[Воспоминания о Тарасе Шевченко. — К.: Дніпро, 1988. — С. 352-360; 553-555.]

Попередня     Головна     Наступна





М. К. Чалый

Т. Г. ШЕВЧЕНКО НА УКРАИНЕ В 1859 ГОДУ


Якось недавно довелось

Мені заїхать в Україну...

. . . . . . . . . . . . . .

I я, заплакавши, назад

Поїхав знову на чужину...


Весною 1859 года Шевченко осуществил любимую свою мечту — посетить родные места. В апреле он вырвался из Петербурга и после продолжительного путешествия добрался до родного села Кирилловки. С братьями он оставался недолго, но с любимою сестрою своей Ириной пробыл несколько дней. Вот что она рассказала нам о свидании с братом:

«Була я на городі — копала грядки. Дивлюсь — біжить моя дівчинка: «Мамо, мамо, вас якийсь Тарас гука! скажи, каже, матері, що до неї Тарас прийшов». — «Який Тарас?» — питаю, а сама й з місця не зоступлю. Аж ось і сам він іде.

 — Здрастуй, сестро! — Я вже й не пам’ятаю, що зо мною діялось тоді. От ми сіли гарненько на призьбі; він, сердешний, положив голову на мої коліна та все просить мене, щоб я йому розказувала про свое життя гірке. От я йому і розказую, а він, покійничок, слухає та все додає: «Еге ж! Так, сестро, так!» Наплакалась я доволі, аж покіль не доказала до кінця — як мій чоловік вмер. Він, сердешний, встав, подививсь на небо, перехрестивсь, та й каже: «Молись, сестро, молись! І ти вільна, і я вільний!» (Намек на смерть пьяницы-маляра и на свое освобождение от неволи.) /353/

Найдя родных своих в нескончаемой работе, Тарас Григорьевич искал приюта растерзанной душе своей у своего родственника Варфоломея Григорьевича Шевченка, который занимал тогда должность управляющего в Корсунском имении светлейшего Лопухина. В конце мая он поехал в Корсунь.

«Сиджу я в своїй хаті (пишет В. Г. Шевченко в своих воспоминаниях), дивлюсь — щось приїхало простим возом. На возі сидить хтось з великими сивими вусами, у парусинному сірому пальті й в солом’яній шляпі». То был дорогой гость его — Тарас. В семействе Варфоломея Григорьевича поэт прожил около двух месяцев, предпринимая по временам поездки то сухим путем, то водою — по Роси, для отыскания подходящей усадьбы, с целью поселиться в Малороссии навсегда. /354/

Расставшись еще в 1846 году, друзья не виделись в течение 16 лет. Было, казалось, о чем поговорить. Но поэт не любил вообще вспоминать свое прошлое, хотя и многое мог бы припомнить здесь на досуге, в беседе с таким близким человеком. Но Шевченко ни одним словом не обмолвился о своем печальном прошлом, иначе автор воспоминаний не преминул бы воспользоваться его рассказами и сколько-нибудь оживил бы свои довольно бесцветные воспоминания:


Грусти тайной, тоски глубокой

Ни с кем страдалец не делил,

Не раскрывал сердечных ран... («Тризна»).


Вставал Тарас Григорьевич постоянно в 4 часа утра и при хорошей погоде отправлялся в Лопухинский сад, выбирал там самый уединенный уголок и сидел почти до обеда со своим альбомом.

В половине июля друзья расстались. Тарас Григорьевич направил свой путь за Днепр, на Михайлову Гору. Варфоломей Григорьевич проводил гостя до Межиречья, при впадении Роси в Днепр. Здесь в имении помещика Парчевского ему приглянулась одна усадьба, о которой он потом часто вспоминал в письмах к Варфоломею: «Все мені сниться ота благодать — і Дніпро, і темний ліс під горою». Помещика не застали дома. Встретившись с ним потом в Черкассах, поэт все-таки ничего от него не добился: видно было, что пан добродий не желал иметь соседом такого человека, как Шевченко, «що про волю писав», как выражались об нем крестьяне.

20 июля, оставив свой чемодан у Максимовича, Шевченко очутился в Мошнах, а потом в Черкассах по следующему обстоятельству.

В Межиречье паны устроили охоту и пригласили поэта принять в ней участие. Хотя Тарас Григорьевич никогда не был охотником, но не прочь был погулять в веселой компании. Во время закуски зашла речь о монашестве вообще и о киевских монахах в особенности. Тарас наш, по своему обыкновению, быть может, несколько резко отозвался об этом отжившем уже свое время институте. Поляки, которым до православного монашества не было никакого дела, выступили на сей раз ярыми его поборниками: снарядив жидка, они отправили его с доносом к жандармскому офицеру, который якобы случился как раз в это время в Межиречье.

