поздравляю Вас с праздником Рождеством Христовым, а также и с наступающим Новым годом, и желаю Вам от щирого своего сердца счастья, здоровья и успеха [в] Ваших занятиях; и дай Бог, чтобы в этом годе все наши желания [и] сполнились, о чем мы с Вами говорили, я бы от души желала, і глядіть же, приезжайте до нас, будемо Вас ждать. Ще раз дякую за дуже гарний «Сон» і за пам’ять Вашу; прощайте, наш добрий і любимий земляче, желаю Вам ще раз от щирого сердца своего всего лучшего в мире; и прошу не забывать любящей Вас землячки Вашей


Маруси Максимович.















151. В. О. КОКОРЄВ

26 грудня 1858. Петербург


Милостивый государь!


Прилагаю сто рублей и извиняюсь в медленности, которая произошла от болезни моей.

Когда Вы оправитесь, доставьте, пожалуйста, удовольствие познакомиться с Вами.

Примите уверение в душевном уважении.


В. Кокорев.


26 дек[абря]

СПб.


В Бассейной,

собственный дом.















152. А. I. ТОЛСТАЯ

30 грудня 1858. Петербург


Пожалуйста, Тарас Григорьевич, приходите завтра. От 7 до 10 будет у нас Олдридж и будет читать. Прошу Вас съездить к Кулишу и передать ему мое приглашение. Да нельзя ли пригласить и Алек/128/сандру Ивановну и Семена Степановича. Да смотрите же, устройте это.


Ваша Толстая


Вторник,

30 декабря.


На четвертій сторінці:

Тарасу Григорьевичу

Шевченке















153. С. ХЛЕБОВСЬКИЙ

1858. Петербург


Bądź tak dobry, kochany Tarasie, przyszlij mi mój menekin, gdyż mi jest konecznie potrzebny i niemam teraz żadnego, wszystkie odemnie poodbierali.


Szanujący Cię

S. Chlebowski


Переклад:

Будь добрий, коханий Тарасе, пришли мені мій манекен, бо він мені дуже потрібний; не маю зараз жодного, всі у мене позабирали.


Шануючий тебе

С. Хлебовський.


/129/















1859



154. М. Я. МАКАРОВ

9 лютого 1859. Петербург


Дядьку! Приходьте лишень у четвер вареників їсти.

Ваш Н. Макаров,


9 февраля















155. П. О. КУЛІШ

10 квітня 1859. Петербург


Сьогодні свята п’ятінка, добродію, і ввечері добрі люде будуть її в мене величати; то приходьте, коли Ваша ласка, поблагословите величаннє.


П. Куліш.















156. Р. К. ЖУКОВСЬКИЙ

28 квітня 1859. Петербург


Жалею очень, что не застал Вас, Тарас Григорьевич, но я теперь знаю Вашу квар[тиру] и постараюсь посетить Вас и час о чем потолковать, авось!


Вас уважающий

Р. Жуковский


28 апреля

1859 г.


Адрес жительст[ва]: у Влад[имира] ц[еркви],

дом барона Фредерикса с Графского переулка,

квар[тира] № 28,

спр[осить] Жуковского.


N. В. С 4-х часов всегда принять готовый.




На звороті листа начерк:

Шевченко Тарас. Автопортрет. 1859. Папір, туш-перо. 20,7 × 16,7.










157. Л. В. ТАРНОВСЬКА

Травень 1859. Петербург


Любезнейший Тарас Григорьевич!


Не знаете ли Вы адреса, где живет художник Трутовский, мне необходимо видеться с ним по поручению Николая Аркадича Ригель/130/мана. Завтра мы надеемся уехать; итак, до радостного свидания на милой Украине.


Вам преданная

Л. Тарновская













158. Бр. ЗАЛЕСЬКИЙ

2 червня 1859. Рачкевичі


Друже мой дорогой! На днях я узнал от молодого Чарноцкого, который встречал тебя у графини Толстой, твой адрес и хотел тебе писать, когда мне отдали твое письмо. Я хотел сказать тебе, как искренному моему другу, о величайшей милости Божьей, постигшей ныне меня. Так, друже мой дорогой! В Вильне, в том же месте, где одиннадцать лет тому назад я, кажется, навсегда прощался со всем дорогим в жизни, вблизи той чудотворной иконы Матери Божьей мне довелось встретить чудную женщину, которая согласилась быть спутницей моей на последние годы жизни... Я женюсь, мой милый Тарасе, и нахожусь в таком блаженном состоянии, какого даже в мечтах моих я не надеялся на земле. Невеста моя, лет 25-ти, высоко девственная, нравственная и эстетически даже богатая натура. Она несколько лет прожила за границей, искренняя подруга Богдана, любящая все нам дорогое, почитающая искусство и красоту во всех созданиях Божьих и глубоко религиозная. Три недели тому назад это совершилось, и я до сих пор не могу опомниться, не могу надивиться милосердию Божьему, пославшему мне, грешному, такой луч счастия. Она сама училась живописи, и мы скоро поедем на несколько месяцев за границу любоваться произведениями искусства и учиться, — пока предполагаемая реформа не потребует присутствия нашего здесь. Новые горизонты деятельности, любви и труда раскрыл Бог передо мной. Порадуйся и помолись за меня, друже мой дорогой!

