[Воспоминания о Тарасе Шевченко. — К.: Дніпро, 1988. — С. 430-439; 573-576.]

Попередня     Головна     Наступна

Л. М. Жемчужников

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О Т. Г. ШЕВЧЕНКО

ПОЯВЛЕНИЕ ЖУРНАЛА «ОСНОВА»

Приехал я из Парижа в Петербург осенью 1860 года с женою и детьми и остановился с ними на Васильевском острове, в 19 линии, близ набережной Большой Невы. Из близких знакомых, знавших историю моей женитьбы, находился тогда в городе один П. А. Кулиш, посетивший меня в Париже, к которому я и отправился на другой день по приезде. Он же сообщил мне тогда о пробуждении духовном жизни между выдающимися горячими украинскими патриотами, во главе которых стояли: Н. И. Костомаров, вернувшийся из ссылки Т. Г. Шевченко, В. М. Белозерский и др.

Сочувствующих этому движению было немало и в самой Малороссии, что послужило поводом к изданию малороссийского журнала «Основа». Нашлись и великороссы, желавшие помочь этой затее не только трудом, но и капиталом, как богатый костромской помещик Н. И. Катенин, дядя Н. А. Белозерской (жены В. М. Белозерского). К участию в «Основе» привлекли и меня, причислив к малороссам, как искреннего поклонника милого края. Кулиш обещал меня перезнакомить со всеми, начиная с Шевченко; но Шевченко предупредил Кулиша и, узнав мой адрес, сам поспешил навестить меня. Его простая, добрая и детская натура была до того чувствительна к пустой, когда-то оказанной ему услуге и чуткость его была так безошибочна, что он, не дожидаясь моего посещения, явился к нам и познакомился. Знакомство это было до того своеобразно, что считаю нелишним рассказать о нем тем, которые не читали этого в марте месяце в «Основе» 1861 года. Если же кто и прочел, то, вероятно, не прочь будет прочесть и опять, чтобы еще раз вспомнить этот ясный, светлый и святой образ...

Меня не было дома, а жена, уложив детей спать, так как было уже 11 часов вечера, разделась и тоже легла в постель. В это время послышался тихий стук в дверь, раз, другой, третий. Жена, уверенная, что это я, вскочила с постели, набросила на себя шубку и отво- /431/рила дверь. Перед нею стоял Шевченко, в своей бараньей шапке и овчинной шубе, каким его знала не только она, но и дети мои, по имеющемуся у нас в Париже портрету *. Жена моя, такая же поклонница произведений Шевченко, как и я, и так же скорбевшая о его мучениях в неволе, встретилась с ним радостно, как с родным — они обнялись и расцеловались. Когда я возвратился домой, то застал их сидящими в креслах рядом и занятых дружеской беседой. Конечно, и со мною встреча этого прекрасного человека была братская, мы смотрели друг на друга, и слезы радости и горя были у нас на глазах.

Со мною познакомился заочно Тарас Григорьевич в ссылке своей, из рассказов М. М. Лазаревского и по статье Кулиша, прочитанной им во втором томе «Записок о Южной Руси», изданной в 1857 году. Читая эту статью, Шевченко в дневнике своем 10 ноября 1857 года написал: «Какой милый оригинал должен быть этот Л. Жемчужников. Как бы я счастлив был увидеть человека, который так искренне, нелицемерно полюбил мой родной язык и мою прекрасную, бедную родину» **. Вслед за тем в письме своем к Кулишу от 5 декабря он пишет: «Що се за дивний, чудний чолов’яга Л. Жемчужников! Поцілуй його за мене, як побачиш» ***. Как это лестно было мне прочесть и как Шевченко отгадал душою, что я действительно глубоко полюбил и милый язык его родной, и бедную его родину. Жаль, что не знал он тогда, как сердце мое болело годами за него и как я упивался его правдивым горячим и музыкальным словом.

Вскоре после моего первого свидания с Тарасом Григорьевичем я переехал в 11 линию Васильевского острова, чтобы жить ближе к отцу; кроме того, отсюда мне удобно было посещать Шевченко в Академии художеств, Лазаревского, поселившегося против Академии, и Костомарова, в его квартире на 9 линии.