Жандарм потребовал поэта к себе для объяснения:

 — Про вас говорят, что вы богохульствуете? — задал он вопрос.

 — Может, и говорят, — отвечал Шевченко, — про мене можна всячину плести, бо я чоловік патентований, от про вас, вірно, нічого не скажуть.

Жандарм его арестовал и отправил в Черкассы.

Так рассказывает об аресте поэта Варфоломей Григорьевич.

О том же казусе, случившемся с нашим Кобзарем, М. А. Максимович передавал иначе.

Отыскивая себе усадебное место между Межиречьем и Пекарями, Шевченко с небольшой компанией, его сопровождавшей, сделал привал для отдыха. В это время к ним подошел господин во фраке, перчатках, лакированных ботинках и с ружьем через плечо. На вопрос Шевченка, откуда он взялся и что ему нужно, гос-/355/подин отвечал по-польски: «Na polowanie!» Тарас Григорьевич не утерпел, чтобы не подтрунить над странным костюмом франта-охотника, и громко сказал: «Дивись, яка кумедна фігура!» Поляк вломился в амбицию и между прочим упомянул, что он был сам становым приставом.

 — А, так ви ще й алтинник! — отвечал ему с хохотом Шевченко.

Пан, окончательно взбешенный, прямо отправился в Межиречье. посылая Тарасу Григорьевичу угрозы.

Действительно, он сперва донес на поэта жандармскому офицеру, и, когда тот не придал доносу его никакого значения, он написал в Черкассы к исправнику Табачникову, который, из личности к жандарму, желая насолить ему и вместе с тем отличиться перед начальством, распорядился арестовать Шевченка. Его арестовал пристав Добржинский на Днепре, когда поэт ехал к Максимовичу, торопясь на званый обед, нарочно для него устроенный. Пристав привез Тараса в свою резиденцию Мошны, где Шевченко прожил три дня у своего знакомого Грудзинского. гуляя часто в воронцовском парке и усердно поклоняясь Бахусу. Из Мошен его увезли в Черкассы, а потом в Киев.

Арестом своим Шевченко обязан был петербургскому начальству, которое, при отъезде поэта на родину, послало тайное предписание полицейским властям: «Строго наблюдать за отставным солдатом Тар. Шевченком».

Сидя в заключении в Черкассах, Шевченко написал одно нз лучших своих стихотворений: «До сестри»:


Минаючи убогі села,

Понаддніпрянські невеселі,

Я думав: де ж я прихилюсь?..


На том же «маленькім клаптику» синей бумажки помещено другое стихотворение: «Колись дурною головою».

В Черкассах поэт получил от Максимовича письмо, адресованное в Мошны, и оставленный у него чемодан.


«От 23 июля 1859 года.

Коханий земляче! Кланяемось Вам сердечно з Михайлової Гори і дуже тужимо об Вашому приключаю, бо нам перед Іллею сказав нарочний із Пекарів, що Вас уже випустили з Мошен і що ви з Пекарів поїхали у Межиріч до пана Парчевського, а вчора сказали, що Ви вже аж у Переяславі, аж бачу все брехня і Ви в Мошнах. З посланим, по письму Вашому, посилаю вам чемодан і погребець і в сім пакеті 50 рублів Ваших грошей, а прочії привезу сам в Мошни, куди й без того хотів я їхать з вами вмісті».


24 июля Шевченка пароходом привезли в Киев. К счастию нашего Кобзаря, генерал-губернатором был в то время не безжалостный и бессердечный Бибиков, а человек в высокой степени гуманный, не веривший на слово донесениям ни тайной, ни явной полиции. — кн. Илларион Илларионович Васильчиков. Выслушав объяснение Шевченка, (присутствовавший при этой аудиенции, чиновник Андриевский передавал нам, что Тарас до того струсил, что, оправдываясь перед князем, плакал). Васильчиков велел его освободить из-под ареста и позволил остаться в Киеве (под наблюдением, впрочем, жандармского полковника), сколько потребуется ему для его надобностей. /356/

 — Поезжайте отсюда скорее в Петербург, — сказал он Тарасу Григорьевичу, — там, стало, люди более развитые и не придираются к мелочам из желания выслужиться на счет ближнего.

