[Воспоминания о Тарасе Шевченко. — К.: Дніпро, 1988. — С. 246-267; 520-522.]

Попередня     Головна     Наступна





А. И. Макшеев

ПУТЕШЕСТВИЯ ПО КИРГИЗСКИМ СТЕПЯМ И ТУРКЕСТАНСКОМУ КРАЮ



МОЙ ПЕРВЫЙ ПОХОД НА СЫРДАРЬЮ И ПРЕБЫВАНИЕ В РАИМЕ


ПРИЕЗД В ОРЕНБУРГ И НАЗНАЧЕНИЕ В СТЕПЬ


...23 декабря 1847 года я приехал на службу генерального штаба в Оренбург, а летом 1848 года мне удалось уже совершить продолжительное путешествие по киргизской степи. Генерал-квартирмейстер главного штаба, генерал-адъютант Берг, письмом к корпусному командиру просил командировать меня и двух других молодых офицеров генерального штаба — Каведеева и Лео — в степь для узнания порядка движения отрядов и ознакомления с местностью. Вследствие этого сначала мне назначено было идти с отрядом, долженствовавшим из Новопетровского укрепления начать съемку Усть-Урта, но вскоре полученные сведения о сборище хивинцев на Усть-Урте заставили корпусного командира отложить эту съемку, и я получил предписание состоять при отряде, назначенном проводить съемку в песках Каракум, и при этом: во-первых, вести подробный путевой журнал по дням и, сверх того, составить описание пройденного пространства, имея в виду в особенности: а) главнейшие предметы местности, заслуживающие внимания в военном отношении, именно: пути, реки, озера, болота, колодцы, горы, пески, пастбищные и луговые места и прочее и б) сведения о киргизских родах и аулах, также и о соседних азиатских владениях в той мере, в какой представится случай таковые собрать, и, во-вторых, избрать между Уральским и Раимским укреплениями промежуточный пункт для устройства форта, подобного Карабутакскому. Перед самым же выходом в степь корпусный командир словесно приказал мне состоять при командире 2-й бригады 43-й пехотной дивизии генерал-майоре Шрейбере, назначенном для начальствования над отрядами и транспортами в степи и для инспектирования укреплений, а по прибытии в Раим дозволил отправиться с лейтенантом Бутаковым в Аральское море для описи его берегов; разумеется, я не упустил случая воспользоваться этим дозволением. /247/





ПРИГОТОВЛЕНИЯ К ПОХОДУ


По получении назначения в степь необходимо было озаботиться средствами к существованию на все время пребывания в ней, так как в степных укреплениях торговых лавок в то время еще не было. Хоть каждому офицеру и выдавалась в степи солдатская порция сухарей, крупы, мяса и водки, но, по непривычке к солдатской пище, мне все-таки пришлось запастись на полгода значительным количеством провизии, именно: пшеничными сухарями и мукой, коровьим маслом, закупоренным в бутылки, чаем, сахаром, вином, сигарами и проч. Затем оказалось необходимым, кроме белья, летней одежды и обуви, взять с собой походную посуду, походную мебель, то есть складную кровать с тюфяком, стол и стул, сбрую для одной верховой и пары подъемных лошадей и прочее. И все это нужно было приноровить, с одной стороны, к насущным потребностям, а с другой — к возможности перевозки на паре несчастных лошадей, обреченных в течение всего похода ежедневно и бессменно тащить свой груз, несмотря ни на сыпучие пески, ни на всякие солончаки, ни на совершенный порою недостаток воды и подножного корма. Лошади офицерам давались казенные, взамен подъемных денег, на которые Обручев был скуп. Кроме того, для бивуаков офицерам выдавались джуламейки, то есть небольшие киргизские кибитки, или круглые войлочные с остроконечным верхом палатки. Я не знаю ничего удобнее для похода джуламейки. Она отлично защищает как от палящего зноя, так и от холода и дождя, может быть открыта для вентиляции с любого бока и сверху, ставится и убирается необыкновенно скоро, никак не более как в пять минут. Одно неудобство, что она несколько тяжела; верблюд везет не более двух, а подвода не более трех джуламеек.

Окончив бóльшую часть приготовлений, я выехал из Оренбурга на почтовых 2 мая и с небольшим через сутки прибыл в Орскую крепость. Спокойная круглый год крепость и станица принимала во время отправления транспортов в степь необыкновенно оживленный вид. По улицам сновали казаки, башкиры и киргизы, пешие и конные, а около везде были обозы, лагери, табуны лошадей и прочее. Корпусный командир со свитою и служащие в Орске суетились с раннего утра до глубокой ночи...





ВЫСТУПЛЕНИЕ


11 мая выступил из Орска в степь главный раимский транспорт, при котором я находился. 1500 подвод выстроились, по направлению пути, в две линии, каждая в три нити, и заняли в глубину более версты. Рота пехоты с двумя орудиями поместилась впереди между линиями, а две сотни казаков по бокам и сзади. Отслужили напутственный молебен, и транспорт тронулся. Корпусный командир проводил его версты три и потом, став со свитою на возвышенности, пропустил его мимо себя и простился со всеми. Я ехал с вожаками киргизами впереди и был уже далеко, когда за мной прискакал адъютант корпусного командира, вспомнившего, что он не простился со мною.

Первое впечатление, которое произвела на меня киргизская степь, было в высшей степени грустное. Солнце ярко палило необо-/248/зримую равнину, покрытую желтым, уже высохшим, ковылем. Пыль от повозок широкою полосою закрывала часть горизонта. Кругом все было тихо, и только скрип от телег мерно и уныло нарушал эту мертвую тишину. Казаки и башкиры повесили носы. Солдаты затянули было песню, да скоро умолкли. Даже лошади, как будто предчувствуя, что им предстоит дальний и трудный путь, лениво и вяло тащили свои возы. Только киргизы, наши вожаки и посыльные, беспечно и весело ехали впереди, глазея по сторонам, как будто находя особенную красоту в этой безграничной пустыне.

Вечером, когда транспорт остановился на ночлег, люди занялись уборкою лошадей и приготовлениями к отдыху. Жара уже спала, и стало темнеть. Явились огни. Около котелков, в которых варилась незатейливая походная пища, образовались мало-помалу группы отдыхающих после утомительного первого перехода, и отовсюду послышались бойкие речи русские, татарские и на языке, которым говорят русские с татарами и понимают друг друга. Среди общего оживления особенно резко выдавались вблизи, в солдатском лагере, веселые остроты и смех, а вдали — тихая песня башкира, сопровождаемая звуками чебезги. Потом все смолкло, все успокоилось, и тишина нарушалась только фырканьем и ржаньем лошадей да мерными окликами часовых вокруг лагеря. А небо было чисто и ясно, воздух легок и освежителен после удушливого дня, и на душе никаких забот и тревог, незаметно подъедающих жизнь в городе. Ночь сгладила тяжелое впечатление дня, я стал привыкать к степи и мало-помалу полюбил ее.






ПОХОДНАЯ ОБСТАНОВКА


Со следующего дня походная жизнь приняла однообразную форму. Транспорт выступал с ночлега в 6 часов утра, двигался со скоростью от 3 до 4 верст в час, имея на половине пути часовой привал, и оканчивал переход за полдень. Черепашье движение, при однообразной обстановке степной природы и совершенном отсутствии по пути человеческого жилья, киргизских аулов, откочевавших далеко в сторону от русских отрядов, и еще во время жары против солнца, сплошь обливавшего ярким светом равнинную поверхность, от которой некуда отвести усталые глаза, было томительно и физически и нравственно. Но наступал наконец момент приближения к ночлегу. Я с вожаком и несколькими казаками уезжал вперед выбирать место для расположения транспорта. Вожак, сделавший со мной все походы в степь, почтенный старик Агау, знал топографию степи до мельчайших подробностей как свои пять пальцев. Хотя он не говорил по-русски, но мало-помалу мы выучились понимать друг друга. В первое же время переводчиком между нами был один из посыльных, Алмакуров, хорошо говоривший по-русски. В молодости Алмакуров был лихим джигитом, молодцом и любил заниматься барантою — угоном чужого скота. Однажды он надумал побарантовать у нас на линии, но был схвачен и отдан в солдаты. Таким образом он неожиданно совершил путешествие в Архангельск, Петербург и Финляндию; по прослужении же 25 лет в Вильманстрандском пехотном полку получил знак отличия беспорочной службы и унтер-офицерское звание, вышел в отставку, вернулся на родину, женился и сделался снова кочующим киргизом, но больше не ходит /249/ на баранту. Установка транспорта на ночлег, в известном порядке, в первые дни была весьма затруднительна, вследствие непонимания башкир по-русски, и продолжалась гораздо более часа, но потом, когда все поняли, чего от них требуют, дело пошло как по маслу и исполнялось с поразительной точностью в самое короткое время. Когда по окончании всех хлопот о транспорте, утомленный, я входил под тень своей джуламейки, умывался и принимался за чай, то чувствовал такое довольство, наслаждение, которое не может дать город со всем его изысканным комфортом. Умственные силы освежались вместе с физическими, мысли собирались мало-помалу, и являлась потребность говорить и слушать. В это время завязывались оживленные разговоры с лицами самыми разнохарактерными по своему развитию, начиная от образованного доктора до наивного башкира...