У Костомарова каждый вторник собирались гости, и я каждый раз заставал там Шевченко, который большую часть вечера просиживал с милой и умной старушкой, матерью Костомарова. По понедельникам мы встречались с Шевченко у В. М. Белозерского, тогда уже редактора зародившегося журнала «Основа». У Белозерского собиралось очень многочисленное и весьма разнообразное общество, которое соединял интерес появления нового журнала, его направление и силы. Из посетителей я могу назвать, — кроме Шевченко, Кулиша и Костомарова, — Кухаренко ****, Симонова *****, Чернышевского, Катенина, Лазаревского, Тургенева, Тиблена, Анненкова, Кавелина и пр. При этом всегда бывало много молодежи. Образованная хозяйка Надежда Александровна и муж ее вели дело с тонким тактом и этим давали возможность каждому найти себе соответствующий кружок и чувствовать себя свободными, как у себя дома.

* По просьбе Кулиша мною были заказаны первому в Париже литографу Муильрону с фотографий портреты: Кулиша, Костомарова и Шевченко, прекрасно выполненные, которые ныне составляют чрезвычайную редкость.

** «Основа» (1862), март, стр. 33.

*** «Основа» (1862), май, стр. 10.

**** Приятель Шевченко, писатель и командир черноморских казаков, убитый горцами... См.: «Основа» (1862), сентябрь, стр. 1 — 6.

***** Писавший под именем Номиса и по смерти завещавший значительный капитал на училище в городе Нежине... /432/

Нередко посещал и меня Шевченко и интересовался моими художественными работами; а из гравюр серьезно и с большой похвалой отнесся к моей «Покинутой».

Он подробно расспрашивал меня о гравировальных лаках и с удовольствием принял их несколько кусков от меня в подарок; но, к сожалению, не успел воспользоваться ими.

Не раз говорил он мне о своем желании поселиться на крутом берегу Днепра; чертил план задуманного им поселка и предлагал мне устроить покупку куска земли рядом с ним.

В это время также его сильно занимал вопрос о грамотности народа, книжках для него, и он написал прекрасно составленный букварь.

Шевченко любил напевать малороссийские песни, пел с большим чувством, все более и более углубляясь в смысл; от него же я слышал сложившуюся в народе пародию на акафисты, в которой осмея-/433/ны пороки и лицемерие представителей духовного сана. Шевченко, всегда чистый и правдивый, на мой вопрос, откуда эта пародия, отвечал, что слышал ее еще в детстве своем и что тут нет ни одного слова им вставленного...

Знакомство мое с Тарасом Григорьевичем было, к моему глубокому сожалению, непродолжительно, так как я приехал в Петербург в октябре 1860 года, а в феврале 1861-го его уже не стало. Судьбою он лишен был отрады дожить до манифеста об освобождении крестьян. До манифеста он не дожил несколько дней.

Умер Шевченко 26 февраля. Хотя мы знали о неминуемой для него скорой смерти, но известие электрической искрой пробежало во всех, и невыразимая грусть охватила сердца наши. Я утешал себя тем, что видел и знал Шевченко, что видели и знали его моя жена и дети.

Похороны Шевченко выходили из ряда обыкновенных. Отпевание происходило в церкви Академии художеств, и по окончании панихиды вышел вперед и стал лицом к покойнику П. А. Кулиш и сказал речь на малороссийском языке о значении поэта; за ним говорил Н. И. Костомаров и на польском языке — Хорошевский *.

Редакция «Основы» пригласила меня написать, для следующего номера журнала, о смерти и погребении поэта. Статья эта была послана мною в редакцию, но помещена была несколько охлажденная цензором, и потому нелишним считаю возобновить ее теперь в первоначальном виде, по рукописи того времени, сохранившейся у меня.

ВОСПОМИНАНИЕ О ШЕВЧЕНКО, ЕГО СМЕРТЬ И ПОГРЕБЕНИЕ

Ох, і рад же б я, дитя моє,

До тебе встати, тобі порядок дати, —

Та сира могила дверь залегла,

Оконечка заклепила.

(Свадебная сиротская песня)

...Не стало Шевченко... Смерть разлучила нас навсегда... Прибавилась еще одна несчастная жертва, преждевременно погибшая от безобразного склада нашей жизни...

Минулися мої сльози;

Не рветься, не плаче

Поточене старе серце;

І очі не бачать...

Тарас Шевченко родился посреди степей днепровских, и там с молоком матери всосал любовь к родине, ее предания, ее поэтические песни. Грустная песнь носилась в убогой хате; качалась убогая колиска; мать прерывала пение... и горячие, сердечные слезы капали на его лицо; мать брала на руки, повитого в лохмотья, и плелась с ним на панщину в зной и ненастье.