Объяснившись таким образом с генерал-губернатором, Шевченко пошел искать квартиру, так как ему нужно было остаться на некоторое время в городе, чтобы дождаться из Петербурга каких-то денег. Не желая поселиться в центре Киева, он отправился на Подол и, пройдя Плоскую часть, очутился на Преварке.

«Йшов та йшов — бачу хатина стоїть, не то панська, не то мужича, біла-біла, наче сметана, та ще й садочком обросла, а на дворі розвішані дитячі сороченята, сушаться та й рукавчатами махають, ніби кличуть мене до себе, от я й зайшов умовитись за кватеру і попросив хазяйку погодувати мене в довг!» /357/Так говорил Шевченко совершенно не знакомой ему женщине, вошедши на двор ее жилища.

 — Хто ж ви такий? — предложила вопрос хозяйка.

 — Як бачите, чоловік собі! — отвечал незнакомец.

Несмотря на такое странное предложение, — покормить и попоить в долг, — хозяйка, быть может, именно в силу этой оригинальности, приняла поэта на квартиру.

Чрез несколько дней дело выяснилось, кто такой был оригинал-квартирант. Со своей стороны Тарас Григорьевич узнал, что его хозяйка, женщина болезненная и некрасивая, была рьяною поклонницей поэзии Шевченка и любительницею малорусских песен, которые она иногда пела по просьбе квартиранта. Он был в восторге от такой находки; скоро стал своим человеком не только с детьми хозяйки, но и с нею самой, титулуя ее то «титкой», то «дядыной». Мужа ее поэт не жаловал за блестящие «гудзыки» его вицмундира. А наполнявшая улицу белоголовая детвора доставляла ему самое приятное развлечение. Дети звали его «дядьком».

Г-жа Крапивина, сестра хозяйки, передала в живом рассказе несколько эпизодов из трехнедельного пребывания Шевченка на Преварке.

Просит квартирант хозяйку, чтобы она дозволила няньке Оришці помыть его рубахи и носовые платки и заняла бы ему 10 коп. серебром, бо дуже треба! Хозяйка с удовольствием сделала и то и другое. Оришка была простая деревенская женщина, натура еще не успевшая заразиться цивилизацией большого города. Разбирая переданную ей кучу белья, она заметила два узелка на кончиках платков. Развязавши их, она нашла в одном 25-рублевую бумажку, а в другом трехрублевую. Вместо того, чтобы присвоить себе такой клад, который был больше ее годового жалованья, что, конечно, не преминула бы сделать всякая киевская горничная или кухарка, она, в простоте души, объявила хозяйке о своей находке. Тарас Григорьевич не столько обрадовался случайному открытию залежавшихся капиталов, сколько удивился необыкновенной честности «дурной Оришки», которая могла бы на эти деньги сделать себе полный гардероб. «Дядина» предложила ему пересмотреть все его имущество, вмещавшееся в небольшом чемодане, и нашла за обертками книг еще 15 рублей. Из найденных таким образом 43 рублей Шевченко не захотел заплатить за квартиру ни одной копейки: «Бо то, — говорил он, — якісь дурні гроші, коли я зовсім забув про їх, а дурному дурна й дорога!»

На эти деньги, дождавшись воскресенья, он задумал задать детворе знатное угощение. Детей набежало с полсотни. Тарас Григорьевич между тем отправился на базар и накупил столько ласощей, что едва донес до квартиры. Двор усыпали свежескошенной травой, дети качались и кувыркались, оглашая окрестности звонкими, веселыми голосами. Но этим дело еще не кончилось: после обеда торговка привезла целый воз яблоков, груш, пряников, бубликов и проч., и проч. Это второе угощение сделано было уже за городом, на прилежащем к Преварке выгоне, куда хозяйка, опасаясь за целость своего садика, выпроводила шумную ватагу, вместе с своим квартирантом. А Тарас Григорьевич был сам не свой: бегал, суетился, хохотал, дурачился. Взрослые люди /358/ смотрели со стороны на это гульбище и громко заявляли, «що старий, мабуть, тее... трошки божевільненький».

Во все время своего квартирования на Преварке, Шевченко постоянно вставал не позже 4 часов, чтобы послушать, как птички прощебечут свой первый привет летнему утру. Умывался он и молился на дворе, вытянувши собственноручно из глубочайшего колодезя ведро «погожей» воды. До чаю выпивал чарочку и заедал пшеном — «бо воно й смачне, і зуби гострить, і в животі вискрібає всяку нечисть». Любимой его стравой был борщ, затолченный салом и заправленный пшеном, гречаные вареники и галушки. После обеда он шел в сад, ложился под яблоней и громко сзывал детей на розмову.