Как истинный эгоист, я начал мое к тебе послание собственною моей историею, но я уверен, что ты в благородном сердце твоем обрадуешься моему счастью, и этих несколько слов родят в твоем воображении целую, по-твоему выражению, роскошную библиотеку, так, как я обрадовался содержанием твоего коротенького письма. Да, друже мой, как ты теперь счастлив, и как я сочувствую твоему теперешнему, так мне понятному счастью. Ты увидел Киев, широкий Днепр, твой хутор, твою» Украину и все, все твое! Да благословит всякое создание Господа Бога и дивные дела его.

«Трио» твое, друже мой дорогой, не знаю совершенно, где ныне находится, может быть, ты с ним встретишься теперь на родине. Знакомые несколько лет тому назад люди разбрелись, и многих из них не знаешь, где искать, как же знать судьбу картины! Но у меня есть копия, помнишь, та, которую я делал в Каратау, я ее хранил в память тебя, друже мой дорогой, и незабвенных этих дней. Ныне посылаю ее тебе, друже мой дорогой; она, натурально, не заменит оригинала, на ты ее исправишь и во всяком случае она может пригодиться тебе. По миновении в ней надобности ты мне ее возврати так, как воспоминание, с которым мне тяжело было бы расстаться. Есть у меня еще подобная копия «Цыгана» — все, разумеется, к твоим услугам.

Гравюр твоих не прислал мне еще Сова, но я надеюсь получить их — во всяком случае, ты меня не оставишь без них — правда, мой друже? Многие оценят их лучше, правильнее меня, но более искрен/131/него по сердцу приветствия они, ей-богу, не найдут нигде, и помни, что ныне не я один буду любоваться ими, а я вдвоем.

Почти три недели тому назад я дал моей невесте фотографию с этого знакомого тебе св. Петра, рисованного, помнишь, в Каратау — фотография отправлена к Богдану вместе с одним письмом твоим, именно тем, где ты упоминаешь о книжке его стихотворений. Он хранит несколько твоих рисунков и просил убедительно достать ему твой автограф, и во имя любви моей для обоих вас я расстался с этим письмом.

Возвратившись в Петер[бург], напиши мне, друже мой дорогой, — у меня теперь так преисполнено сердце, что я совершенно не способен писать длинные письма, но зато люблю всех моих друзей, кажется, еще искреннее.

Письма твои найдут меня всегда, где бы я ни был, если их адресовать будешь чрез Слуцк в имение Рачкевичи.


Целую тебя от целой души —


Твой Бронислав.


2 июня 1859 г.,

Рачкевичи.


Дописка М. М. Лазаревського:

20 июня 1859, Спб.

Третьего дня я получил это письмо с картинкою, которую оставил до твоего приезда. Кажется, на след[ующей] неделе я уезжаю домой.


Тв[ой] М. Лазаревский.


На четвертій сторінці:

Тарасу Григорьевичу Шевченке.















159. М. О. МАРКОВИЧ

Початок червня 1859. Дрезден


Учора одібрала Ваш лист, добрий мій та щирий Тарас Григорович. Тілько шкода, що Ви мені не сказали, куди се Ви замислили втікати і де будете мені мачухи шукати?

Жити у Дрездені добре, тихо. Робота йде дуже швидко. Більш тут зробиш у місяць, як де-небудъ у два роки. А Богданко поступив у німецьку школу і дуже з своєю вченостію несеться, а проте Вашої примовки не забув. «Щоб вас лихо не знало!» — каже німченятам, а вони тілько цікаво уші наставляють та дивляться на його. Коли б то Ви та перебігли якось за границю! Тут би Ви й діла багато наробили і одпочили б трохи. Ви сього слова не занедбайте, а, коли Ваша ласка, подумайте.

Ми ще й самі не знаємо, коли повернемось: тут живеться, кажу, і тихо, і добре, то, може, воно буде і по Вашому слову.

З роботою я не хапаюся і не спішуся, а «Ледащицю» тому послала, що була вже написана, то нехай не лежить. Печататься, здається, до осені нічого не буде, будемо «Хату» дожидати. Та скажіть, мені, чи схочуть «Інститутку» для першої книжки? Чи для першої їм треба якої новини. А ще ви мені скажіть, як іде перевод у Кожанчикова і чи багато зосталось ще книжок? Що ж Ви, чи пишете? Що написали? Чи співаєте «Зіроньку»? Що малюєте? Бувайте ж здорові та пишіть, та по-батьківськи цілий листок запишіть, а не те, що три слова черкнути та й бувайте здорові. /132/Низенько кланяємось усім землякам. Чи поїхав Мих[айло] Матв[йович] на Вкраїну? Чи втік куди-небудь Ченстоховський? Чи не разом з ним отсе Ви захожуєтесь втікати?


Щиро Вам прихильна

М. Марков[ич].


P. S. Коли встигнете, то пришліть з Николаем Яковлевичем свій портрет, отой, що у свиті.

Чи вже Білозерські поїхали? Що Мотря робить? Чи здорова вона? Чому Вас[иль] Михайл[ович] мені не одпише? Чи одібрав він мій лист?