* Желающие познакомиться с этими речами и речами, говоренными на кладбище, могут прочесть их в мартовской книге «Основы» за 1861 г. /434/

Подрастая, он слушал уже казацкие песни и рассказы старого деда, — современника, а быть может, сподвижника гайдамаков, — который выводил перед его глазами кровавые сцены, полные ужаса и отваги.

Все закаливало эту душу. Жизнь его, от рождения, была наполнена то горем, то драмой, то поэзией. Житейские бедствия были для него не слухом, а действительностью; нищета и жалкая доля преследовали по пятам и его и все, что было ему близко. Поэтическая и действительная жизнь народа нераздельно отпечатлевалась на его душе.

Светлая и беспорядочная душа поэта возбудила к себе полное сочувствие; но любовь и дружба к нему жестоко были прерваны... Оторванный от родины и семейства, заброшенный далеко от друзей, он одиноко изнывал в глуши безотрадной пустыни, не имея духу взглянуть на свою страшную долю. Так протекло десять длинных, бесконечных лет; десять лет жизни поэта!.. Эти десять лет были заживо могилой, со всею разлагающею своей силой.

Шевченко никогда не говорил о своих страданиях. Иногда, высказывая какой-либо смешной эпизод из своей тогдашней жизни, он был жалок; лицо его омрачалось гнусными воспоминаниями, которые оскорбляли человека и ставили его, в минуты падения, ниже животного.

Гробовая сырость, мрак и духота могилы в тех годах его мученичества.

Не достает мужества читать его дневник. Ужаснее, глуше, безотраднее — нельзя себе ничего представить. Какое надо иметь доброе, чистое сердце, чтобы не упасть и выдержать до конца! Как не умер он в этой убийственной пытке, долгой, равнодушной?! Мучения его, своею продолжительностью, были ужаснее и возмутительнее всех мучений, которым подвергались герои Украины. В продолжение десяти лет его умерщвляли, душили; он захлебывался в грязи.

...Читатели известного письма Шевченко * чувствовали только малую долю безотрадного его существования, едва могли понять, почему он не может рассказать о себе; но, взяв в руки дневник страдальца, они поймут причину его молчания **. Болит грудь, щемит сердце при чтении каждого слова, запекшегося кровью, и я прерывал чтение этих безотрадных страниц. Строки дневника вызывают стон, вздохи; требуется перерыв, отдых сердцу, спирает в горле дыхание... И это еще наиболее отрадные дни шевченковской ссылки, когда надежда избавления от пытки уже озарила казарменную могилу. Что ж было прежде, когда теперь страница за страницей, строка за строкой — только глухой стон, идущее из глубины сердца безотрадное горе... Нигде и тени малейшей радости... все та же могила!.. слово за словом — только терзание; нет воздуха, одно и безжалостное людское мучение...

* В «Народном чтении», 18(60)

** По смерти Шевченко дневник был передан мне М. М. Лазаревским для прочтения первому: до меня его не читал никто, но интересовались все, и потому мне было желательно дать читателям «Основы» некоторое о нем понятие.

Возмутительна, грустна, безотрадна была жизнь Шевченко в /435/ ссылке. Избавление радовало, его, но как мучительно оно доставалось ему. Какие тоскливые месяцы протекали день за днем, час за часом, пока пришла официальная бумага об его прощении. Бессонница гнала его вокруг укрепления; он метался, мучимый и терзаемый нетерпением. Куда деваться от окружающего его смрада, пошлости, мерзости и бесчувственности... Письма друга растравляли его нетерпением; он собирал в котомку сухари, приготовлялся в дорогу, а его, уже прощенного, все еще гоняли то на работу, то на строевую службу или смотр рьяного батальонного командира. Он плакал, слушая песню несчастного земляка-сослуживца, пел сам, просиживал с рассвета до полудня на скале, выглядывая на горизонте пароход с почтой!.. Увы... ничего не было! — убитый, изнеможенный, падал он под любимую вербу, — но и сон его не успокаивал. Ему грезились — то родина, то друзья, он просыпался... солдатская шинель была на нем, в виду — казарма. Нередко во сне его душил кошмар — снились смотры, безнравственные офицеры, товарищи, сосланные за душегубство... След дикаря киргиза на песке, чириканье воробьев и прилетающих ласточек да медный друг — чайник — отвлекали от снедающей тоски; вызывали призрак жизни, облегчали в этой песчаной пустыне. Уединение было для него величайшею отрадою и милостью, дозволенной ему только в последний месяц; тогда он чувствовал себя счастливее, не видя гнусного, грязного человечества. Но не потревожим его свежего праха еще горшими воспоминаниями.