«Кого люблять діти, — говаривал он, — той, значить, ще не зовсім поганий чоловік». Как только Тараса Григорьевича начинал одолевать сон, дети, по условию, должны были тихонько удалиться. «Тікаймо, бо дядько вже хропе, наче коняка!» — говорили они, разбегаясь. Проспавши богатырским сном часа два, Тарас снова выпивал чарочку и заедал пшеном. При всем том, г-жа Крапивина свидетельствует, что сестра ее ни разу не видала своего квартиранта пьяным, он только, подпивши, становился веселее и разговорчивее.

В роскошные, темно-синие, бархатные украинские ночи Шевченко любил ходить по двору иногда до утренней зари, говоря при том, что «незчисленнії зіроньки не пускають його у хату». Спал он вообще очень мало.

Наконец около 10 августа были получены деньги, давно ожидаемые. Их принес ему, по поручению жандармского полковника, гимназист Маркевич. Шевченко, до педантизма точно, рассчитался с хозяйкой, не забыв ни одной ее услуги сверх уговора; щедро обделил прислугу, а особенно «дурну Оришку, що не вміла грошей утаїти, бо сказано: у жінки більш серця, ніж розуму». Накануне выезда он принес хозяйке и ее детям 15 фунтов фиг, «щоб вони їли та не кашляли». Со слезами проводили обитатели Преварки любого Кобзаря; даже до всего апатичная кухарка Федора и та выразилась о нем так: «Наче каміння навалило на серце, як поїхав дядько». А больная хозяйка, услаждавшая надтреснутым от болезни голосом слух поэта своими песнями, умирая, сказала, что кратковременное пребывание Шевченка в ее доме было светлым лучом солнца в ее неприглядной жизни.

О моем личном знакомстве с Тарасом Григорьевичем, стихами которого я бредил с 1840 года, т. е. со времени выхода в свет «Кобзаря», я расскажу все, что сохранила моя память.

Поселившись на Преварке, почти за городом, поэт странствовал по стогнам богоспасаемого града все в одном и том же парусинном пальтишке, порядком позаношенном. Первая моя встреча с ним произошла у нашего общего приятеля Ивана Максимовича Сошенка, квартировавшего тогда в церковном доме Всех скорбящих. Это было в Успеньев пост. Друзей застал я за завтраком, который, по случаю поста, был довольно скуден: на столе стояла долговязая бутылка с водкою, а в руках обоих приятелей было по половине соленого платаного судака, которым они лакомились без помощи ножа, отрывая куски рыбы то руками, то зубами. Тарас Григорьевич был тогда, что называется, в ударе: много шутил с верт-/359/лявой панной Леонтынкой, знакомой жены Сошенка, говорил комплименты «чорнявій Ганнусі» — племяннице Ивана Максимовича, высказывал свои суждения о разных литературных и художественных знаменитостях, подтрунивал над «старым ледащо» — самим хозяином — и в заключение (признак хорошего расположения духа) спел несколько любимых своих песен: «Зіроньку», «Сірії гуси» и др. С женой Сошенка и панной Леонтынкой все время говорил по-польски, хотя они обе прекрасно понимали и русскую речь. Кокетливая панна была в восторге от любезностей поэта, хотя и не утерпела конфиденциально сообщить Сошихе свое мнение об успехах Шевченка в польском языке: «Pan Szewczenko bardzo dobrze mówi po polsku, ale w jego mowie zawsze jest coś chłopskiego!» Тарас Григорьевич не только не обиделся таким резким приговором панны, а напротив, она польстила его самолюбию, что, говоря на панском языке, он все-таки не терял своего демократического характера, оставаясь верен родной национальности. Из писем поэта ко мне и к старому Сохе можно отчасти видеть, какое впечатление произвела на него шустрая панна, задавшаяся мыслью skokietować Шевченка во что бы то ни стало; но он ее понимал отлично. Посылая «чорнявій Ганнусі» сборник малороссийских песен с нотами, он дал ей совет «не радитися з панною Леонтиною, бо вона добру не навчить».

В тот же самый день вечером, возвращаясь с купанья, я видел Тараса через окно в ресторане Европейской гостиницы, в общей столовой, уписывающего ростбиф; как видно, платаный судак возбудил в нем сильный аппетит.

На другой день вечером поэт удостоил и меня своим посещением. За чаем и за ужином он рассказывал о своих петербургских знакомствах с литераторами и художниками, критиковал Некрасова и до небес превозносил «Оповідання» Марка Вовчка. Говоря об «Институтке», посвященной ему Вовчком, Тарас Григорьевич сделал довольно странное сопоставление, сравнив малороссийскую писательницу с Жорж Зандом, которая, по его мнению, Марье Александровне «и в кухарки не годится».