ПАЛ


На другой день после нашего выступления мы видели вдали пал, то есть огонь, пущенный киргизами по степи, чтобы сжечь старый ковыль и дать возможность расти свежему, и долго любовались, как отдельные сначала огоньки постепенно сливались в непрерывные нити, сопровождаемые сильным заревом. По желанию генерала Шрейбера, Шевченко нарисовал акварелью эту импровизированную иллюминацию и подарил ему свой рисунок.






ПЕРЕПРАВА ЧЕРЕЗ ОРЬ


14 мая транспорту нужно было переправиться через реку Орь, и так как вода была высока, то генерал поручил мне с лейтенантом Бутаковым навести плавучий мост. Дело было нелегкое, так как, употребляя на возведение моста бревна и канаты, следовавшие в укрепления, мы не имели права их рассекать. Тем не менее в несколько часов мост был готов, и по нему беспрепятственно были проведены войска, орудия и подводы. После переправы транспорту была дана первая дневка в степи.






Т. Г. ШЕВЧЕНКО


На первом переходе я познакомился с Т. Г. Шевченко, который, служа рядовым в Оренбургском линейном батальоне № 5, был командирован, по просьбе лейтенанта Бутакова, в описную экспедицию Аральского моря для снятия береговых видов. Я предложил несчастному художнику и поэту пристанище на время похода в своей джуламейке, и он принял мое предложение. Весь поход Шевченко сделал пешком, отдельно от роты, в штатском плохоньком пальто, так как в степи ни от кого, а от него в особенности, не требовалось соблюдения формы. Он был весел и, по-видимому, очень доволен раздольем степи и переменою своего положения. Походная обстановка его нисколько не тяготила, но, когда, после продолжительного похода, мы приходили в укрепление, где имели возможность заменять сухари и воду свежим хлебом и хорошим квасом, Тарас Григорьевич шутливо обращался к моему человеку со словами: «Дай, братец, квасу со льдом, ты знаешь, что я не так воспитан, /250/ чтобы пить голую воду». Он много рассказывал о своих мелких невзгодах, но о крупных политических никогда не говорил ни слова. Особенно свеж у меня в памяти следующий рассказ Шевченко о школе, в которой он учился: «По субботам, перед роспуском по домам, всех нас, и правых и виновных, секли, причитывая четвертую заповедь. Обязанность эту исполнял консул, то есть старший в классе. Я никуда не ходил в отпуск, но когда был сделан консулом, то зажил отлично, все мне приносили из дому гостинцы, чтобы не больно сек, и скоро я обратился в страшного взяточника. Кто приносил мне довольно, тому давал не более двух-трех розог, в течение которых успевал прочитывать скороговоркою обычную заповедь, но кто не приносил ничего или мало, над тем с чувством и расстановкой читал: «Помни... день... субботний...» и так далее. В своей краткой автобиографии, помещенной в «Кобзаре», Шевченко не упоминает о своем консульстве, и потому очень может быть, что рассказ его о субботниках, характеризующий вообще прежние малороссийские школы, был применен им к себе ради красного словца. Зато едва ли подлежит сомнению другой его рассказ о начале его солдатской жизни. «Когда меня привезли в Оренбург, то представили корпусному, дивизионному и бригадному начальникам и затем в Орской крепости — батальонному и ротному командирам. По мере понижения ступеней военной иерархии со мною обращались все грубее и грубее, и когда очередь дошла до ротного командира, то он пригрозил мне даже розгами, если я дурно буду себя вести. Чтобы оградить себя от опасности, я прибег к очень простой и, как оказалось, весьма действенной мере: купил очень много водки и весьма мало закуски, пригласил ротного командира и нескольких офицеров на охоту и упоил их. С тех пор отношения наши сделались наилучшими, а когда угощение начинало забываться, я повторял его». Единственная книга, которую Тарас Григорьевич имел с собою, была славянская библия; впрочем, он читал ее мало и никогда ничего не писал.






ДЖАНГИС-АГАЧ


26 мая, не доходя нескольких верст до Карабутака, мы увидели влево от транспортной дороги Джангис-агач, одно дерево, и поскакали к нему. Это единственное на всем пути от Орска до Раима дерево было осокор, толщиною у корня сажени в две в обхвате и вышиною сажен в пять. На нем было гнездо тальги, птицы из породы орлов. Киргизы считали это дерево священным, аулие, и украшали его разными тряпками. Не менее священно оно было и для русских странствователей в летние жары по степи, ярко освещенной палящими лучами солнца и не имеющей нигде вершка тени, где бы могло отдохнуть зрение. Мало кто из верховых проезжал по дороге, не завернув к джангис-агачу и не отдохнув под его тенью. Но теперь и киргизы и русские лишены этой отрады, потому что какому-то пьяному казачьему офицеру вздумалось, для своей потехи, срубить и сжечь дерево. И этот варварский поступок остался безнаказанным, как будто это не уголовное и не самое гнусное преступление. Вид джангис-агача сохранился в альбоме киргизской степи, изданном Залеским в Париже. /251/






ОСНОВАНИЕ КАРАБУТАКСКОГО ФОРТА


Утром 21 мая, после молебствия, совершенного священником, следовавшим в Раим, в присутствии генерала Шрейбера и других лиц из транспорта, который имел в этот день дневку, был заложен на реке Карабутак форт на 50 человек гарнизона. По окончании закладки строитель форта генерального штаба штабс-капитан Герн пригласил нас к себе на обед. Мы пропировали до позднего вечера и когда возвращались в лагерь, то, по незнанию отзыва, чуть не были подстрелены слишком уж исполнительными башкирами, занимавшими аванпосты. На другой день священник, обиженный, что его не пригласили на обед, и успевший уже, по собственному его выражению, наполниться духом, то есть спиртом, обратился в сторону форта и, торжественно подняв руки кверху, произнес: «Да не будет благословения божия над фортом сим!» Возглас этот сопровождался нескончаемыми причитаниями попадьи, любившей еще более мужа наполнять себя духом. Это был один из многих скандалов, которыми отличалась согласная чета в походе и потом в Раиме...







УРАЛЬСКОЕ УКРЕПЛЕНИЕ


30 мая транспорт прибыл в Уральское укрепление и расположился лагерем в нескольких верстах от него. Укрепление построено редутом, которого каждый бок имеет 55 сажен длины и состоит из бруствера со рвом обыкновенной полевой профили; внутри все строения, жилые и холостые, сложены из сырого кирпича и покрыты камышом. Это первое оседлое жилье, после трехнедельного похода, произвело на всех чрезвычайно приятное впечатление, которому много способствовали и встреча с новыми лицами, и еще более свежий хлеб после сухарей, прекрасный холодный квас после теплой воды и вообще более разнообразная пища. Трехдневный отдых около укрепления, видимо, освежил всех, и по ночам, при ясном небе и серебристом свете луны, в лагере долго раздавались то протяжные, то веселые звуки русской хоровой песни.

В Уральском укреплении раимский транспорт, тележный и верблюжий, переформировался в эшелоны по 500 повозок и 1000 верблюдов каждый. Прикрытие было усилено из уральского транспорта, что составило всего: одну роту пехоты, пять с половиной сотен казаков и четыре орудия. При первом эшелоне следовал лейтенант Бутаков с своею командою, а при втором, выступившем в дальнейший поход 3 июня, генерал-майор Шрейбер.






ПОХОД ЧЕРЕЗ КАРАКУМЫ


Переход через пески Каракум был чрезвычайно труден. Тележный транспорт был снаряжен в Орске крайне скупо — из одноконных подвод, поднимавших по 20 пудов груза. До Уральского укрепления грунт дороги был большей частью твердый, недостатка в воде и подножном корме не было, и жара стояла еще не сильная, потому транспорт дошел благополучно. В это время можно было даже наблюдать, чтобы во время движения он не растягивался, и если неисправность в какой-либо подводе останавливала все следующие /252/за нею, то ее отдергивали в сторону и по исправлении снова вводили в линию. Но в Каракумах, вследствие сыпучих песков, сильного недостатка в воде и подножном корме и усилившейся жары, утомление лошадей дошло до крайности. Подводы растягивались во время движения на 10, 15 и даже на 20 верст, порядка не было никакого, лошади падали, в телеги подпрягали казачьих лошадей, делали беспрестанные дневки, и при всем том транспорт едва дотащился до Раима.

Верблюжий транспорт дошел до Уральского укрепления благополучно, потому что следовал отдельно от тележного, но здесь верблюды были соединены с повозками в три совершенно одинаковых эшелона. Мера эта оказалась крайне непрактичной. Желание согласовать ход верблюдов, делающих обыкновенно от 4-х до 5-ти верст в час, с ходом измученных лошадей, еле тянувших свои возы, вредило верблюдам. Кроме того, каждый эшелон был так велик, что для него недоставало воды в кудуках. Кудуки в состоянии напоить до 1000 голов скота, а в эшелоне их было до 2000. От этого, конечно, еще более терпели несчастные лошади.