«Невсипуще горе» не изменило его; он остался чист сердцем, он был вполне человек — во всем значении этого слова. Поэт, гражданин, живописец, гравер, певец — он везде шел честно и разумно.

Эти дарования совместились в нем столько же на отраду и отдых в тяжелой жизни, сколько и на горчайшее сознание своего безотрадного существования. У другого в жизни можно сосчитать дни горя, у него — счастливые дни.

Для Шевченко настали светлые минуты, когда после десятилетней разлуки он свиделся с друзьями, с родными, с родиной.

Нежная, теплая душа его была благодарна каждому, любящему его. Благодарность за участие не покидала его никогда. Обвиняемый некоторыми в неблагодарности, он был глубоко огорчен этой клеветой. В оправдание свое он писал: «...пригрезилось, что я освобожден от крепостного состояния и воспитан на счет царя, и в знак благодарности нарисовал карикатуру своего благодетеля. Так пускай, дескать, казнится неблагодарный. Откуда эта нелепая басня — не знаю. Знаю только, что она мне недешево обошлась». Надо думать, что басня эта сплелась на конфирмации, где в заключение приговора сказано: «Строжайше запретить писать и рисовать».

За мою заочную любовь к нему Шевченко прислал мне благодарность в Париж через Лазаревского и Кулиша и выслал свой портрет. По возвращении моем в Петербург он пришел ко мне с братскими объятиями, бывало, нередко ласкал детей, приходил ночью и без церемонии будил, желая насмотреться. «Как я рад, что вижу вас и ваше семейств о», — говорил он. Дети мои, которых он прежде никогда не видел, трогали его до слез, называя по имени с первого свиданья: они знали его по портрету, /436/ висевшему у меня на стене в Париже. Мы с первых же слов были с ним одна семья.

Не время сближает людей, взаимное сочувствие. Пользуясь этим, я позволил себе высказать Тарасу Григорьевичу все мое опасение за дальнейшую судьбу его и развернул перед ним его будущее, еще мрачнейшие дни. Слезы навернулись на его глазах, он утер их и тихо проговорил: «Правда... О, крий боже! крий боже!..»

Шевченко был схоронен как жених, по родному обычаю. Любимая шапка со стежкой лежала под головой. Гроб его был покрыт, по казацкому обычаю, широким красным покрывалом. Бесконечная масса публики провожала его. Могила Шевченко была на Смоленском кладбище, на том самом месте, где иногда сиживал и задумывался покойник. Он даже рисовал это место.

Прощай, мой дорогой! Как теперь, вижу тебя — с опущенною вниз головою, руки в кармане, глаза всегда грустные...

Выпущенный на волю, Шевченко потерял терпение; не дожидаясь парохода, в наемной лодке переехал Каспийское море и не смыкал глаз до Астрахани, где отдохнул в какой-то конуре. Отсюда он отправился на пароходе по Волге и был успокоен дружеским, человеческим приемом публики, от которого давно отвык. В своем дневнике он писал: «Все так дружески просты; так внимательны, что я от избытка восторга, не знаю, что с собою делать, я, разумеется, только бегаю взад и вперед по палубе, как школьник, вырвавшийся из школы.

Теперь только я сознаю отвратительное влияние десяти лет, и такой быстрый и неожиданный контраст мне не дает еще войти в себя. Простое человеческое обращение со мною теперь мне кажется чем-то сверхъестественным, невероятным».

Душа его была сильно встревожена: знакомые мотивы, малейшее чувство потрясали его до глубины души. Три ночи на пароходе вольноотпущенный буфетчик играл на дурной скрипке, и Шевченко заслушивался его скорбных, вопиющих звуков и писал: «Три ночи этот вольноотпущенный чудотворец безвозмездно возносит мою душу к творцу вечной красоты пленительными звуками своей скрыпицы. Из этого инструмента он извлекает волшебные звуки, в особенности в мазурках Шопена. Я не наслушаюсь этих общеславянских сердечно, глубоко унылых песен. Благодарю тебя, крепостной Паганини. Благодарю тебя, мой спутник, мой благородный. Из твоей бедной скрипки вылетают стоны поруганной крепостной души и изливаются в один потерянный, мрачный, глубокий стон миллионов крепостных душ. Скоро ли долетят эти пронзительные вопли до твоего уха, наш праведный, неумолимый боже!»