Опанас Вам дуже кланяється.















160. М. М. ЛАЗАРЕВСЬКИЙ

13 червня 1859. Петербург


13 июня 1859. С.-Пб.


На днях был у меня Брылкин, приезжавший сюда на сутки. Он сказал, что формовщик, которому ты заказывал для Брылкина две статуи, хоть и сделал их, но одну кому-то раньше еще продал, а потому он сам уже заказал у него же две статуи и сам рассчитается с ним. Просил тебе кланяться низенько.

Я передавал об этом Честаховскому, который тоже был у формовщика, и убедился, что все это правда. Поэтому я 50 р. не получу от Брылкина.

Нового в П[етер]бурге ничего не слышно. Желяховский завтра едет и кланяется тебе.

О кн[язе] Гагарине есть уже в газетах, а о гр[афе] Ф[едоре] П[етровиче] нет ничего еще.

Я уеду, кажется, к 1 июля на м[есяц]. Прощай, будь здоров и вертайся счастлив.


Тв [ой] Михайло.















161. М. М. ЛАЗАРЕВСЬКИЙ

17 червня 1859. Петербург


17 июня

Посылаю тебе письмо Марьи Александровны, вчера принесенное Каменецким. Нового ничего. Я, может быть, уеду к концу этого м[еся]ца в Малороссию.

Прощай.


Весь тв[ой] Мих[айло].















162. М. О. та М. В. МАКСИМОВИЧІ

23 липня 1859. Михайлова гора


Коханий земляче! Кланяємось Вам сердечне з Михайлової Гори і дуже тужимо знову об Вашому приключаю; бо нам перед Ільєю сказали нарочнії з Пекарів, що Вас уже випустили з Мошен і що Ви з /133/ Пекарів поїхали в Межиріч до пана Парчевського, а вчора сказала ще, що Ви вже аж у Переяслава; аж бачу, все брехня, і Ви в Мошнах... З посланим, по письму Вашому, посилаю Вам чемодан і погребець Ваш, і в сім пакеті 50 рублей Ваших, а прочії привезу сам в Мошни, куди і без того хотів я їхать із Вами вмісті. До збачення! Зостаємось Ваші щирії приятелі


Михайло Максимович,

Марья Максимович.


23 июля 1859 г.


На четвертій сторінці:

Тарасу Григорьевичу Шевченку.















163. Д. Ю. КОЖАНЧИКОВ

31 липня 1859. Петербург


Милый и многоуважаемый Тарас Григорьевич!


Что это такое значит? Лазаревский меня поразил как громом, или, как нынче говорят у нас, миром 12 июля. Я Вам уже с месяц назад писал одно письмо с прописанием всех обстоятельств; теперь решаюсь послать другое, тем же самым путем — на авось; другого не знаю. Вот судьба Ваших стихотворений: Вы знаете рапорт Палаузова и что министра нет в городе. Это бы ничего, и дело бы давно кончено, да проклятое чиновничество с своими крючками везде пакостит. Вам известно, что Ваши стихотворения Главное правление цензуры поручило рассмотреть их Цензурному комитету. Комитет, как коллективное существо, поручил это исполнить Палаузову, и тот написал известный Вам рапорт. Рапорт и отмеченные места читал Цензурный комитет и во всем одобрил мнение Палаузова. Кажись, чего бы лучше? Так нет, в Главное правление цензуры Комитет донес так: вот, дескать, мнение Палаузова о стихах Шевченко и более ни слова. Дело это попало к Арсеньеву, который мне объявил: «Спрашивали мы не мнения Палаузова, а Комитета, и если я рапорт доложу Муханову, то он наверное обратит его в Цензурный комитет, и дело будет испорчено; а лучше надо подождать Ковалевского». Будь этот рапорт одобрен Комитетом, мы бы разрешили, не говоря ни слова. Поэтому-то и я даже просил приостановить дело до министра.

Ну теперь, Тарас Григорьевич, как поживаете Вы-то? Что Ваша супруга? А нары в Вашей мастерской? Мы и теперь часто вспоминаем о Вас и Вашей женитьбе. С Николаем Ивановичем я видаюсь решительно каждый день. Что за прелесть этот Николай Иванович! Чемболее узнаешь его, тем более любишь. Время проводим недурно; намедни я, Николай Иванович и Котляревский ездили в Псков. Кричим, спорим, как в двадцать лет. Новостей у нас хороших немного; в будущем все становится мрачнее и мрачнее, так что иногда мороз по коже подирает. Погода отвратительная, уже целый месяц дожди и холод. Поволжье готовится к голоду; везде страшные пожары и далеко не случайные. Ну, да о новостях, надеюсь, скоро услышите сами, полагая, что Вы будете скоро между нами. А пока Вам сообщу самую грустную новость: Полонский без места и без денег с страшным ревматизмом в ногах валяется на мельнице Штакеншнейдера за Гатчиною. А его не распустившийся еще цветочек плачет втихомолку, поглядывая на /134/ сына да калеку мужа. Много бы хотелось предъявить обвинений на человечество; да самому, как подумаешь, становится страшно. Скажу одно: Полонский буквально ползает по полу на четвереньках, а человек, ей-богу ведь, хороший, или, как Вы говорите, гарный. О Марье Александровне ни слуху ни духу; обещалась высылать статьи и ничего не высылает; тоже, должно быть, хорошо! Кому же в ум пойдет на желудок петь голодный. Тургенев обещался к июлю прислать ее «Институтку» по-русски, и также нет слуха. Приезжайте поскорее, право, уж очень хочется обласкать Вас, а пока целую крепко, крепко, по-братски искренно любящий Вас


Д. Кожанчиков


31 июля

1859 г.