Пользуясь прекрасною лунною ночью, какие только бывают в нашей благословенной Украине, мы втроем отправились на прогулку. Долго бродили мы за Михайловской оградой, откуда, как известно, открывается великолепный вид на Заднепровье. Под влиянием очаровательной картины Днепра наш Кобзарь мгновенно утратил всю свою веселость, сделался сосредоточенно-молчалив и грустен. Что было тогда у него на душе, для нас осталось загадкой. Поэт вообще не любил делиться своими задушевными думами в такие минуты, даже с самыми близкими людьми. К счастию, такое настроение длилось недолго. Сошенко своими воспоминаниями о давнопрошедшей жизни в Питере, большею частью впроголодь, когда они оба были молоды и сильны духом, рассказами, исполненными неподдельного юмора, мало-помалу расшевелил старого коллегу. Изменив на сей раз обычной своей несообщительности и сдержанности, Тарас Григорьевич рассказал один эпизод из своего плавания по Аральскому морю. На Арале есть плавучие острова, образовавшиеся от гниения морской растительности. Плавая однажды на небольшом ялике с пятью матросами между высоким тростником, они пристали к одному из таких островов. Вышедши из /360/ ялика, чтобы побродить на свободе, Шевченко спрятался в траве, лег «догори черева» и предался поэтическому созерцанию неба. Не заметив сперва его отсутствия, матросы отчалили. Потом, оглядевшись, вернулись к острову и стали кричать и звать проказника. «А я собі лежу та мовчу. Бо думка була, бачите, у меня така, щоб зовсім там зостатися, та бісові матроси знайшли-таки мене у траві».

Единственное в то время скульптурное украшение нашего Киева — памятник св. Владимира, произведение барона Клодта, нашему взыскательному художнику больно не приглянулось.

[«Що то за пам’ятник? Поставив якусь каланчу, а зверху Владимира, мов часового на варті: стоїть та дивиться, чи не горить що на Подолі?» Интересно сопоставить с этим мнение Ш-ка о памятнике Крылову, произведение того же скульптора (см. Дневник).

Затем Ш-ко рассказал преуморительный анекдот из времен своего странствования по Малороссии в 40-годах. «Був я в гостях у пристава. Під Великдень пішли ми з ним на діяніє. Постоявши у церкві, щоб часом не заснуть під однообразное чтеніє дячка, в ожиданії батюшки, я вийшов і приліг собі під орішиною над рівчаком, которий весною порядочно наповнювався водою. Через ручей була перекинута кладка. Люди весело гомонять, стекаясь до церкви і несучи з собою пасхи і поросят, а я собі лежу та слухаю. От дивлюсь, аж іде й сам панотець у своїй празничній рясі і тільки що зійшов на середину кладки, а я: тю! А він шубовсь у воду, а я — драла. Увійшов у церкву, став собі межи людей, а ні чичирк».

Зашла речь об охоте. «Я раз тоже охотився, — сказав Тарас Григорович. — Пригласили меня раз полтавські пани на охоту. Доїхавши до місця, вони погнались з собаками за зайцем, а я остався в тарантасі при багажі. Ждав я їх, ждав — скука. Ось я, від нічого робить, і став пробувати все, що було привезено з дому: різні горілки, наливки, смачні закуски — ніщо не оставлено мною без уваги. Вернулись з повідними трофеями мої герої і найшли мене сплячим сном невинності. Кинулись до короба з провізією, а там уже і без них похазяйнував гулящий чоловік».

От недостатка ли строго критического анализа или от особенного настроения минуты — увлекаться весьма посредственными произведениями, если в них выразилась удачно хоть одна черта, сродная душе нашей, — Тарас Григорьевич иногда рассыпался в похвалах таким стихотворениям, которые стояли неизмеримо ниже всего, что им самим написано. Так, между прочим, поэт восхищался весьма обыкновенными стишками «Козаночек» или хоть бы и «Институткой» Марка Вовчка, одной из слабейших с повестей.

Ш-ко, как мы видим, не обладал анализом строгой критики: он любил и ценил всякий талант, даже второстепенный, лишь бы он не был извращен, а прост и задушевен.