Положение войск было не многим лучше, чем упряжного и вьючного скота. Переход окончился только к вечеру, и потому люди, находясь в походе значительную и самую неблагоприятную для этого часть дня, томились от медленного и неправильного движения, с непрерывными остановками для поджидания подвод и оказания им помощи, от пыли, которая в песках покрывала лицо толстым слоем, наподобие маски, наконец, от нестерпимой жары и жажды. На половине перехода давался привал на один час, но так как он приходился обыкновенно в самую жаркую погоду дня и на безводном месте, то, отымая только время от ночлега, не освежал, а еще более утомлял людей. Самый ночлег приносил им мало отдыха. За остановкой огромного и разнокалиберного транспорта начинались трудные хлопоты о водопое, особенно при расположении его далеко от кудуков, заботы о лошадях и верблюдах и прочее; а на ночь значительная часть людей выходила в караулы. Начальство, заботясь более всего о буквальном выполнении инструкции корпусного командира, в которой на первом плане было поставлено охранение целости и безопасности транспорта, совершенно забывало о сбережении сил войск и наряжало на службу даже более третьей части всего числа людей. Люди, не имея отдыха, утомлялись и, конечно, не могли отправлять самую караульную службу должным образом. А между тем, ее можно было значительно облегчить уменьшением несоразмерно большого числа постов.






ПОСЛЕДНИЙ ПЕРЕХОД


На Камышлы-баше мы в первый раз встретили киргизские аулы. Это были жилища агенчей, земледельцев, обнищалых вконец от варварских набегов хивинцев. В грязных кибитках из камыша, заменявшего кошму (войлок), не видно было никакого имущества. Мужчины и женщины были еще прикрыты какими-то лохмотьями, а дети, даже старше двенадцати лет, ходили голые. Ни у кого не было ни лошади, ни коровы, ни барана, а только у немногих осталось по козе. В таком бедственном положении находились в /253/ 1848 году все киргизы, занимавшиеся земледелием в окрестностях Раима.

19 июня утром, оставив транспорт, я поехал вперед в Раим с султаном Гали, который приезжал встречать свою жену, следовавшую с нами от Уральского укрепления. Мы проехали все 25 верст легкой рысью, ни разу не переменяя аллюра, по-киргизски. На первый раз такая езда была тяжела, но потом я к ней привык и находил, что она самая спокойная и для всадника и для лошади. Только на половине дороги мы остановились на минуту, чтобы выпить по чашке кумыса, который имел на меня точно такое же действие, как киргизская езда. Первая чашка была неприятна, но потом я почти пришел к убеждению киргиз, что нет в мире напитка лучше кумыса.

Подъезжая к Раиму, мы встретили много солдат, шедших небольшими группами встречать своих жен, выписанных Обручевым с мест их жительства и следовавших с нашим транспортом. Один из солдат спросил меня, нет ли в транспорте его жены, с которой он не видался девять лет. Я был смущен его вопросом, потому что несколько дней тому назад она родила на походе, но, после минутного колебания, решился сказать ему правду. Почтенный служивый вовсе этому не огорчился и, как рассказывали потом, встретил жену и ребенка нежно и ласково, но когда угостил себя с радости водкою, то побил роженицу за неверность, а на другой день опять был к ней добр и нежен.






РАИМСКОЕ УКРЕПЛЕНИЕ И ПЕРЕДОВЫЕ ПОСТЫ


Раимское укрепление было построено в виде неправильного многоугольника на мысу нагорного берега Сырдарьи, круто возвышающегося саженей на 17 над разливами реки, которые образуют, с востока и запада от мыса, озера Раим и Джалангач, а с юга — проток между ними, шириною в полверсты и глубиною более сажени. Берега озер, проток и значительная часть береговой полосы Сыра, имеющей от одной до двух верст ширины, были в 1848 году сплошь покрыты густым и высоким камышом. Остальная часть береговой полосы выделялась из разливов, благодаря замечательным по своей простоте и целесообразности гидравлическим работам туземцев, по преданию, каракалпаков, живших здесь еще в начале прошлого столетия. Желая образовать из раимских разливов хорошие зимовки и даже места, удобные для ирригационного хлебопашества, они дали реке определенное русло, устроив вдоль нее, на протяжении 20-ти верст от Тальбугута до Аман-уткуля, насыпь в аршин высоты и толщины, а для прекращения наплыва воды из верхних разливов насыпали от Тальбугута, перпендикулярно реке, плотину до нагорного берега в 280 сажен длины, около сажени ширины и аршина два высоты. Эти две насыпи, уменьшив количество воды в раимских разливах, образовали около реки полосу сухой земли, удобную для жилья и для хлебопашества. Для поддержания же на ней растительности туземцы пускали иногда воду в долину, прорывая для этого береговую насыпь. Водворясь на Раиме, русские прибавили к туземным работам еще одну. Тотчас по основании укрепления явилась неотложная необходимость в устройстве удобного сообщения его с берегом реки, где была заведена пристань для судов. С этой целью гарнизон укрепления немедленно приступил /254/ к возведению плотины через проток, соединяющий озеро Раим и Джалангач. Работы производились в холодное осеннее время и большею частью в воде, потому усилили болезненность и смертность, обычную на новом месте, при обилии вновь возводимых построек. Плотина, в версту длины, была готова только к осени 1848 года, а до этого времени сообщение Раима с пристанью производилось посредством будар и других мелких лодок по расчищенному среди камыша проходу.

Местоположение Раима, вдали от реки и особенно от моря, при господствовавшем во время его основания мнении о пассивном значении укрепления и о непроходимости Сырдарьи как государственной границы, естественно, вызвало занятие нескольких передовых постов, именно: у пристани на Сырдарье для сбережения мелких судов и шлюпок; на острове Косарале, прикрывающем устье Сыра, для охранения судов, предназначенных к плаванию по морю, наконец, на ближайших к укреплению переправах через Сыр — Тальбугуте и Аман-уткуле. На каждом из этих постов держалось до 50-ти человек и устраивались казармы и другие строения, а также окопы со рвами.







ПРЕБЫВАНИЕ В РАИМЕ


В Раиме в ожидании окончания сбора шхуны мне пришлось прожить более месяца. Постройки в укреплении, такие же, как и в Уральском, далеко еще не были сделаны все, и потому я поместился среди площади в кибитке, обращенной дверьми к полуразрушенной могиле батыря Раима, от которой получили названия урочище и самое укрепление. Могила считалась у киргизов священною и потому оставлена Обручевым среди укрепления нетронутою; но впоследствии была разрушена по распоряжению инспектировавшего в 1852 году степные укрепления подполковника Т. Возвратясь в Оренбург и обедая на кочевке у корпусного командира генерала Перовского, Т., среди общей тишины, начал разговор: «А вот в Раиме была киргизская могила, так я приказал ее разрушить». — «Зачем?» — сухо спросил Перовский. «Да она бесполезна», — наивно продолжал Т. «А вы видали полезные могилы?» — еще суше заметил Перовский. Т. смешался и ни слова более не говорил о своих находчивых распоряжениях. В кибитке жил со мною Т. Г. Шевченко. По утрам он рисовал с меня портрет акварелью, но сходство ему не удалось и потому он его не кончил. Руки и отчасти платье доделал потом казак Чернышев, родной брат известного художника, и в таком виде портрет сохранился у меня. Я дорожу им как прекрасною картинкою и как памятью о Шевченко.

Общество в Раиме было небольшое, но дружное. В это время существовал еще общий стол, который спасал офицеров от скуки, одиночества и пьянства и давал им возможность иметь прекрасный обед за дешевую цену. Конечно, все привозное было страшно дорого и недоступно для бедных офицеров, но они получали даром мясо от казны и зелень с огородов около пристани и могли приобретать дешево рыбу. При мне купили раз живого осетра в пуд весу за 50 копеек. Впрочем, такая дешевизна происходила отчасти оттого, что сырдарьинские байгуши, бедняки-киргизы, не понимали еще хорошо значения денег. Рассказывали, что в первое время по прибытии /255/ на Раим солдаты расплачивались с ними, вместо серебряных денег, мундирными пуговицами. Общий стол продолжался однако недолго и теперь, к сожалению, не существует ни в одном из русских степных поселений. После обеда я часто отправлялся на пристань, где Бутаков со своими матросами деятельно собирал шхуну «Константин». Сделав поход от Каспия до Арала, матросы работали с раннего утра до позднего вечера, несмотря ни на палящий зной, ни на мириады комаров. Только купанье днем и полога ночью спасали их несколько от этих невзгод. К пристани часто приходил байгуш киргиз, оставшийся около Раима во время прибытия сюда русских и получивший за это в потомственную собственность клочок земли на берегу Сыра. Бедняка звали Джулбарсом, потому что, для потехи русских, он забавно представлял из себя тигра. Где он теперь и осталось ли у него потомство — не знаю.






ПОЕЗДКА В ОКРЕСТНОСТИ


Во время пребывания в Раиме мне удалось сделать вместе с начальником укрепления подполковником Матвеевым и капитаном Шульцем две поездки в окрестности: первую 27 июня, в которой принял также участие генерал Шрейбер накануне своего отъезда из Раима, в долину Ак-герик, для осмотра киргизских пашен; а вторую 9 июля на Тальбугут и вдоль береговой сырдарьинской насыпи для осмотра так называемых сенокосов укрепления. Впечатления от этих поездок были совершенно различны. В долине Ак-герик мы нашли действительно обширные поля, покрытые почти поспевшим уже хлебом, тогда как на берегу Сыра — ни одного клочка земли с чистою луговою травою, без примеси камыша. Около Сыра встречались сухие места с мелким камышом, вместе с кое-какою травою, а большею частию нам пришлось пробираться верхами по воде, иногда по брюхо лошади, среди камыша высотою в два конных всадника. Впрочем, о хлебопашестве и сенокошении на Сыре я буду говорить при более обстоятельном, вследствие накопившегося опыта, рассмотрении местных угодий около Раима в 1851 году...