164. М. I. КОСТОМАРОВ

2 серпня 1859. Петербург


СПб, 1859, августа 2


Коханий Тарасе! Будь ласків, друже, найди де-небудь намальованого або награвірованого Сковороду, хоч малого, хоч великого, а то хоч двох або трьох, коли вони різняться між собою. Мене прохали в бібліотеці, щоб я написав до тебе й попрохав тебе об сім. Ти собі їздиш та їздиш по Україні, а я собі сиджу та все сиджу, та вже не за Україною, а за варягами та за хвинськими і турецькими народами, котрі помішались з руським народом. Вірші теж досі лежать десь і не двигаються. Приїзди швидше, щоб тебе здоровим угледіть. Може, в Україні зостанешся: козакуватимеш або оженишся.

Пиши до мене. Білозерський уїхав до своїх в Кострому і прислав відтіль листа і просить, щоб думали об його журналі і готовили, що можна.


Н. Костомаров.















165. В. Г. ШЕВЧЕНКО

Кінець серпня початок вересня 1859. Корсунь


...Твоє діло за покупку землі я не зміг нічим кончить; получив од нього такий одвіт, що як він побачиться з генерал-губернатором, то зараз потім дасть резолюцію настоящу...















166. В. П. МАСЛІЙ .

10 вересня 1859. Київ


Киев, 1859 года, 10 сентября


Мій любий земляче, Тарас Григорьевич!


Так как я думаю, что такое неожиданное, и, может быть, не в пору начатое письмо мое с первого разу озадачит Вас, навеет много различных дум и не расположит Вас к моим искренним словам и мыслям, выработавшимся на степях Украины, — то прежде всего прошу Вас, до/135/рогой певец, не смотрите на это письмо как на что-нибудь странное, необыкновенное, родившееся в минуту праздности и наполненное пустословием, не смотрите на меня как на хитрого льстеца, как на чье-нибудь орудие — но взгляните на меня с высоты своего многостороннего гения как на малоросса-степняка, как на украинца, родного Вам по языку, по обычаям, по любви к «нашей рідній неньці» и к литературе. Предугадывая Ваш малороссийский взгляд, просвечивающий так ярко в Ваших творениях, взгляд «певца Малороссии милой своей», я открываю Вам свою, быть может, еще детскую, еще не совершенно установившуюся душу (т. е. дух), и уверен, что не сделаюсь предметом насмешки как в глазах Ваших, так и в глазах Ваших друзей. Цель этого письма, по-моему, совершенно невинная, бескорыстная — познакомиться с Вами, величайший поэт новейшего времени, хотя заочно, т. е. письменно, если нельзя было этого сделать лично. Я надеюсь, что Вы не отвергнете моей просьбы, столь для меня драгоценной, столь для Вас удобоисполнимой. Вы меня видели и, может быть, помните. В июле месяце этого года Вы были в нашей неблагодарной Украине, были в местечке Мошнах. Я, услышав о Вашем приезде, решительно забыл все, что вокруг меня делалось. Меня занимала одна мысль — увидеть Вас, и я увидел; но Вы были тогда грустны, неприступны для разговора. Вы, верно, помните, когда Вы приехали с гимназистами станового Добржинского под горы, они пошли прощаться с полковником Ягницким, — а я выбежал увидеть в первый раз малороссийского гения, о котором я часто мечтал и восхищался созданиями. Я просил Вас к себе в дом, вспоминая профессора Павлова, Вы отказали. Я отправился с Вами к новому княжескому дому, желая услышать от Вас пророческое слово. Вы смотрели на меня недоверчиво, подозрительно — но напрасно: я следил за Вами, но не как сторож, не как шпион, а как Ваш преданнейший слуга, каждую минуту готовый к услугам, как почитатель Вашего гения, я пред Вами благоговел. Нет, должно быть, Вы забыли эти минуты, которые провели Вы с неведомым гимназистом; да, Вы забыли — но я не забуду их, пока будет греметь на свете слава Шевченка. Потом я приходил к г. Грудзинскому, чтобы у него познакомиться с Вами, просил у Вас тогда «Украинец» Максимовича, и тем кончилось. Наконец, последний раз я видел Вас перед выездом в Киев у г. Липпомана. Эти три свидания, как три путеводные звезды, как вера, надежда и любовь, будут моими руководителями в жизни. Вы спросите, может быть, отчего во мне родилось такое непреодолимое желание познакомиться с Вами, такое благоговение к Вам и даже эта дерзость писать к Вам? Это ясно. Посмотрите, вот на горизонте взошло солнце, облило весь мир своими благотворными лучами, дало человеку случай насладиться его светом и теплотой — вдруг скрылось, оставив после себя мрак и холод. Человек ощущает неприятное состояние, ему хочется еще полюбоваться красным солнышком, он ждет его с благоговением. Так и Вы, наше украинское солнце, наша гордость, явились у нас в Малороссии, дали взглянуть на себя и скрылись мимолетной звездой, оставив сиротами своих земляков, свою родину. Мы не верим, чтобы присутствие Ваше в Малороссии было так кратковременно; нам хочется еще взглянуть на Вас или по крайней мере поговорить с Вами. Вот первая причина, первое побуждение к знакомству с Вами. Вторая причина, более основательная, заставляет меня поближе сойтись с Вами.