...Не удалось Тарасу дождаться того радостного дня, когда цепи рабства распались, когда все эти миллионы вздохнули свободнее.

Что прибавить ко всему сказанному? Не одни малороссы, но и великороссы, поляки и другие славяне оплакивали Шевченко. Оценка частью сделана, но полная, всесторонняя оценка великого поэта-художника — дело будущего и требует серьезного и долгого труда.

...Шевченко был живая песнь... живая скорбь и плач. Он босыми ногами прошел по колючему терну; весь гнет века пал на его /437/ голову и в нем проявился; покоя не было этому вдовиному сыну. Вся жизнь его была тяжелою цепью, поносным ярмом: не ударом обуха раздавили его, а тупая деревянная пила ежечасно терзала его. Но и тогда он возносился духом, пробуждал, поддерживал и укреплял в каждом — то песнью, то словом, то собственною жизнью — правду и безграничную любовь к сіромі.

Выйдя из простого народа, он не отворачивался от нищеты и сермяги — нет, напротив, — он и нас повернул лицом к народу и заставил полюбить его и сочувствовать его скорби. Своим примером он указывал нам чистоту слова, чистоту мысли и чистоту жизни; укреплял в нас твердость духа и веру в непоколебимость вечной правды.

...Как художник (в прямом смысле) он заслужил себе доброе и честное имя. И на этой дороге он был один из первых, обратившихся к народным мотивам. Я напомню его давний труд: «Живописная Украина», — потом множество других рисунков и особенно — «Блудный сын». В народном искусстве никто не высказывался так серьезно. В то время, как другие художники искали идиллических сюжетов, изображали мирный уголок, свадьбу, ярмарку и т. п., его дух волновался, страдал и выливался горькими слезами; и в нем проявилось беспокойное негодование, залитое желчью.

Некоторые упрекают Шевченко как поэта в однообразии. Упрек этот несправедлив и легкомыслен. Его поэзия — отголосок жизни и скорби народа, однообразный настолько, насколько была однообразна его печальная жизнь. Он слишком был близок этой бездольной голоті. Горе и стон народа всегда отзывались в нем. Душа его, разодранная, смятая железной рукой, нашла себе одно созвучие, одно подобие — народ... Мог ли он, глядя на землю, где «правдою торгують», «людей запрягають в тяжку ярма, орють лихо, лихом засівають», где он «мов окаянний» день и ночь плакал «на розпуттях велелюдних» невидимый и незнаемый — мог ли он петь что-либо другое. Слова его замирали на устах — вырывались одни рыдания.

...Я не бачу щасливого:

Все плаче, все гине.

І рад би я сховатися,

Але де — не знаю.

Скрізь неправда; де не гляну...

Скрізь господа лають.

Серце в’яне, засихае,

Замерзають сльози...

І втомись я, одинокий,

На самій дорозі.

Отаке-то! не здивуйте,

Що вороном крячу:

Хмара сонце заступила, —

Я світа не бачу.

Жизнь Шевченко, вся от начала до конца, есть песня печальнал, великохудожественная. Вырванный из народа, он представляет собою самый поэтический его отголосок.

Добрый до наивности, простодушный, любящий, он был при этом тверд, силен духом — как идеал его народа. Самые предсмертные муки не вырвали у него ни единого стона из груди. И тогда, когда он подавлял в самом себе мучительные физические и нравственные боли, в нем достало власти над собой, чтобы с улыбкой выговорить /438/ «спасибЬ — тем, которые вспомнили о нем вдали, на родине, прислав ему телеграмму с пожеланиями скорейшего выздоровления.

Жизнь свою Шевченко отдал народу всецело, до смерти стоял у него на страже. Он стремился избавить народ от нелепого тупоумия, ратовал против грозящего ему письменного, извращенного с умыслом просвещения и отдавал ему свою трудовую копейку. Он был сила, сплавившая нас с народом...

* * *

Мы дорожили каждым словом поэта при жизни; теперь — это святой долг каждого. Пусть каждый припомнит что-нибудь — все теперь дорого. Пусть каждый послужит для его венка. Теперь время собирать его многозначащее жизнеописание. От него мы уже ничего не услышим. Он с собой унес многое, чего не доставало у него силы рассказать.