ИЗВЕСТИЯ ИЗ ОРЕНБУРГА О ХОЛЕРЕ


24 июля были получены печальные известия из Оренбурга. В городе свирепствовала опустошительная холера, похитившая в течение десяти дней более четверти всего народонаселения, то есть 3000 человек из 11 000 умерли. Все письма были наполнены длинными списками умерших. Перечитывание списков производило на всех тяжелое впечатление; но вскоре оно уступило место иным чувствам и мыслям. На другой день мы прерывали всякую связь не только с Оренбургом, но и с Раимом, и отправлялись в не изведанное еще никем море, где бог весть что еще нас ожидало.






ПЛАВАНИЕ ПО АРАЛЬСКОМУ МОРЮ ОПИСНАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ


Основывая укрепление на Сырдарье, в 60 верстах от ее устья, генерал Обручев обратил внимание и на Аральское море. Море это — одно из самых малых на всем земном шаре, так что многие /256/ географы называют его даже озером, а между тем оно основательно не было известно и служило предметом многих гипотез. Желая пополнить этот пробел в географической науке, Обручев озаботился принятием мер для приобретения о нем положительных сведений. Вместе с этим, в видах извлечения из моря возможных выгод, ему удалось составить компанию рыбного промысла на нем, в которой приняли участие главным образом П. В. Голубков и другие московские капиталисты. По распоряжению Обручева в начале

1847 года в Оренбурге были построены два двухмачтовые судна: одно военное «Николай», а другое частное «Михаил». Первое назначалось исключительно для исследования моря, а второе для заведения на нем компанейского рыболовства. Оба судна были потом разобраны и весною перевезены на подводах за тысячу верст на Раим, где они снова были собраны и спущены на воду. Шхуна «Николай» тотчас же выступила в море, под командою бывшего моряка, поручика Мертваго, но первое плавание ее, по позднему времени, ограничилось только окрестностями устьев Сыра. Весною 1848 года шхуна снова выступила в море и обозрела северный его берег. Между тем в Оренбурге было построено другое военное судно, «Константин», несколько больше первого, которое таким же образом было доставлено на Раим: на нем лейтенант Бутаков должен был в том же году начать систематическую опись Аральского моря...






СЫРДАРЬЯ ОТ РАИМА ДО КОСАРАЛА


Сырдарья течет в глубоком и крутобереговом корыте так, что в расстоянии сажени, много двух, от берега вода покрывает уже рост человека, а далее глубина достигает местами до пяти саженей. Тем не менее берега реки ниже Раима и острова, которыми она богата, низменны и почти сплошь покрыты камышом, заливаемым, особенно в половодье, водою. Поэтому Сырдарья от Раима до устья представляет только две удобные переправы: Аман-уткуль, 14 верстами ниже раимской пристани, и Хан-уткуль, 9 верстами ниже Аман-уткуля. Обилие камышей не дает удобств для летнего пребывания киргизов около берегов Сыра, но зато зимою привлекает к ним множество аулов. Непосредственно защищая от холодов и ветров, камыш служит, кроме того, топливом и кормом для скота, а также и материалом для плотов или с ал, из которых киргизы ловят рыбу, преимущественно сазанов, и переправляются через реку. При устьях Сыра, верст на 15, образуются отмели, между которыми фарватер весьма мелок, узок, извилист и подвержен частым изменениям. По позднейшим наблюдениям Бутакова, зимою, когда лед лежит во многих местах на самом дне, течение воды продирает себе под ним путь и промывает, таким образом, к весне фарватера в 3,5 и 4 фута; но к осени они заносятся опять до 2 и 2,5 футов. Обмеление устьев происходит, конечно, от осаждения песка и ила из переполненной ими мутной речной воды при встрече ее с морской водой. Процесс образования мелей и островов на Сырдарье совершается так быстро, что прибрежным жителям легко за ним наблюдать. Если, например, сала оторвется от берега и, отплыв на середину, остановится на довольно мелком месте, то можно сказать наверное, что в скором времени тут образуется ост-/257/ров. Служа преградою для свободного течения воды, сала останавливает несущиеся с водою частицы песка и ила, которые, накопляясь, образуют мало-помалу мель, а потом и низменный островок. Плавание наше по Сырдарье было сопряжено с большими затруднениями: шхуны то припирались к берегам, то устремлялись из главного русла в боковые прораны или рукава, то становились на мель так, что, несмотря на быстроту течения реки, мы прибыли к Косаралу только через двое суток.






ФОРТ И ВАТАГА НА КОСАРАЛЕ


Косарал, по-русски прибавляющийся остров, перекрывает Сырдарью с моря и огибается с двух сторон устьями этой реки, из которых южное совершенно обмелело и заросло камышом и кугою. Главное же русло северного устья находится между Косаральскою косою и ближайшими к ней островами; фарватер идет здесь у самого берега косы. На конце ее поместилась в 1847 году рыболовная ватага; но вскоре, вследствие моряны, ветра с моря, коса залилась, и это заставило рыболовов перенести ватагу на другое место, находящееся верстах в пяти от устья. Для прикрытия ватаги и морских судов около нее был устроен форт с гарнизоном в 50 или 60 человек из числа раимских солдат, по большей части больных, которым было полезно морское купанье. Обе шхуны прошли мимо ватаги и форта к выходу в море, где моряки и занялись перегрузкой тяжестей с «Николая» на «Константин», продолжавшейся двое суток...






СОСТАВ И ОБСТАНОВКА ОПИСНОЙ ЭКСПЕДИЦИИ


30 июля шхуна «Константин» вышла в море для описи. На шхуне находилось 27 человек, в том числе 4 офицера; но в маленькой офицерской каюте помещалось 7 человек: начальник описной экспедиции Алексей Иванович Бутаков, я, корпуса штурманов прапорщик Ксенофонт Егорович Поспелов, корпуса топографов прапорщик Артемий Аникиевич Акишев, рядовые Шевченко и Вернер и фельдшер Истомин. Последний, за неимением больных во все время экспедиции, заведывал хозяйством на шхуне и записывал показания лота и лока, а во время стоянки на якоре охотился на берегу. Каюта наша была так тесна, что в ней не было возможности ни стоять, ни сидеть; поэтому днем все были большею частью на палубе, а я оставался на ней и ночью. При неудобстве помещения мы терпели большой недостаток в пище и даже иногда в воде. Понятно, что, отправляясь в экспедицию не из европейского порта, а из небольшой крепости, только что возникшей в отдаленной и пустынной стороне, мы не могли запастись ничем и должны были довольствоваться тою, почти совершенно испортившеюся провизиею, которая была приготовлена в Оренбурге задолго до экспедиции, хранилась, вероятно, в сыром месте и потом провезена во время сильной жары более тысячи верст. Черные сухари обратились в зеленые от плесени, в солонине завелись черви, а масло было так солоно, что с ним невозможно было есть каши, только горох, конечно, без всякой приправы, не изменял нам, но его давали всего два раза в неделю, по средам и по пятницам. Бутаков вывешивал иногда на /258/ ванту кусок солонины и, когда пили рынду, закусывал им, предварительно сняв с него ножом белый слой червей и посыпав перцем тех, которые уже забрались в поры мяса; но, мне кажется, он это делал не ради гастрономической причуды или даже голода, а единственно для ободрения команды. По крайней мере, я не мог следовать его примеру и во все негороховые дни питался исключительно остатками своей провизии, то есть чаем с сухарями или лепешками с рисом. Убогая наша трапеза принимала праздничный вид, когда кому-нибудь удавалось застрелить на берегу птицу-другую или выудить около шхуны несколько маленьких рыбок вроде сельдей, но это случалось редко и только раздражало наш аппетит. Раз Истомин убил с десяток бекасов и морскую ворону, или баклана (pelecanus carbo), птицу, считающуюся несъедобною, и все принялись за нее, с презрением отнесясь к бекасам, слишком уже миниатюрным для наших тощих желудков. Вода по временам так же была дурна, как и пища...

Белье же мыли постоянно в морской воде и хотя переменяли его часто, до двух раз в день, но во всю экспедицию не могли избавиться от насекомых. При этой некомфортабельной обстановке единственными развлечениями нашими в свободное от занятий время служили: чтение, хватившее только на начало кампании, шахматы, купанье в глубине моря около шхуны, разумеется, в штиль, а главное — высадки на берег; но последние не всегда были безопасны. Из гребных судов мы имели только двухвесельную шлюпку и будару — или длинный челн. Шлюпка, привезенная в жару из Оренбурга, растрескалась и сильно текла, пробовали заливать ее варом, но это не помогало, а на бударе нельзя было и подумать пуститься в море, когда оно волновалось, между тем море изменчиво, и за штилем скоро наступало сильное волнение. Помню я две-три поездки, когда волны перекидывались уже за борты шлюпки или будары и когда все бледные как смерть молча гребли или отливали шапками воду; но море нас щадило, мы возвращались благополучно и при первом случае снова вверялись непостоянной стихии. Да, можно привыкнуть к опасностям, можно даже полюбить их, когда побуждением к преодолению их является такая сила, как любопытство увидеть новый, не изведанный еще никем уголок земли. Каждый из нас с любовью и энергиею занимался своим делом, ставя на второй план лишения и опасности, с которыми оно было сопряжено.