Давно уже я посвятил свою жизнь на изучение Ваших творений, вытканных из горя и печали и подбитых гневом — труд, на который /136/ мало человеческой жизни, над ним должны трудиться века и потомства. Несколько лет я собираю Ваши сочинения, ищу во многих малороссийских библиотеках, перерываю шкафы — и труд мой часто увенчивается успехом. Последнее сочинение, приобретенное мною, есть «Сон», эта гениальная сатира, отразившая в себе так метко пороки петербургских придворных вельмож, карающая так грозно наших мучителей, раскрывающая раны нашей Украины. Также недавно попалось мне в руки сочинение «Сидючи в неволі», не знаю, Ваше или нет?

И как после всех трудов моих, после всех розысков, часто тщетных, претерпенных гонений от гимназического начальства, не любить Вас, не благоговеть пред Вашими созданиями и не просить Вашего знакомства? Вы, может быть, оскорбитесь этой просьбой гимназиста, осмелившегося открыть Вам свою душу, сказать свое правдивое слово? В таком случае я прошу у Вас извинения в моей необдуманности и вместе с тем прошу, чтобы Вы представили в этом гимназисте истинного малороссиянина, преданного своей родине душою и телом, не жалеющего для нее своей крови и жизни — и Вы мне напишите несколько строк, чего я так алчу. Да при том, я уже в седьмом классе, приготовляюсь выйти в люди, следовательно, и я скоро буду в состоянии приносить пользу человечеству, а в особенности своей родине, и Вы не унизитесь, исполнивши мою просьбу. Я и теперь занимаюсь нашей еще бедной малороссийской литературой, имею под руками многие малороссийские сочинения, между которыми как алмаз блистают Ваши «Гайдамаки», «Катерина», «Кавказ», «До Основ’яненка». Многие лица просили у меня Ваши сочинения, хотели отдать в печать (недавно один знакомый мне помещик, ехавши в Париж, хотел взять Ваши сочинения для напечатания), но я, благоговея пред Вашим желанием, не мог отдавать их.

Между прочим, скажите, скоро ли мы увидим Ваши сочинения в печати, по крайней мере, хотя некоторые; я думаю охотников-издателей много найдется. Мы этого ждем с нетерпением: пусть мир узнает, что и угнетенная Малороссия может выражать мировые истины, что и она имеет своих поэтов и художников.

Итак, я надеюсь, что Вы не откажете мне в малейшей доле своего расположения, что Вы позволите мне занять место хотя в тени Вашей славы, чем обяжете меня на всю жизнь мою, посвященную на служение родине — дорогой Малороссии.

Как признак того, что моя просьба не огорчила Вас, напишите мне несколько строчек, сделайте мне какое-нибудь поручение, которое я с любовью совершу во имя Шевченки великого. Этого благоволения я буду ждать каждую минуту с величайшим нетерпением и вместе с величайшим торжеством. Адрес мой: в Киев, 1-ю гимназию, воспитаннику 7-го класса Василию Павловичу Маслию.

В ожидании от Вас весточки и хорошего расположения остаюсь преданнейшим Вам поклонником и земляком В. Маслий.


P. S. Уведомьте меня, пишете ли Вы теперь что-нибудь или оставили на будущее; я желал бы прочесть хоть маленькое новейшее Ваше стихотворение.


/137/














167. М. О. та М. В. МАКСИМОВИЧІ

6 жовтня 1859. Михайлова гора


Коханий земляче, Тарас Григорьевич!


Через Ивана Ив[ановича] Соколова шлем к Вам наши приветы с Михайловой Горы; а с тем вместе посылаю Вам вышитую для Вас украинскую сорочку, позабытую Вами сорочку и платок и обещанный Вам 3-й том летописи Величковой..От всей души желаем Вам здоровья, светлого духа и художественного, творческого вдохновения на берегах Невских. Не забывайте нас и хоть изредка отзывайтесь к нам сюда, на берега Днепровские, где в окрестностях Михайловой Горы оставили Вы о себе живейшие и самые сердечные воспоминания. А на правой стороне Днепра Вы стали лицом мифическим, о котором идут уже баснословия и легенды, наравне с преданиями старых времен. Жалею сердечно, что не увидели[сь] мы еще раз; но Ваше письмо, зовущее нас в Киев, шло к нам из Мошен десять дней и застало меня нездорового. Так мы и остаемся даже до сего дня безвыездно, отлагая посещение Киева все впредь... Зимовать остаюсь в Малороссии и, всего вероятнее, что не в Киеве, а на Михайловой Горе.