...Заховаю змію люту

Коло свого серця,

Щоб вороги не бачили,

Як лихо сміється...

Нема воропв у могили... Нет и не должно их быть. Не от кого скрывать печальных дней Шевченко. Не к издеванию они послужат, а к славе и чести человека...

«Все йде, все минає»

...Так минуло и то время. Прошло более сорока лет со смерти Тараса Григорьевича Шевченко. Недолго умерший поэт ждал исполнения своего завещания. Он был вынут из могилы столичного болотного кладбища и торжественно перевезен в Украину. В Киеве, с речами и проповедями, был встречен гроб народом, доставлен с почетом на гористый берег Днепра; на то самое место, где поэт мечтал поселиться. Не чужим песком засыпали его очи, а родной землей, которую народ — старый и малый, парни и дивчата носили шапками, сподницами и пригоршнями на могилу и насыпали над батьком Тарасом громадный курган, который и теперь говорит проезжающим по Днепру, что здесь покоится прах любимого поэта. На кургане возвышается громадный чугунный крест, и около кургана построена хата для сторожа, наблюдающего за этой одинокой могилой. Так исполнилось завещание поэта.

О Тарасе Григорьевиче Шевченко, со времени его смерти, много было писано в различных газетах, журналах, брошюрах и книгах — как в Малороссии, Галиции, так и в России. Самое полное и правдивое о нем сказание написано А. Я. Конисским на малороссийском языке, изданное во Львове *. Все писавшие о поэте отдали дань удивления его поэтическому таланту и выразили сочувствие его злополучной жизни.

* Кроме его женитьбы; правдивый рассказ о женитьбе помещен сыном Н. Я. Макарова.

Прошло более сорока лет со дня смерти Шевченко, и образовавшаяся в память его тогда «громада» превратилась в общество его /439/ имени для вспомоществования нуждающимся уроженцам Южной России, получающим образование в высших учебных заведениях Петербурга. Общество разрешено правительством и имеет свой устав. В Галиции также существует научно-литературное общество имени Шевченко. Так исчезают предрассудки и чистый воздух освежает тяжелую затхлую атмосферу.

Я не сомневаюсь, что недалеко то время, когда и котором-либо из украинских городов поставят памятник Шевченко, этому поэту-мученику и человеку, у которого не было «зерна неправди за собою». Хотелось бы мне, чтобы поэт был изображен в народной рубахе и шароварах; шапка и кобеняк лежат подле, а в руках его бандура, и пусть она будет сделана так, чтобы при движении воздуха струна издавала звуки...

Л. М. Жемчужников

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О Т. Г. ШЕВЧЕНКО

(С. 430 — 439)

Впервые опубликовано в ж. «Основа» (1861. — № 3. — С. 1 — 21). Печатается по изданию: Жемчужников Л. М. Мои воспоминания из прошлого. Л., 1971. — С. 338 — 351, где помещено в более пространном варианте.

Жемчужников Лев Михайлович (1828 — 1912) — русский художник, творчество которого было тесно связано с Украиной. Посещая места, во многих из которых бывал и Шевченко, Л. Жемчужников собирал украинский фольклор, увлекся поэзией Шевченко, по мотивам которой создал картину «Кобзарь на дороге» (1854) и офорт «Покинутая» (1860). Лично познакомился с Шевченко в 1860 году в Петербурге, принимал участие в его похоронах, сохранил несколько его изобразительных и литературных произведений. Активно сотрудничал в журнале «Основа», подготовил к печати первую публикацию дневника Шевченко со своей вступительной статьей, опубликовал воспоминания о поэте. В 1861 — 1862 годах выпустил в качестве приложе ния к «Основе» альбом офортов, вслед за шевченковским изданием названный «Живописной Украиной».

Шевченко еще до возвращения в Петербург узнал об увлечении Л. Жемчужникова украинским фольклором, упоминал его в дневнике и письмах. Впоследствии встречался с ним в Петербурге, нарисовал его портрет (ныне не известен), подарил несколько своих рисунков. /574/

Приехал я из Парижа в Петербург осенью 1860 г... — На протяжении 1858 — 1860 годов Л. Жемчужников находился за границей.