Результаты работ описной экспедиции давно уже сделались достоянием географической науки, но оставалась одна работа, почти никому не известная, а между тем заслуживающая внимания. Говорю о прекрасном акварельном альбоме видов Аральского моря Т. Г. Шевченко. По особым обстоятельствам альбом не был допущен до представления вместе с другими описными работами и подарен самим художником Карлу Ивановичу Герну, приютившему его в Оренбурге, у себя в доме. Несколько лет тому назад я обратился к семейству покойного Карла Ивановича с просьбой отыскать альбом и позволить его издать, но, несмотря на сочувственное отношение к этой просьбе, ни один из видов Аральского моря Шевченко до сих пор еще не отыскался. /259/






СЕВЕРНЫЕ БЕРЕГА МОРЯ: ОСТРОВ КУГАРАЛ И ПОЛУОСТРОВА КАРАТЮБЕ И КУЛАНДЫ


Выйдя из устьев Сыра 30 июля, шхуна направилась на запад к Кугаралу. Ветер нам не благоприятствовал, и зыбь была сильная. Бутаков сердился на море, называя его расплескавшимся стаканом воды, и думал уже вернуться в Дарью. Ночью шхуну сорвало с якоря, но мы успели удержаться на месте. Я жестоко страдал морскою болезнью и во все время кампании не мог вполне освоиться с качкою. Остров Кугарал находится всего верстах в тридцати от устья Сыра, но шхуна шла это пространство двое суток и бросила якорь за Южным мысом в час пополудни 1 августа. Выйдя на берег, мы взобрались на примыкавшие к нему обрывистые глинистые утесы, которые возвышались саженей на 25 над поверхностью моря, и с вершины могли видеть весь остров, имеющий вид солонцеватой степи, и ближайшие к нему берега морей Малого (Кичкине-денгис), к северу от Кугарала, и Большого (Улу-денгис), к югу от него. Незадолго до нас Кугарал был театром печального происшествия, о котором рассказывал нам Захряпин. В январе 1848 года сюда перекочевало по льду несколько аулов с Косарала, где, по большому скоплению киргизов с их стадами, чувствовался недостаток в подножном корме и топливе. Откочевавшие киргизы рассчитывали весною вернуться назад, но дождь и происшедшая оттого гололедица представляли затруднения для перегона скота и особенно верблюдов. Поэтому только часть киргизов возвратилась назад, и то с большими потерями, а, прочие, в числе 46-ти душ обоего пола, остались на Кугарале; но вскоре, для перемены подножного корма, перекочевали на остров Бюгаргунды. Здесь, в начале июля, толпа устьуртских киргизов (Чиклинского рода, Карабашевского отделения) напала на них и, угнав весь скот (500 баранов, 85 голов рогатого скота, 20 верблюдов и 16 лошадей), лишила их не только всего имущества, но и средств к дальнейшему существованию. Боясь вторичного нападения, киргизы перекочевали на ослах на остров Киндерли. В продолжение почти трех недель они питались оставшимися при них двумя или тремя баранами, но этот скудный запас уже приходил к концу, и их ожидала голодная смерть, когда 24 числа показалось в виду рыболовное судно «Михаил», возвращавшееся из залива Перовского в Сырдарью. Рыбаки, увидав подаваемые им с острова сигналы, придержались к нему, стали на якорь и, узнав о положении знакомых им киргизов, взяли их на шхуну и перевезли на Косарал, где и высадили 27 июля.

2 августа шхуна «Константин», благодаря попутному ветру и спокойствию моря, прошла с трех до одиннадцати часов пополудни до мыса Каратюбе, за которым и стала на якоре. На другой день мы вышли на берег. Прибрежье было усеяно окаменелыми раковинами различных пород, в отдельных экземплярах и в конгломератах, Иногда весьма значительной величины, из которых можно было бы выделывать вазы, столы и другие вещи. Мыс Каратюбе еще выше и утесистее, чем южный на Кугарале. Я взбирался на Каратюбе с большими усилиями и риском и был уже в саженях двух от вершины, как увидел, что более лезть нельзя, и принужден был спуститься вниз для отыскания другого входа. С высоты Каратюбе видны, с одной стороны, тоже голая солонцеватая степь, а с другой — /260/ часть моря, окаймленная берегами Кугарала, Куланды и Барса-Кильмаса.

4 августа, с 8-ми часов утра до 8-ми часов вечера, шхуна шла к полуострову Куланды, получившему название от слова кулан, или дикая лошадь, и стала на якорь за юго-восточным его мысом. Берег перед нами был низменный, но он возвышался вправо от шхуны мысом, а влево известковыми высотами, заметными от моря с дальнего расстояния. Утром, когда мы отправились на берег, отмель не допустила к нему шлюпку ближе, чем на полверсты, и мы принуждены были пройти это пространство пешком по воде. Выйдя на песчаный берег, усыпанный, впрочем, каменьями, мы увидали саранчу, которая облаками налетела на камыш и в короткое время обглодала его так, что остались одни только стебли. За камышами и кустарниками подымался сажени на три над уровнем моря нагорный берег с каменистою солонцеватою почвою и весьма скудною растительностью. Повернув направо, мы пошли к мысу. Вдоль берега были разбросаны куски каменного угля, вероятно, вымытые морем. Самый большой из них имел более фута в длину и ширину и по 5-ти дюймов в толщину и находился под водою у самого берега. Находка эта сильно порадовала Бутакова, мечтавшего о пароходстве на Аральском море, и он принялся отыскивать пласты угля. Следуя далее, я нашел весьма интересный бугор довольно значительной высоты, образовавшийся весь из осадков окаменелых раковин, посреди них попадались также и куски окаменелого дерева. Все собранные мною окаменелости и штуфы с берегов Аральского моря я передал потом Пешелю, который, разобрав их, препроводил, если не ошибаюсь, в музей Горного института. В полуверсте за бугром возвышался другой, от которого начинался низменный перешеек, длиною с полверсты и шириною местами не более двух саженей, соединяющий полуостров Куланды с мысом Изенарал и, по-видимому, все более и более заливаемый водою. Таким образом, Изенарал имеет вид острова, в 17 сажен длины, около 80 сажен ширины и от 6 до 7 сажен высоты над водою. Южная сторона мыса, выставленная действию волн, обнаруживает постепенно подмываемую и разрушающуюся известковую скалу, в которой образовалось десятка с полтора небольших ущелий, окруженных обрывистыми, иногда навесно склоняющимися контрфорсами. Восточная оконечность мыса состоит из перпендикулярной стены, у подошвы которой лежат несколько больших и весьма много малых обломков утеса. Северная сторона не так обрывиста и представляет даже возможность для всхода. Вообще весь мыс окружен, более чем на версту, множеством различной величины подводных камней. Вечером мы все собрались к отмели и, меняясь друг с другом дневными наблюдениями, добрались до шхуны.






ОСТРОВ БАРСАКЕЛЬМЕС


6 августа в два часа пополудни шхуна возвратилась к острову Барсакельмес, отстоящему от Изенарала верстах в 30, а на другой день в 6 часов утра стала на якорь у западного берега его. 8-го числа я и Акишев с 8 матросами, взяв с собою провианта на неделю, высадились для осмотра острова и производства на нем полуинструментальной съемки, в масштабе 2-х верст в дюйме, /261/ и устроили свое временное жилье из парусины. Между тем шхуна, налившись водою из кудуков, под утро следующего дня снялась с якоря и, пользуясь попутным ветром, направилась снова к полуострову Куланды для продолжения розысков каменного угля. Вскоре после ухода шхуны задул крепкий порывистый ветер и море забушевало страшно и, по-видимому, надолго. Трое суток продолжалась буря, постепенно, однако, ослабевая, и только 11 августа ветер стал совсем стихать и море начало успокаиваться. Поздно вечером того же числа, когда уже стемнело, Акишев и большинство матросов вернулись со съемки, сделав в течение дня, вероятно, не менее пятидесяти верст, так как остров растягивается от запада к востоку с лишком на 20 верст. Все они были до крайности утомлены и мрачны. За чаем почтенный мой товарищ убедительно просил меня пить вприкуску, чтобы поберечь сахар, потому что шхуна, может быть, не вернется. Но что в таком случае значило бы несколько лишних кусков сахара?.. Из группы матросов, молча поедавших выброшенного морем мертвого осетра и потом сваренного, послышалась только раз начатая речь: «Шхуна, наверное, погибла в бурю, и нам придется, братцы, помереть голодной смертью», но на нее не последовало никакого ответа. Я удалился из ставки к берегу моря и стал обдумывать вопрос: следует ли рассчитывать наверное на возвращение шхуны и ничего не предпринимать или взять во внимание возможность несчастия и теперь же, пока еще не поздно, принять меры для спасения команды? Шхуна может совсем не вернуться, если она погибла, или вернуться гораздо позже срока, если она получила сильное повреждение, а между тем через три дня у нас не будет провианта и начнется голод со всеми его страшными последствиями, и тогда замеченное мною мрачное настроение команды разовьется до размеров, с которыми уже трудно будет совладать. Следовательно, если принимать меры, то необходимо теперь, а после — будет поздно, необходимо с утра же воспользоваться установившимся штилем, чтобы отправить оставленную нам будару на Косарале, дать о нас весть. Но возможно ли пуститься на бударе в открытое море, не имея на пути никакого пристанища на случай непогоды? И вероятно ли, чтобы эта щепка проплыла благополучно от 100 до 150 верст? Однако другого, лучшего средства я не мог придумать, а оставлять трудное наше положение на произвол случайностей — не считал себя вправе. После долгих колебаний я наконец решился: утром, если шхуна не вернется и штиль установится, собрать команду, объяснить им свои соображения и предложить двум охотникам отправиться на Косарал и, дав там весть о нашем положении, просить о немедленной высылке шхуны «Николай» или даже носовых лодок с провиантом. Если же охотников не явится, то я решился отправиться сам с моим человеком, думая, что все равно, как ни погибнуть, и даже лучше погибнуть разом в глубине моря, чем умирать на пустынном острове медленною голодною смертью. Приняв решение, я успокоился и думал уже отправиться спать, как вдруг увидал вдали над морем фальшфейер. Я тотчас вернулся в ставку и приказал собрать побольше кустарника и зажечь костер, чтобы показать место нашей стоянки. На другой день утром, когда мы свиделись с Бутаковым, он встретил меня словами: «Я вытерпел около Куланды сильнейший шторм и крепко боялся, но больше за вас, чем за себя. Если бы шхуну разбило, я бы со-/262/брал из обломков лодку и достиг бы Сырдарьи, а вы все умерли бы с голоду». Бутаков сообщил мне также, что он отыскал на Куланды, на глубине 6-ти футов, пласт каменного угля, толщиною в один фут, именно на нагорном берегу, верстах в трех к западу от бугра окаменелостей и в версте от моря. Вскоре после свидания с Бутаковым мы увидали с острова приближающуюся шхуну «Михаил», а вечером, окончив съемку, вернулись на «Константин».