Еще раз желаю Вам здоровья и поэтического воодушевления и, обнимая Вас мысленно, остаюсь навсегда душевно преданный Вам


М. Максимович.


6 окт[ября] 1859.

Михайлова Гора.


Прилагаю при сем письмо к Вам, из С[анкт]-П[етер]б[урга] присланное.

Прошу Вас прислать оттиски всех до единого гравюр Ваших, ибо мне хочется иметь полную коллекцию произведений Вашего резца. А стихотворения Ваши?.. Чем кончилась судьба их в цензуре и скоро ли мы увидим их в печати?.. Дайте, Бога ради, весточку о себе, когда Вы из Киева выехали и как живется Вам там на севере?.. Господь да хранит Вас!


Дописка М. В. Максимович:

Желаю и я Вам всего лучшего и прошу Вас не забывать нас; я очень жалею, что не видела Вас больше, но надеюсь увидеть Вас на будущее лето, желаю Вам от всей души здоровья и успеха в Ваших занятиях.

Преданная Вам


Маруся.















168. Ф. Г. ЛЕБЕДИНЦЕВ

22 жовтня 1859. Київ


22 октября 1859 года


Тарас Григорович!


Нехай Вам Бог дає здоров’я, нехай віка прибавить! Спасибі Вам, що я побачив Вас і побалакав з Вами хоть трошки. А про те жалкую і досі, що не довелось мені ще раз побачиться з Вами. Прибігав я до Вас разів зо три та й ще раз довідався, як уже зовсім зібрався в дорогу — коли ж Вам ніколи, здається, й просвітку не давали, — засмикали, як жиди того пана, що до склепу закликають. Нехай буде, як сталось, а тим часом от що: чи отдали Вам мою казань, що читав я перед Вами? Не повинна, здається, пропасти, а втім, хто його зна, бо й сам /138/ я не відаю, кому її оддав. Вже останній раз прибіг я до Вас, та не застав не тільки Вас, але й Гудовських. От і вийшов я на улицю, коли дивлюсь, — сидить на стовпчику якийсь льокай. «Чий ти?» — питаю його. — «Гудовських», — каже. — «Де ж пани твої»?» — «Не знаю». — «А Тарас Григорович?» — «В гімназії». — «Будь же ласкав, — кажу йому, — оддай осю бумагу Тарасу Григоровичу, як вернеться він додому!» — Та й оддав йому ту казань. Отак було, а втім, хто його зна, може й справді казна-кому оддав. Скажіть же, будьте ласкаві, чи вона у Вас, та казань, і що Ви думаєте з нею зробить? Може, читали кому, так що люди кажуть? Мабуть, кепкують, глузують: «Це, — скаже інший, — не проповідь, а «рассказ, описание». Нехай собі що хотять кажуть, а я хоч тричі присягну, що так треба писать. Годів з п’ять я думав об сьому ділі, та й видумав, бачте, таке, що аж ченці здивувались. Нехай їх, ченців тих, діла судять.

Вибачайте, Бога ради, що змикитив трошки перед Вами, бо й досі не прислав передмови до теї казані. Якщо можете приткнуть її де-небудь, то пришлю, далебі, пришлю. Напишіть, будьте ласкаві, хоч троє словечок — велике спасибі скажу. Послав би й тепер ту передмову, так не дописана і не переписана: ніколи було і тепер дуже ніколи. Був я ще раз в Україні. Ненько рідная! Нехай тебе Господь милує! Сонце палило вдень, і місяць вночі!.. Надивився доволі на панів, попів і людей. Пани останню кров висисають, попи звичайно службу правлять, часом люльки курять, в карти грають та ще й добре випивають, а нарід бідний терпить, терпить та сльози нищечком витирає. Ніхто до його слова не промовить, ніхто йому не скаже, як то в світі Божому жить, щоб Богові вгодить і душі добро придбать. Прожив я в Корсуні неділь зо дві. Там, коли пам’ятаєте, рядом з братом моїм становий живе, так-таки хата коло хати. Як-то людей там мучать! Як вони кричать та плачуть! А становий в шляфроку по стані походжає, люльку тягне, заглядає... не скажу куди, та на ввесь рот свій репетує: «Дужче, дужче! Эх ты, бездельник! Я тебя самаво»... Прийшла якось до брата мого убогая жінка — на чоловіка жаліться, вклонилась, взяла благословення та й каже: «Батюшечко, серце, отець духовний! Змилосердіться надо мною, що я така нещасна, дайте пораду. Чоловік мене не злюбив вже годів з п’ять: попереду, було; все б’є, потім од миски одігнав, далі зовсім з хати вигнав, а тепер вже комору розкидає, щоб не було мені де й голову прихилить, в мене ж діточок п’ятірко од його-таки, хліба дастьбі, зодягнуться нічим. Заступіться, батюшечко, сердце, голубчику»! Розпитався брат мій ще трохи, та й каже: «Піди ж ти, голубко, до станового та попроси і його, та що він тобі скаже, тоді вже прийдеш до мене». — «Нехай мене Бог сохранить од того стану! Я ще зроду там не була», — сказала і трохи не заплакала. — «Не бійся, — каже їй брат, — хіба ти худе що зробила... іди; от і становий по двору ходить». Пішла та зараз і прибігла назад: побіліла, виду на її нема і труситься, неначе од пропасниці. «Що тобі таке?» — питає її брат. — «Оце! — насилу промовила і тяжко зітхнула, — і не стямилась, поки й до вас прибігла. Приходжу до його, вклонилась та й стала казать: ваше благородіє! така й така річ... А він, пробачайте, поганець, як крикнув, як затупотів ногами та почав нівечити мене словами, то я не знала вже, як і втікать од його. Нехай він западеться — той стан. Зроду-звіку не піду туди». Пораяв брат і сам, як міг, а мені й досі жаль тої жінки. Отаке-то! А то знов писарець невірний вилізе на «балкон» та звідтіль соцьких перекликає, та лає так скверно, що аж слухать сумно. Підошви не варт, а коверзує. Горе, та й годі! /139/