...богатый костромской помещик Н. И. Катенин... — Инженер-капитан в отставке Катенин Николай Иванович дал средства на издание журнала «Основа». Шевченко послал ему «Кобзарь» 1860 года с дарственной надписью, за что Н. Катенин благодарил в письме от 23 марта 1860 года (Листи до Т. Г. Шевченка, с. 178 — 179). Его племянница Н. Белозерская впоследствии редактировала воспоминания Л. Жемчужников а для отдельного издания.

...к пустой, когда-то оказанной ему услуге... — Возможно, речь идет о том, что в декабре 1857 года Л. Жемчужников передал через М. Лазаревского 175 руб., собранных среди петербургских знакомых для ссыльного Шевченко (Листи до Т. Г. Шевченка, с. 114).

...тем, которые не читали этого в марте месяце в «Основе» 1861 года. — Имеется в виду первая публикация воспоминаний Л. Жемчужникова (Основа. — 1861. — № 3. — С. 1 — 21).

...по имеющемуся у нас в Париже портрету... — Портрет Шевченко по фотоснимку (сделанному А. Деньером в апреле 1859 г.), был литографирован по заказу Л. Жемчужникова А. Мульероном в Париже. Шевченко скрепил одну из этих литографий своей подписью, пользовался ею, работая над последним офортным автопортретом. Эта литография широко использовалась также позднейшими художниками, в частности И. Крамским — автором одного из лучших живописных портретов Шевченко.

Жена моя, такая же поклонница произведений Шевченко, как и я... — Жемчужникова Акулина (Ольга) Степановна (1839 — 1909), бывшая крепостная графа С. де Бальмена (брата Якова де Бальмена, иллюстрировавшего «Кобзарь»). Л. Жемчужников познакомился с ней в 1855 году в с. Линовицы на Полтавщине, где она служила в имении де Бальменов. Поскольку помещик не давал согласия на их брак, отказался от выкупа и приказал высечь девушку и ее 63-летнего отца, Л. Жемчужников вынужден был выкрасть свою невесту и под чужим паспортом вывез ее за границу.

...во втором томе «Записок о Южной Руси»... — Речь идет о разделе «Сказки и сказочники» в изданном П. Кулишом сборнике «Записки о Южной Руси» (СПб., 1857. — Т. II. — С. 3 — 103), в котором упоминалось об увлечении Л. Жемчужникова украинским фольклором и были использованы некоторые сделанные им записи.

...в письме своем к Кулишу... — Шевченко упоминает Л. Жемчужникова в письмах к П. Кулишу от 5 декабря 1857 года и М. Лазаревскому от 4 января 1858 года (Т. 6. — С. 184, 192).

Тиблен Николай Львович — прогрессивный русский издатель и общественный деятель, в начале 60-х годов поддерживал связи с Н. Чернышевским, Лавровым, Н. Костомаровым, П. Кулишом, Марко Вовчок и др., издавал произведения украинских писателей.

Анненков Павел Васильевич (1812 — 1887) — русский критик и общественный деятель. Был одним из основателей Литературного фонда, принимал участие в освобождение родственников Шевченко от крепостного состояния.

...серьезно и с большой похвалой отнесся к моей «Покинутой». — Офорт Л. Жемчужникова по мотивам поэмы Шевченко «Катерина», исполненный в 1860 году.

...написал прекрасно составленный букварь. — Предназначенный для воскресных школ «Букварь южнорусский» (СПб., 1861) был составлен Шевченко и издан на его средства. В его основу положены передовые педагогические принципы, включены материалы, почерпнутые из украинского народного творчества, а также собственные произведения Шевченко (Т. 6. — С. 363 — 388).

Шевченко любил напевать малороссийские песни... — В предыдущих главах своих мемуаров Л. Жемчужников указывал: «Я, к сожалению, слышал его пение /575/ редко, и уже тогда, когда жизнь разбила его и он постарел, — это было в 1860 году. Но и тогда, когда пел искалеченный страдалец, в каждой нотке чувствовалась душа певца-художника, истинного народного певца» (см.: Жемчужников Л. М. Мои воспоминания из прошлого, с. 162 — 163).

«Минулися мої сльози...» — Цитата из поэмы Шевченко «Сліпий» (Т. I. — С. 288).

Читатели известного письма Шевченко чувствовали только малую долю безотрадного его существования... — Речь идет об автобиографии Шевченко, опубликованной в журнале «Народное чтение» (1860. — № 2) в приспособленном к цензурным требованиям виде (изложение доведено лишь до 1844 г.). Подготовленная Л. Жемчужниковым публикация дневника Шевченко впервые давала широкому читателю представление об условиях солдатской службы поэта.