Шхуна «Михаил» возвращалась от мыса Узункаир на полуострове Куланды в устье Сырдарьи, завернула к Барсакельмесу и 13 августа высадила к нам приказчика Захряпина, желавшего воспользоваться случаем, чтобы получше изучить с нами море, и находившегося при нем косаральского киргиза-старика Альмобета, хорошо знавшего окрестности Аральского моря. Впоследствии оказалось, однако, что Альмобет не мог отличить с моря те самые урочища, которые, вероятно, прекрасно знал с суши, и потому как вожак был нам не столько полезен, насколько мы ожидали, но тем не менее он иногда сообщал любопытные сведения. Так, например, по поводу Барсакельмеса он рассказывал, что хотя теперь остров необитаем, но до последней зимы на нем безвыходно кочевали, семь лет сряду, много киргизских аулов со стадами верблюдов и баранов и что в это время, находясь в безопасности от грабежей хивинцев и своих одноплеменных барантовщиков, киргизы значительно разбогатели скотом; зимою же, боясь русских судов, откочевали на берег и были тотчас же ограблены. По всей вероятности, однако, Барсакельмес не имел и до прихода русских судов постоянного населения. Зимою, когда часть моря, отделяющая остров от материка, покрывается льдом, Барсакельмес привлекает к себе аулы нетронутостью подножного корма и обилием кустарника, топлива. При наступлении же весны поселенцы не всегда имеют возможность откочевать и остаются на нем, таким образом, на год, а при теплых зимах и на несколько лет. Это составляет невыгоду перекочевки на остров, о которой намекает самое его название: Барсакельмес значит «дойдет и не вернется».

14 августа в 4 часа утра шхуна «Константин» направилась опять к Куланды и в 2 часа пополудни стала на якорь близ известных возвышений, огибающих небольшой залив, который может служить довольно хорошей гаванью. Здесь шхуна запаслась водою из кудуков, но запас не пошел впрок. Вода стала портиться еще скорее барсакельмесской, мы принуждены были скоро ее вылить и довольствоваться, в течение нескольких дней, как я уже сказал, морскою водою. На другой день шхуна обогнула юго-западный мыс Куланды, называемый Узункаир и отстоящий от Изенарала верстах в 20-ти, и вторично стала на якорь...






ЗАПАДНЫЙ БЕРЕГ МОРЯ


16 августа в 10 часов утра шхуна направилась на юго-запад к западному берегу моря и приблизилась к нему на другой день вечером, а с 16 по 25 августа следовала вдоль него до мыса Ургу-Мурун, на расстоянии от двух до пяти и более верст от берега. Во все это время шхуна останавливалась на якорь только на ночь и редко когда днем, вследствие довольно свежего ветра, дувшего по-/263/стоянно с севера, и совершенного неимения удобных мест для якорных стоянок...

Возвратясь в Оренбург и представив съемки берегов Аральского моря, я высказал все недостатки их и предложил, приняв некоторые меры для исправления неудовлетворительных работ, ждать окончания описи; но генерал Обручев, увлекаясь новизною географических сведений, приказал переделать, по привезенным съемкам, все карты, имевшиеся в генеральном штабе Оренбургского корпуса. Приказание это оказалось, конечно, преждевременным, потому что на следующий год, по окончании описи Аральского моря, пришлось вторично переделывать карты. Я не уверен, впрочем, что и в настоящее время западный берег Аральского моря установлен совершенно правильно.

Во время плавания вдоль Усть-Урта мы пытались выйти на берег три раза. В первый раз попытка наша была неудачна. 19 августа вечером шхуна стала на якорь, казалось, весьма на близком расстоянии от берега. В числе десяти человек мы сели на шлюпку с намерением осмотреть чинк, или край Усть-Урта, и взобраться на него; но, против ожидания, мы плыли около часа, а берег казался все в том же расстоянии от нас. Наконец, когда мы приблизились к нему настолько, что могли отличить мелкие береговые предметы, то, к крайнему огорчению, увидели, что утесы совершенно отвесно упираются в море, и около них бушует бурун. Убедясь в невозможности не только взобраться на высоты Усть-Урта, но даже пристать к берегу, мы должны были вернуться назад. Между тем дырявая шлюпка уже успела наполниться водою, ветер стал свежеть и море разыгрываться, а шхуна виднелась едва заметною точкою на горизонте. Бутаков посадил на каждое весло по два матроса, всем сидевшим в шлюпке приказал выливать из нее шапками воду, а сам, управляя рулем, рассказывал, для придания бодрости команде, забавные анекдоты. В это время было, однако, не до анекдотов; не обращая на них внимания, все предались работе. Гребцы напрягали крайние усилия, от которых могли сломаться весла и тогда не было бы никакого шанса на спасение, потому что запасных весел мы не имели. Прочие лица, сидевшие в шлюпке, безостановочно выгребали из нее воду, но волны, перекидываясь через борт, снова подбавляли нам ее. Одна волна так сильно ударила в спину сидевшего на носу, что тот свалился в шлюпку. И ни одной улыбки, ни одного слова по этому поводу, все молча продолжали работу. Когда шлюпка приближалась к шхуне, Бутаков закричал: «Спасательные машины!». Нам были брошены на веревках пустые бочки, но мы ими не воспользовались и собственными усилиями добрались до шхуны.

В другой раз нам удалось пристать к берегу, образовавшему небольшой заливчик, скалистые берега которого были покрыты осетрового икрою, выброшенною, вероятно, весною; но на вершину Усть-Урта мы не могли взобраться.

Наконец в третий раз мы выходили на берег на урочище Аджибай, где кочевало в это время несколько кибиток. Желая воспользоваться близостью человеческого жилья, чтобы достать свежего мяса, которого мы не имели давно, Бутаков отправил на шлюпке Поспелова, но лишь только последний вышел на берег, как раздался ружейный выстрел. Думая, что кочевники напали на наших, Бутаков, забрав с собой оружие, немедленно отправился сам на бударе, /264/ но оказалось, что выстрел был сделан Поспеловым по красному гусю (flamingo). Кочевники же, то есть киргизы (Чиклинского рода, Джакоимова колена, Карабашевского отделения) и туркмены, приняли нас дружелюбно. В разговорах с нами они выражали свое неудовлетворение на хивинское правительство, завидовали участи киргизов, находящихся в подданстве России, и изъявляли желание перекочевать в нашу степь, если бы не боялись мщения Хивы. Хивинский хан, говорили они, недоволен устройством русской крепости на Сырдарье, но мы понимаем, что русские основали ее не для враждебных действий, а для облегчения торговли с Хивою же помощию Аральского моря, и видим, что они никакого зла нам не делают, напротив, киргизы, им подвластные, благоденствуют. На чистосердечие этих отзывов, конечно, нельзя было полагаться, так как карабашевцы пользуются в степи незавидною репутациею; но они не скрыли от нас печальных для хивинцев последствий дела 26 мая при Достановой могиле и в заключение дружественной беседы променяли нам барана за чекмень (кафтан). Благодаря карабашевцам и скорому прибытию шхуны в залив Кинкамыш, в котором вода была пресная из Амударьи, мы подкрепили свои силы, истощенные слишком продолжительным уже постом. Залив Кинкамыш, находящийся в юго-западном углу Аральского моря, мелок и по берегам зарос камышом и кугою, потому неудобен для якорной стоянки, особенно при господстве на море северных ветров, от которых он не закрыт. Шхуна не могла приблизиться к мысу Ургу-Мурун ближе чем на 10 верст.