К сожалению, пребывание Ш-ка в Киеве в 1859 году не ограничилось такими скромными прогулками, в сообществе людей, умевших находить удовольствие в интимной беседе, не прибегая к возбуждающим веселость средствам, людей, которые знали цену своему Кобзарю, дорожили его знакомством, ловили каждое его слово на лету. Нашлись в Киеве люди, которые, ради только того, чтобы похвалиться близким своим знакомством с Шевченком, втянули его в кутеж, как в былые времена достойные члены общества мочемордия. Киевскими мочемордами на сей раз оказались: священник троицкой церкви отец Ефимий и закадычный собутыльник его молодой купец Балабуха. Запасшись целой батареей бутылок, безобразники завладели Тарасом и повезли его за Днепр. Пили, конечно, до положения риз... Зарывшись в песок по шею, Шевченко не хотел оттуда вылазить, умоляя своих амфитрионов оставить его ночевать на луту: «колыж тут так гарно»!

Несмотря на эксцентричность такого желания подгулявшего Кобзаря, ему все-таки лучше было бы остаться ночевать на вольном воздухе днепровских лугов, чем провести ночь на дворе отца Ботвиновского, под воротами. Дело в том, что, увезши гостя домой (за софийской оградой), хозяин запер ворота и насильно не отпустил его до 8 часов утра. Подвергнувшись такому ограничению своей свободы, Тарас Григорьевич не захотел оставаться в комнатах, а выругавшись вволюшку, вышел на двор и улегся под воротами. Из заключения освободил его Сошенко, наговорив гостеприимному не по разуму хозяину весьма нелестных для иерейского слуха любезностей.

Г. Бартенев, считая Шевченка гениальным поэтом, весьма дурно отзывался о нем покойному Маслову, как о человеке и в подтверждение своего мнения сообщил между прочим один факт, относящийся к последнему его пребыванию в Киеве, — требующий, впрочем, свидетельства других лиц, менее предубежденных. — Один старый генерал задумал устроить для поэта обед, на который были приглашены некоторые почитатели его таланта из высшего круга. Прождав час иди два, хозяин послал лакея осведомиться о причине неявки гостя. Возвратившийся слуга доложил барину, что Шевченко уже давно находится на кухне, вместе с кучерами наехавших гостей, беседует с ними о чем-то, вероятно, о господах их. Сделано ли это поэтом умышленно, или просто по увлечению своими демократическими идеями — во всяком случае поступок Шевченка не может быть одобрен, если он подтвердится показанием других лиц.]

Последний вечер (или лучше сказать ночь) своего пребывания в Киеве Шевченко провел у старого педагога Ивана Даниловича Красковского, которого супруга Елизавета Ивановна очаровала поэта пением малороссийских песен. Затем, на рассвете, забравши на Преварке свою мизерию, он рушил за Днепр, направив свой путь в Конотопский уезд, к матери своего друга Михайлы, «божественной старушке» Афанасии Алексеевне Лазаревской.











М. К. Чалый

Т. Г. ШЕВЧЕНКО НА УКРАИНЕ В 1859 ГОДУ

(С. 352 — 360)



Впервые опубликовано в кн.: М. К. Чалый. Жизнь и произведения Тараса Шевченко (Свод материалов для его биографии). — К., 1882. — С. 139 — 151. Написано М. Чалым по воспоминаниям И. Шевченко, В. Шевченко, М. Максимовича, С. Крапивиной и своим собственным. Печатается по первой публикации.

Чалый Михаил Корнеевич — см. с. 483.

Кроме воспоминаний об аресте Шевченко на Украине в 1859 году, помещенных в книге М. Чалого, в свое время появилась также статья, в которой были опубликованы документы из подлинного архивного дела: Н. Молчановский. Арест Шевченко в 1859 году (Материалы к биографии//Киевская старина. — 1899. — № 2. — С. 143 — 150). Поскольку эта статья не имеет мемуарного характера, а все приведенные в ней документы ныне известны, здесь она не перепечатывается.

«Якось недавно довелось...» — Контаминированная цитата из стихотворения Шевченко «I виріс я на чужині» (Т. 2. — С. 131 — 132).

В апреле он вырвался из Петербурга... — Осуществить свою давнишнюю мечту побывать на Украине Шевченко удалось с большим трудом — пришлось преодолеть препятствия, чинимые официальными властями. На свое прошение разрешить ему поездку на родину, поданное в Академию художеств 5 мая 1859 года, он получил положительный ответ только в конце мая (см.: Жур П. Третя зустріч, с. 20 — 27). Вслед отправилось (датированное тем же 23 мая, что и упомянутое выше разрешение) секретное распоряжение III отделения жандармским властям Киевской губернии о «должном... наблюдении за художником Шевченко» (Тарас Шевченко. Документи та матеріали до біографії, с. 317).