Обвиняемый некоторыми в неблагодарности... — Речь идет об оренбургском генерал-губернаторе В. Перовском, которого Шевченко в цитированной записи называет «бездушным сатрапом и наперсником царя».

«...пригрезилось, что я освобожден от крепостного состояния и воспитан на счет царя...» — Цитата из дневниковой записи Шевченко от 19 июня 1857 года (Т. 5. — С. 23).

«Все так дружески просты...» — Цитата из дневниковой записи от 28 августа 1857 года. По цензурным условиям Л. Жемчужников вынужден был опустить в публикации этой записи такие слова Шевченко: «Отвратительное влияние десятилетнего уничижения. Теперь только я вполне чувствую, как глубоко во мне засела казарма со всеми ее унизительными подробностями» (Т. 5. — С. 110).

«Три ночи этот вольноотпущенный чудотворец...» — Неточная цитата из дневниковой записи от 27 августа 1857 года (Т. 5. — С. 109). Последние слова по цензурным соображениям смягчены (у Шевченко: «до твоего свинцового уха, наш праведный, неумолимый, неублажимый боже»).

...покоя не было этому вдовиному сыну. — Стремясь подчеркнуть с помощью этого народнопоэтического образа сиротство Шевченко, мемуарист допускает биографическую неточность: в действительности мать Шевченко не была вдовой, — она умерла ранее отца.

«...Я не бачу щасливого...» — Цитата из поэмы Шевченко «Слший» (Т. 1. — С. 288). Приведенные Л. Жемчужниковым строки были первой публикацией соответствующего отрывка поэмы.

...которые вспомнили о нем вдали, на родине... — Имеется в виду приветственная телеграмма полтавчан ко дню рождения Шевченко, полученная им незадолго до смерти (Листи до Т. Г. Шевченка, с. 219).

«...Заховаю змію люту...» — Цитата из стихотворения Шевченко «Думи мої, думи мої, лихо мені з вами» (Т. 1. — С. 50).

...недалеко то время, когда в котором-либо из украинских городов поставят памятник Шевченко... — Вопрос о сооружении памятника Шевченко неоднократно возбуждался в 90-х годах XIX столетия и в начале XX столетия, накануне шевченковских юбилеев 1911 и 1914 годов, однако из-за противодействия официальных инстанций и реакционных общественных кругов так и не был разрешен. В седневском имении Лизогубов в честь пребывания там Шевченко был установлен в 1903 году небольшой бронзовый бюст (уничтожен фашистскими захватчиками в 1943 г.).

...поэту-мученику и человеку, у которого не было «зерна неправди за собою». — Жизненный и творческий подвиг великого поэта Л. Жемчужников охарактеризовал также во вступительной заметке к подготовленной им публикации шевченковского дневника. По его словам этот документ огромной силы дает возможность «глянуть ближе на эту простую, сильную истинно художественную натуру, на эту глубоко печальную, но поучительную геройски выдержанную жизнь. Только из дневника можно узнать, сколько детской искренности и мужественного самосознания, сколь-/576/ко человечности и, сказать бы, благостности было в чистом сердце нашего Тараса. Из дневника и некоторых его поэтических признаний становится понятным — что дало ему силы вытерпеть горькую свою долю: безграничная любовь к народу, бесконечное сочувствие ко всему страждущему в прекрасном этом мире, красота которого неизменно жила в нем как художнике. Вот что увлекало его до забвения о себе самом, о своей собственной судьбе...

...не просить,

Не плаче, не стогне!

Раз добром нагріте серце

Вік не прохолоне ¹.

¹ Л. Жемчужников цитирует здесь поэму Шевченко «Сон», запрещенную в то время в России.

Он был добр той возвышенной добротой гениального ума и сердца, без какой для человека невозможно истинное величие» (Основа. — 1861. — № 5. — С. 6. Подчеркнуто Л. Жемчужниковым).

В своих воспоминаниях Л. Жемчужников засвидетельствовал также, что Чернышевский лично заказывал ему для «Современника» статью о Шевченко в связи со смертью поэта (однако, уже имея договоренность с «Основой», он не мог принять этого предложения) и что впоследствии он встречался с Чернышевским в редакции «Основы» (Жемчужников Л. М. Мои воспоминания из прошлого, с. 354).

Попередня     Головна     Наступна