ЮЖНЫЙ БЕРЕГ МОРЯ


В сороковых годах, после наделавшей столько шума хивинской экспедиции, наша политика в Средней Азии была крайне осторожна. Из боязни возбудить недоверчивость Англии министерство графа Нессельроде делало иногда такие распоряжения, которые не только не соответствовали достоинству и интересам России, но и не могли быть исполнены на месте. Поэтому лучшие непосредственные деятели, чтобы не ронять кредита России в дальних ее окраинах, принуждены были обходить эти распоряжения, принимая последствия на свой страх и ответственность. Между такими распоряжениями особенно странны были два запрещения: одно — гарнизону Раимского укрепления и вообще всем русским переходить, за чем бы то ни было, на левый берег Сыра и другое — не только рыболовам, но и описной экспедиции Аральского моря приближаться к южному, хивинскому его берегу. В интересах России и науки Бутаков не мог подчиниться этому пункту данной ему инструкции. Нарушая его, он оправдывался противными ветрами, штилем и прочее, но после успеха дела оправдания эти оказались излишними.

25 августа, в час пополудни, шхуна направилась от Ургу-Муруна на северо-восток и, сделав верст 25, увидела перед собою остров Токмак-Ата, а влево обозначился другой небольшой островок, оказавшийся впоследствии косою первого. Тогда шхуна переменила курс на северо-запад. Между тем ветер стал свежеть и заставил нас, обогнув островок, искать за ним убежище. На следующий день ветер стих совершенно и затем в остальные дни августа и в первые дни сентября стоял сначала глубокий штиль, а потом подул северо-/265/восточный ветер. Шхуна принуждена была лавировать, благодаря чему, хотя весьма мало, подвигалась вперед. Таким образом, мы две недели находились около южных берегов Аральского моря и успели довольно хорошо осмотреть остров Токмак-Ата и устья двух главных притоков Амударьи, именно Талдыка и Улударьи.

Остров Токмак-Ата получил свое название от находящейся на нем могилы одного святого. У хивинцев существовало предание, что, пока этот святой будет покровительствовать им, ни одно чужеземное судно не подойдет к устьям Амударьи. Другое предание гласило, что к северу от острова находится пучина, втягивающая в себя всякое приближающееся судно. Наша экспедиция достаточно доказала нелепость этой молвы. Остров Токмак-Ата, имеющий в длину от северо-запада к юго-востоку верст 25 и в ширину верст 5, вообще низмен, песчан и покрыт в изобилии кустарником, а берега его обросли камышом; но в двух местах есть глинисто-солонцеватые высоты, именно в восточной части острова, где находится могила святого, и в юго-западной. На острове виднелось довольно много аулов, но постоянных кочевок на нем, говорят, не бывает. Только с августа месяца сюда приходит на поклонение много богомольцев, а зимою раз в год ездит по льду и сам хан. Богомольцев не пускают на остров, пока особые чиновники не соберут для хана растущую здесь в большом изобилии ягоду джиду, для сбережения которой строго запрещается рубить кустарник. Токмак-Ата отделяется от материка проливом с пресной водой, шириной версты 4 и глубиною фута в два и даже меньше. Хивинцы сообщаются через него вброд или посредством небольших лодок, на которых управляются на шестах.

К востоку от Токмак-Ата южный берег моря вообще низмен, песчан и оброс камышом и кугою. Отмели отходят от берега так далеко, что только на расстоянии нескольких верст от него море достигает глубины одной сажени. На всем протяжении южного берега в море впадает многими рукавами Амударья, образуя заливы Кинкамыш, Талдык, Иске и Тецебаш. В заливах Талдык и Иске, куда впадает главный рукав Аму — Улударья, глубина нисходит до двух и даже до одного фута, а в залив Тецебаш, куда впадает Янгису, мы не входили. Пресная вода выбивается в море от всего южного берега верст на 15; но при продолжительных северных ветрах она смешивается с морскою, даже в заливах.

Во все время нашего плавания вдоль южного берега Аральского моря на нем виднелись и днем и ночью сигнальные огни, а наравне со шхуною следовала партия, человек в сто, богато одетых всадников на прекрасных аргамаках. Однажды во время осмотра нами на шлюпке одного из устьев Амударьи мы подошли к берегу так близко, что могли переговариваться с хивинцами. «Берекиль! берекиль! (подите сюда! подите сюда!), — кричали они, — у нас есть все, что нужно балыкчам (рыбакам), и мы охотно вам выменяем». Захряпин рассуждал с ними до тех пор, пока можно было делать промеры, а когда шлюпка села на мель и не могла далее идти, мы повернули ее назад. Тогда несколько всадников бросились за нами в воду, но мы уплыли, так как не имели ни малейшей охоты тащиться на аркане в Хиву. По ночам, когда шхуна стояла на якоре на глубине нескольких футов, мы принимали меры осторожности от нападения близких соседей, хотя и не верили в возможность такой предприимчивости с их стороны, но Альмобет сильно трусил и постоянно уго-/266/варивал Бутакова удалиться от хивинского берега. Раз днем, во время лавирования шхуны, на горизонте показалось что-то белое. Мы все приняли это за паруса и думали, что скоро встретимся с которою-нибудь из наших шхун, но Альмобет уверял, что это хивинский флот. «Я говорил вам, — сказал он, — что у сартов есть парусные суда, вы не верили, вот и вышло по-моему. Я бы не боялся, если бы у нас было несколько судов, а с одним что сделаешь?» Мы все, однако, ошиблись: белевшая вдали точка была не что иное, как птица баба (pelecanus onocrotalus).

7 сентября, во время лавирования в юго-восточной части Арала, вдали от берегов, матрос Сохнов, первый канканер и весельчак на шхуне, заметил с мачты какую-то землю среди моря. Бутаков взял направление, указанное Сохновым, и мы скоро увидели низменный и песчаный островок, длиною версты в две и шириною сажен в 50. Как первое открытие на Аральском море, Бутаков назвал остров именем виновника описной экспедиции — Владимира Афанасьевича Обручева.







ОТКРЫТИЕ ЦАРСКИХ ОСТРОВОВ


8 сентября ветер начал отходить к западу. Лейтенант Бутаков, не имея надежды по случаю приближения глубокой осени, при постоянно дующих северо-восточных, противных ветрах успеть осмотреть восточный берег со множеством прилегающих к нему песчаных островов, решился приблизиться к Косаралу, лавируя в открытом море большими галсами и делая, между прочим, промер. С этой целью в 9 часов утра шхуна снялась с якоря и направилась на северо-запад. 9 сентября в 6 часов утра в левой руке открылся какой-то остров. Приняв его за Барсакельмес, Бутаков переменил курс на север, рассчитывая в скором времени увидеть Кугарал. В 2 часа пополудни действительно открылась перед нами в правой руке земля, но которая по своему виду и очертанию берегов не походила на Кугарал. Вскоре мы убедились, что это Барсакельмес и что прежде пройденный нами остров — новое открытие. В 6 часов вечера шхуна стала на якорь посередине между Барсакельмесом и Куланды, а на другой день перешла к мысу Узункаир, чтобы избавиться от сильного волнения и запастись пресною водою и солью из находящегося там озера с самосадочного солью. На всем пройденном пространстве среди моря глубина его нигде не превосходила 15-ти сажен.

12 сентября в 6 часов утра шхуна направилась от Узункаира к новому острову. Волнение на море было сильное, волны горами подымались вверх и стремительно опускались вниз, шхуна почти лежала на боку, вода хлестала за борт, по палубе не было возможности ходить, а в каютах все падало. На этот раз, однако, я не страдал морскою болезнию, должно быть, освоился несколько с качкою. В полдень мы увидели остров, а в 6 часов вечера шхуна стала на якорь около западного его берега. Выйдя на берег, мы были встречены сайгаками, которые с удивлением смотрели на нас, подпускали весьма близко и не разбегались даже после выстрела; но на следующие дни удалились на противоположную от нашей стоянки часть острова, покрытого почти сплошь кустарником. С 13-го по 19-е сентября Акишев с 7-ю матросами, производя съемку, подроб-/267/но осмотрел весь остров, не в дальнем расстоянии от которого оказались еще два другие, меньшей величины. Бутаков назвал всю группу — Царскими островами.

О существовании этих островов до 1848 года не было известно. Отстоя от Усть-Урта, Куланды и Барсакельмеса не менее, как на 60 верст, они не видимы ни с одного берега, а окрестные жители, не имея парусных судов, с которыми бы могли пускаться в открытое море, ограничиваются только, и то весьма редко, самым близким береговым плаванием. Зимою же море, отделяющее острова от берегов, если и замерзает, то не всегда; но и в эти редкие зимы окрестные жители, не имея никакой нужды переходить через него поперек и подвергать себя без цели опасностям от буранов, не могли на них наткнуться. Наконец, судя по местным признакам и по тому, что об островах не существовало никаких, даже темных преданий, до которых азиатцы большие охотники, с достоверностью можно заключить, что до 1848 года на них никогда не вступала человеческая нога...







ОКОНЧАНИЕ КАМПАНИИ


Эта ночь ознаменовалась еще другим радостным событием, именно переменою ветра, который давал нам возможность направиться к Сырдарье. Записывая ежедневно, со дня выступления из Орской крепости, состояние погоды, я заметил, что дувший постоянно северо-восточный ветер сменялся на несколько дней южным через каждый лунный месяц, и за неделю предлагал пари, что около 21 сентября ветер начнет изменяться. Предсказание мое оправдалось блистательным образом. Шхуна снялась с якоря и... направилась к Кугаралу, а 23 сентября в 6 часов утра бросила якорь в устье Сыра и окончила кампанию.