...с любимою сестрою своей Ириной... — Упоминаемая М. Чалым встреча состоялась в Кирилловке 27 — 28 июня 1859 года.

В конце мая он поехал в Корсунь. — В это время Шевченко был еще в Петербурге, откуда выехал не ранее 26 мая 1859 года.

В семействе Варфоломея Григорьевича поэт прожил около двух месяцев... — В Корсунь Шевченко прибыл 28 июня 1859 года, в последний раз выехал оттуда 12 июля 1859 года и вскоре был арестован. Ценные материалы о встречах Шевченко с жителями Корсуня и ближайших сел см. в кн.: Жур П. Третя зустріч, с. 102 — 117. /554/

Лопухинский сад — парк вокруг дворца князя П. Лопухина в Корсуне, славившийся красотой своих ландшафтов на всю Европу. Сохранилось несколько сделанных там Шевченко рисунков (Т. X. — № 78, 79 и др.).

«Все мет сниться ота благодать...» — неточная, контаминированная цитата из писем Шевченко к В. Г. Шевченко от 20 августа 1859 года из Прилук и 10 сентября 1859 года из Петербурга (Т. 6. — С. 234 — 235).

...донес на поэта жандармскому офицеру, и, когда тот не придал доносу его никакого значения... — Это утверждение не соответствует действительности: поручик А. Крижицкий-второй, адъютант при штабе корпуса жандармов Киевской губернии (который был тогда послан в Межирич расследовать жалобы на В. Табачникова и Ф. Добржинского) сразу же включился в следствие над Шевченко и 15 июля 1859 года отправил рапорт штабс-офицеру корпуса жандармов Киевской губернии подполковнику Л. Грибовскому (см.: Жур П. Третя зустріч, с. 142), который в свою очередь 26 июля 1859 года доложил об этом III отделению в Петербурге (Тарас Шевченко. Документи та матеріали до біографії. — С. 331 — 332).

Пристав привез Тараса в свою резиденцию Мошны... — Во время пребывания Шевченко в Мошнах с ним познакомился ученик 1-й Киевской гимназии Маслий (Маслов) Василий Павлович (1841 — 1880) — горячий поклонник поэзии Шевченко и будущий автор его первой биографии: В. Маслов. Тарас Григорьевич Шевченко. Биографический очерк. — М., 1874. См. его письмо к Шевченко от 10 сентября 1859 года (Листи до Т. Г. Шевченка, с. 163 — 166).

...где Шевченко прожил три дня... В Мошнах Шевченко находился с 15 до 18 июля 1859 года, когда был доставлен в Черкассы, откуда 22 июля его снова перевезли в Мошны, а 26 июля из Мошен отправили в Киев, куда он прибыл 30 июля.

...у своего знакомого Грудзинского... — В письме к В. Шевченко от 10 сентября 1859 года из Петербурга поэт просил «поцеловать Грудзинского и его старую мать» (Т. 6. — С. 235).

Сидя в заключении в Черкассах, Шевченко написал одно из лучших своих стихотворений... — Стихотворение «Сестрі» (Т. 2. — С. 347) написано, как свидетельствует авторская дата в автографе, 20 июля 1859 года. На том же листке бумаги Шевченко записал стихотворение «Колись дурною головою» (Т. 2. — С. 348) с датой

21 июля.

В Черкассах поэт получил от Максимовича письмо... — Письмо от М. А. и М. В. Максимовичей от 23 июля 1859 года (Листи до Т. Г. Шевченка. — С. 161) Шевченко получил не в Черкассах, а в Мошнах, куда снова был возвращен 22 июля 1859 года. Слухи об освобождении Шевченко, упоминаемые М. Максимовичем в этом письме, были безосновательными.

...по письму Вашому... — записка Шевченко к М. В. и М. А. Максимовичам от

22 июля 1859 года из Мошен (Т. 6. — С. 233).

24 июля Шевченка пароходом привезли в Киев. — Это утверждение не соответствует действительности: как видно из записки Шевченко к Максимовичам от 26 июля 1859 года (Т. 6. — С. 234), в тот день он был еще в Мошнах. В Киев его отправили лошадьми в сопровождении сотского; по дороге, в селе Зеленьки, 27 июля 1859 года Шевченко записал народную песню «Ой п’яна, я п’яна» (Т. 6. — С. 346).