Що б іще Вам сказать? Недавно наша духовна цензура благословила напечатать одну проповідь Філарета, що архієреєм в Чернігові. (Оцей самий Філарет недавно забрав з нашої консисторської архіви деякі бумаги, а деякі прислав в нашу архіву. Треба подивиться, може, що й ласеньке є. Я хочу написать до його, щоб він прислав з Глуховського монастиря Мельхиседекові бумаги. Філарет — розумний чоловік, тілько біда, що кацап, хоч і трудящий). Проповідь написана була по-кацапськи, бо Філарет і слова не втне по-нашому; так найшовся, бачте, священик, що переіначив ту проповідь. Воно так неначе й по-нашому, але зовсім по-кацапськи. В цензурі, щоб Ви знали, всі кацапи; от питаю я того, що благословив печатать: «Чи ви розібрали, що там написано?» — «Как же-с! — сказав він мені, — там все почти слова русские!» — Кумедія, та й годі!

Дописався до краю; тепер хоть і прощайте! Бувайте ж здорові! Щасти Вам Боже, де ви лицем повернетесь.


Ваш земляк Феофан Лебединець.


Чи скоро одчинять вашу «Хату»? Напишіть, будьте ласкаві. Якщо в нас тісно буде, то й до Вас — з чим Бог пошле. Думаю ще розказувать дещо. До Межиріча тепер не доїхав; Нехай іншим часом. В Умань писав два рази, та й досі нема нічого. З нового року, здається, будем печатать Мельхиседека і за Кушніра напечатаємо. Викохав я собі сина — журналом називають. Сам його на світ породив, без попа ймення дав і хрестив, кумів не бравши. Пішов він до синоду за благословенням. Коли б же то благословили, і щоб самому замість няньки буть. Не дай Боже, як перейде на чужі руки! Не навчать добру, і піде послухачем!..















169. В. Г. ШЕВЧЕНКО

Жовтень 1859. Корсунь


...От що мені здавалось, читаючи книжку: неначе там занадто багато жалоби [скарги] за себе; якби вона не вся вкупі, якби воно не все разом... а то неначе з лишком вже розливається жовч!..















170. В. П. ШЕВЧЕНКО

Листопад 1859. Корсунь


...Обашморив другий грунт, недалеко од Триполля, на самім краї села Стайок, над самісіньким Дніпром, в іменії Пон[ятовсько]го. Там стоїть хуторець... Але ж місце, місце! То; мабуть, на всій довжині Дніпра не знайдеться такого. Тілько й біда, то старий упрямий Дніпро все потрохи бере щовесни тієї землі, так що, може, годів за 20 — 30, як не одверне, то і зовсім забере той грунт...

...Чоловік ти письменний; діло твоє таке, що, живучи над Дніпром на самоті тілько з жінкою, часом, може, треба б похвалиться жінці, що оце мені прийшла така і така думка, то оце я так написав, та й прочитать їй. Що ж вона тобі скаже?.. Тоді твоя нудьга ще побільшає, та вже тоді хоч сядь та й плач: ніхто нічого не поможе. Або як дасть Бог діточок, хто ж їм стежку покаже?.. Насунувши тобі таку увагу, я жду, що ти скажеш, і як воно по-твойому?.. /140/















171. П. О. КУЛІШ

Осінь 1859. Петербург


Тарас Григорьевич!


Сьогодні в мене буде Костомаров і Білозерський, то чи не заманеться й Вам до гурту, коли нікуди не наважились.


П. Куліш















172. Д. С. КАМЕНЕЦЬКИЙ

5 грудня 1859. Петербург


Будьте ласкаві, Тарас Григорович, заходіться читать отсю коректуру. Да завтра і поверніть, щоб завтра виправить і до цензора послать ми успіли, а в понеділок або у вівторок і заходимось печатать. Як прочитаєте, то і пришліть із хлопцем Михайла Матвійовича в типографію.


Щиро прихильний до Вашої милості

Данило Каменецький.


5 декабря 1850.