А. И. Макшеев

ПУТЕШЕСТВИЯ ПО КИРГИЗСКИМ СТЕПЯМ И ТУРКЕСТАНСКОМУ КРАЮ

(С. 246 — 267)


Впервые опубликовано отдельной книгой: А. И. Макшеев, Путешествия по киргизским степям и Туркестанскому краю. — СПб., 1896. Печатается (с сокращением мест, непосредственно не касающихся Шевченко) по тексту II и III глав указанной книги (С. 22 — 74).

Макшеев Алексей Иванович (1822 — 1892) — офицер генерального штаба, командированный в Оренбургский край для военно-географических исследований. Впоследствии заслуженный профессор Академии генерального штаба, генерал-лейтенант. Автор многочисленных трудов в области военной статистики и географии (в нескольких из них упоминается Шевченко). Обучаясь в Академии генерального штаба (1842 — 1847), сблизился с участниками кружка петрашевцев, связь с которыми поддерживал и после своего отъезда из Петербурга, из-за чего фигурировал на следствии, но к ответственности не привлекался.

С Шевченко познакомился в Орской крепости в мае 1848 года, вместе с ним совершил степной переход на берега Аральского моря, находился в морской экспедиции 1848 года. В Раимском укреплении летом 1848 года Шевченко нарисовал акварельный портрет Макшеева, весной 1849 — передал ему оттуда привет в Оренбург. Увидев Макшеева в 1860 году в Петербурге во время какого-то спектакля или публичного чтения в зале Руадзе, Шевченко послал ему «глазами и рукой дружеское приветствие», но близкого знакомства не возобновил. /521/

Кроме упоминаний о Шевченко в цитированной книге, Макшееву принадлежат еще одни воспомивнания об украинском поэте. Они написаны в мае 1871 года по просьбе одного из первых биографов Шевченко В. П. Маслова (Маслия), переданной Макшееву через художника Е. С. Сорокина (Т. Г. Шевченко в епістолярії, с. 50). В. Маслов частично воспользовался этими материалами в своей книге о Шевченко и намеревался опубликовать их полностью (Там же. — С. 64 — 65), однако не успел. Очевидно (насколько можно судить по упоминаемым В. Масловым деталям), именно этот текст был издан много лет спустя после смерти В. Маслова и А. Макшеева (Русская старина. — 1914. — № 5. — С. 305 — 308). Однако, хотя в этих воспоминаниях речь идет не только об Аральской экспедиции, но и о пребывании Шевченко в Оренбурге и обстоятельствах его ссылки на Мангышлак, они не добавляют ничего нового к сведениям, более подробно сообщенным другими мемуаристами (Ф. Лазаревский и др.), потому здесь и не приводятся. В отличие от них, сведения А. Макшеева о пребывании Шевченко в Аральской экспедиции имеют большое значение как уникальные свидетельства непосредственного участника, записанные на основе подробных ежедневных записей, делавшихся тогда А. Макшеевым.

...при... Шрейбере, назначенном для начальствования над отрядами и транспортами в степи... — Шрейбер Иван Петрович — генерал-майор, командир 2-й бригады 23-й (а не 43-й, как ошибочно указано в книге А. Макшеева) пехотной дивизии. С его ведома Шевченко рисовал степные виды с самого начала Аральского похода.

...Шевченко нарисовал акварелью эту импровизированную иллюминацию... — Акварель «Пожар в степи» и ее предварительный набросок карандашом (Т. VIII, — № 2, 141).

На первом переходе я познакомился с Т. Г. Шевченко... — Таким образом, знакомство А. Макшеева с Шевченко состоялось 11 — 12 мая 1848 года.

Он много рассказывал о своих мелких невзгодах, но о крупных политических никогда не говорил ни слова. — Из этого явствует, что, несмотря на хорошие отношения с А. Макшеевым, Шевченко не касался в разговорах с ним острых тем, о которых нередко беседовал с политическими ссыльными в Оренбургском крае.

...он читал ее мало и никогда ничего не писал. — Следы знакомства с Библией заметны во многих произведениях Шевченко, написанных как во время ссылки, так и после нее. Вопреки последнему утверждению А. Макшеева, именно Аральская экспедиция была одним из наиболее плодотворных периодов поэтического творчества Шевченко в ссылке.

...джангис-агач... — Сохранилась акварель Шевченко, изображающая это дерево (Т. VIII. — № 5). Связанные с ним казахские народные предания и обычаи отразились в стихотворении Шевченко «У бога за дверми лежала сокира» (Т. 2. — С. 86 — 88). Поскольку дерево, по свидетельству самого Макшеева, росло «за несколько верст до Карабутака» (основанного 21 мая 1848 г.), транспорт, очевидно, находился возле него 20, а не 26 мая.

...в альбоме киргизской степи, изданном Залеским в Париже. — Имеется в виду издание: La vie des steppes Kirghizes. — Paris, 1865.

...был заложен на реке Карабутак форт... — Несколько изображений форта Карабутак имеется среди рисунков Шевченко 1848 года (Т. VIII. — № 3, 4, 142).

Раимское укрепление было построено в виде неправильного многоугольника... — Сохранились многочисленные зарисовки Шевченко Раимского укрепления и его передовых постов, а также оснащение возле него шхун для Аральской экспедиции (Т. VIII. — № 9, 10, 15 — 18 и др.).

...полуразрушенной могиле батыря Раима... — Остатки ее зарисовал Шевченко (Т. VIII. — № 11).

...он рисовал с меня портрет акварелью... — Начатый Шевченко и завершенный М. Ф. Чернышевым акварельный портрет А. Макшеева до 1920 года хранился у его потомков в Петрограде. Нынешнее местонахождение его не известно. /522/

...под командою бывшего моряка, поручика Мертваго... — Уволенный в 1845 году из Балтийского флота капитан-лейтенант Мертваго Павел Степанович, предшественник Бутакова в обследовании Аральского моря, плавание по которому на шхуне «Николай» он совершил летом 1847 и весной 1848 года. Встречался с Шевченко зимой 1849 — 1850 года в Оренбурге.

Акишев Артем Аникиевич (род. в 1818 г.) — прапорщик корпуса топографов, участник Аральской экспедиции. Шевченко жил с ним в одной каюте на шхуне «Константин», рисовал виды местности, где Акишев производил топографические съемки.

Вернер Томаш — участник польского освободительного движения, в 1844 году сосланный рядовым в Оренбургский корпус. Вместе с Шевченко принимал участие в Аральской экспедиции в качестве геолога, впоследствии встречался с ним в Оренбурге, где Шевченко нарисовал его портрет (оригинал не известен, фотоснимок с него хранится в ГМШ. См.: Т. VIII. — № 48).

Истомин Александр Александрович (род. в 1813 г.) — в Аральской экспедиции исполнял обязанности фельдшера, а также заведовал хозяйством и фиксировал гидрологические измерения. Шевченко жил с ним в одной каюте на шхуне «Константин», зимовал в 1848 — 1849 году на острове Косарал (сохранился рисунок сепией, изображающий А. Бутакова и А. Истомина во время этой зимовки — см. Т. VIII. — № 41); они вместе возвращались из Аральской экспедиции, встречались в Оренбурге.

...прекрасном акварельном альбоме видов Аральского моря... — По возвращении из Аральской экспедиции Шевченко изготовил альбом акварельных рисунков, который, по замыслу его друзей, должен был быть представлен начальству с целью добиться для ссыльного художника официального разрешения рисовать. Однако вследствие ареста 1850 года осуществить это не удалось. Выезжая из Оренбурга, Шевченко подарил этот альбом Герну. Дальнейшая его судьба не известна.

Захряпин Николай Васильевич — приказчик рыбопромысловой артели на Аральском море. Возглавлял рыбацкую ватагу, оказывал содействие экспедиции Бутакова.

Альмобет (Альмамбек) — предводитель Чиклинского рода казахов, служил проводником в Аральской экспедиции, за что получил награду.

...дела 26 мая при Достановой могиле... — Речь идет о вооруженном нападении хивинцев на два русских транспорта (вышедших из Орска на день раньше отряда генерала Шрейбера) вблизи могилы казахского батыря Дустана. Отряд в несколько сот всадников был направлен хивинским ханом, который стремился помешать продвижению русских войск к границам Хивы и требовал, чтобы они оставили Раимское и Новопетровское укрепления. Нападение было отбито, отряд рассеян, после чего хивинцы больше не отваживались нападать на русские войска. Среди рисунков Шевченко того времени есть акварель «Дустанова могила» (Т. VIII. — № 6).











Попередня     Головна     Наступна


Вибрана сторінка

Арістотель:   Призначення держави в людському житті постає в досягненні (за допомогою законів) доброчесного життя, умови й забезпечення людського щастя. Останнє ж можливе лише в умовах громади. Адже тільки в суспільстві люди можуть формуватися, виховуватися як моральні істоти. Арістотель визначає людину як суспільну істоту, яка наділена розумом. Проте необхідне виховання людини можливе лише в справедливій державі, де наявність добрих законів та їх дотримування удосконалюють людину й сприяють розвитку в ній шляхетних задатків.   ( Арістотель )



Якщо помітили помилку набору на цiй сторiнцi, видiлiть мишкою ціле слово та натисніть Ctrl+Enter.

Iзборник. Історія України IX-XVIII ст.