К счастию нашего Кобзаря, генерал-губернатором в то время был ...Васильчиков. — Позиция Васильчикова в деле Шевченко объясняется вовсе не соображениями «высокой гуманности». Убедившись в юридической безосновательности сфабрикованных Табачниковым обвинений (которых не подтверждали даже некоторые из выставленных полицией свидетелей), Васильчиков решил не раздувать этого дела. Чтобы избежать дальнейших хлопот, он возражал против того, чтобы Шевченко было разрешено постоянно поселиться на родине, поскольку «он известен здесь как человек, скомпрометировавший себя с политической точки зрения» (Тарас Шевченко. Документи та матеріали до біографії, с. 339). /555/

Бибиков Дмитрий Гаврилович (1792 — 1870) — киевский, подольский и волынский генерал-губернатор с 1837-го по 1852 год. Типичный представитель николаевской администрации, один из активных участников разгрома Кирилло-Мефодиевского общества. Шевченко охарактеризовал его как «пьяного сатрапа-капрала» (Т. 2. — С. 296 — 297).

Не желая поселиться в центре Киева... — В первые дни после прибытия в Киев Шевченко жил на Крещатицкой площади (ныне площадь Октябрьской революции), в доме купца Смирнова у своего знакомого по Академии художеств, фотографа и художника Гудовского Ивана Васильевича.

...отправился на Подол и... очутился на Преварке. — Речь идет о киевской окраине Приорке, где Шевченко жил в доме В. Пашковской (ныне ул. Вышгородская, 5).

С. Крапивина — псевдоним украинской писательницы Лободы Стефании Матвеевны (1827 — 1887), жены участника революционно-освободительного движения, офицера-землевольца В. Лободы. Написала воспоминания о пребывании Шевченко на квартире у ее сестры В. Пашковской летом 1859 года на Приорке в Киеве (С. Крапивина. Несколько слов о Тарасе Шевченко. — Пчела. — 1875. — № 42. — С. 501 — 503). Перепечатано на украинском языке во львовском ж. «Правда» (1876. — № 3. — С. 102 — 105). С. Крапивиной принадлежат также не отличающиеся достоверностью воспоминания о разрыве Шевченко с Л. Полусмаковой: С. Крапивина. Жуткий вечер в жизни Т. Г. Шевченко // Пчела. — 1878. — № 5. — С. 66.

Первая моя встреча с ним произошла у... Сошенка... — И. М. Сошенко жил тогда на Сенной площади (ныне ул. Большая Житомирская, 36).

Из писем поэта ко мне и к старому Сохе... — В письмах 1859 — 1861 годов из Петербурга к М. Чалому и И. Сошенко Шевченко передавал приветы жене и племяннице Сошенко (Т. 6. — С. 236, 277).

...поэт удостоил и меня своим посещением. — М. Чалый жил тогда в собственном доме (ныне ул. Гоголевская, 9).

Долго бродили мы за Михайловской оградой... — Речь идет о склонах Днепра за усадьбой Михайловского монастыря (ныне Владимирская горка).

...памятник св. Владимира, произведение барона Клодта... — Памятник киевскому князю Владимиру Святославичу скульпторов Клодта Петра Карловича и Демут-Малиновского Василия Ивановича, архитектора Тона Александра Андреевича открыт в Киеве в 1853 году.

Последний вечер... своего пребывания в Киеве... — Ночь с 12 на 13 августа 1859 года Шевченко провел в семье Юскевича-Красковского Ивана Даниловича (1807 — 1887), преподавателя латинского языка 2-й Киевской гимназии. Его дом стоял на углу Ирининской улицы и Михайловского переулка (не сохранился).

...он рушил за Днепр, направив свой путь в Конотопский уезд... — 13 августа Шевченко выехал из Киева в Переяслав; на Конотоп он отправился из Прилук 20 августа (Т. 6. — С. 235). В семье Лазаревских в селе Гирявке близ Конотопа он гостил с 21 по 25 августа 1859 года.











Попередня     Головна     Наступна


Вибрана сторінка

Арістотель:   Призначення держави в людському житті постає в досягненні (за допомогою законів) доброчесного життя, умови й забезпечення людського щастя. Останнє ж можливе лише в умовах громади. Адже тільки в суспільстві люди можуть формуватися, виховуватися як моральні істоти. Арістотель визначає людину як суспільну істоту, яка наділена розумом. Проте необхідне виховання людини можливе лише в справедливій державі, де наявність добрих законів та їх дотримування удосконалюють людину й сприяють розвитку в ній шляхетних задатків.   ( Арістотель )



Якщо помітили помилку набору на цiй сторiнцi, видiлiть мишкою ціле слово та натисніть Ctrl+Enter.

Iзборник. Історія України IX-XVIII ст.