N. B. Поправляйте пером і чистенько, щоб прочитать можно цензорові.












173. П. Ф. СИМИРЕНКО

11 грудня 1859. Городище


Милостивый государь, Тарас Григорьевич!


Большое спасибо Вам за Ваше письмо и еще большее за то, что Вы не забыли нас и обратились к нам по делу издания Ваших песней.

С этою почтою я послал письмо в Москву Савве Димитриевичу Пурлевскому и просил его выслать Вам 1100 рублей. По выходе книг прошу Вас отослать их на 1100 руб. в Москву Савве Димитриевичу, а он пришлет их нам сюда, и мы с Вами расквитаемся.

Кондрат Михайлович действительно чувствует себя лучше после поездки в Воронеж. Сахарное дело у нас действительно в разгаре, и дела много, а все-таки я нашел минуту написать Вам; но не думайте, что я так занят, что и папиросы некогда выкурить. Мы все часто вспоминаем Ваше пребывание у нас и душевно желали бы еще пользоваться Вашим обществом. Мы с Вами мало знакомы, кой о чем я хотел бы поговорить с Вами, да не было случая. Вы своими поэтическими рассказами так увлекали меня, что, бывало, все забываешь. Бог даст, увидимся и поговорим по правде, откровенно. Ведь Вы за правду не посердитесь. Скажите мне, хоть на первый случай, по правде, отчего Вы мое письмо написали на одном языке, а Алексею Ивановичу — на другом? Если Вас не утомляет переписка такая неинтересная, как моя» то я бы просил Вас написать мне когда-нибудь. /141/

Желаю Вам того, что Вам может быть полезно, и в особенности здоровья. Ваше здоровье нужно для всех. Видите эгоизм мой.


Ваш покорный слуга

Платон Симиренко.


11 декабря 1859.

Городищенский сахарн[ый] завод, богоспасаемый


На звороті перекреслено:

Его высокоблагородию Михаилу Матвеевичу Лазаревскому. В С-Петербурге, в Большой Морской, дом графа Уварова.


Іншою рукою дописано:

Тарасу Григорьевичу Шевченку.















174. І. В. ГУДОВСЬКИЙ

Жовтень — грудень 1859. Київ


Покорнейше прошу узнать, где можно приобрести и за какую сумму прессовый вал для прокатывания позитивного фотографического портрета, величину моей работы при сем мерку посылаю, а другую мерку со всем: портрет с картоном, на котором наклеивается портрет. Напишите, стальные или с каменной сподней доской более употребляются, и чтобы не из самых дорогих, но хороший; также к прессу нужно иметь несколько листов английского картону, которого в Киеве отыскать нельзя.

Если вал с пьедесталом будет неудобно к высылке, то пьедестал можно устроить и в Киеве; узнавши все, о чем я прошу, то покорно прошу написать мне, то я вышлю деньги, а пресс или вал лучше всего прислать через Контору транспортов («Надежда»), а мой адрес: художнику И. В. Гудовскому в Киев на Крещатике в доме купца Смирнова.

Если можно узнать, то напишите, как теперь фиксируют по отпечатании портрет на бумаге, и, если можно, весь процесс, как приготовлять позитивную бумагу и весь порядок до окончания, дуже, дуже за се подякую, бо я фіксірую дуже погано, а хто се напише, як земляк, то, далебі, пришлю пуд сала, або й більш самого найкращого.


На звороті ескіз з написами:

«Величина картона с портретом». «Величина портрета без картона».


На четвертій сторінці:

Прошение Тарасу Григорьевичу г-ну Шевченке.















175. В. В. ТАРНОВСЬКИЙ (старший)

Кінець 1859. Петербург


Когда Вы рассказывали мне, милый друг Тарас Григорьевич, содержание сочинения Вашего, я со всею откровенностью выразил Вам мою мысль о главном недостатке его и догадывался, что оно не удастся /142/ и в исполнении. Теперь я убедился, что самый великий талант падает, когда избирает ложный путь. Исполнение ниже Вашего таланта. Умоляю Вас, сожгите Вашу рукопись. Горько нам было бы, если бы мимолетное заблуждение положило пятно на Вашу славу, а вместе с тем и на нашу народную литературу.

Простите мою искренность, она внушена глубоким к Вам уважением и любовью к Вам и народу.


Ваш искренний друг

В. Тарновский.


/143/











Попередня     Головна     Наступна             Коментарі


Вибрана сторінка

Арістотель:   Призначення держави в людському житті постає в досягненні (за допомогою законів) доброчесного життя, умови й забезпечення людського щастя. Останнє ж можливе лише в умовах громади. Адже тільки в суспільстві люди можуть формуватися, виховуватися як моральні істоти. Арістотель визначає людину як суспільну істоту, яка наділена розумом. Проте необхідне виховання людини можливе лише в справедливій державі, де наявність добрих законів та їх дотримування удосконалюють людину й сприяють розвитку в ній шляхетних задатків.   ( Арістотель )



Якщо помітили помилку набору на цiй сторiнцi, видiлiть мишкою ціле слово та натисніть Ctrl+Enter.

Iзборник. Історія України IX-XVIII ст.