НЕПРИДУМАННЫЙ «ПЯТЫЙ МИР»
Предмет предыдущих разделов книги — представить константы и уже сложившиеся регулярности взрастания институтов украинского государства как результата безудержной активности или чрезмерного бездействия различных политических и социальных субъектов. Одновременно искусственная для одних и неоспариваемая для других актуальность предмета способна вытеснить из поля зрения то, что несколько казенно можно было бы назвать «контекстом государственности», который, между тем, оказывается для украинских граждан ни чем иным, как повседневной жизнью. Кажимость второстепенности дискурса о повседневности обманчива, ибо сама тема, не угнетенная пребыванием в фокусе общественных дебатов во времена интенсивного конструирования государства, допускает известную степень свободы перспектив описания, выводя их за пределы бинара «центральность — периферийность». Предлагаем одну из возможных перспектив.
§1. О непроблематичности «пятого мира»
«...На последних страницах тома XXVI мы нашли статью об Упсале; на первых страницах тома XXVII — статью об «Урало-алтайских языках, но ни единого слова об Укбаре. Биой, слегка смущенный, взял тома указателя. Напрасно подбирал он все мыслимые транскрипции: Укбар, Угбар, Оокбар, Оукбар... Перед уходом он мне сказал, что это какая-то область в Ираке или в Малой Азии. Признаюсь, я кивнул утвердительно, с чувством некоторой неловкости».
(Х.Л.Борхес. «Тлён. Укбар. Orbis Tertius»)
Ассоциации способны завести куда угодно. Но почему бы не вообразить, что в том единственном экземпляре энциклопедии, где друг писателя обнаружил статью об Укбаре, имелась и еще одна статья на «Ук...», также выпавшая из всех других изданий. Существуют ли в самом деле эти места, и таковы ли они, как об этом повествует составитель? У края ли реальности, у края ли вымысла они расположены?
Оставив в стороне разногласия по поводу границ, можно сказать, что никто отнюдь не сомневается в существовании земли, издавна называемой Украиной, как, впрочем, и в наличии внушительной совокупности индивидов, символически или непосредственно организованных в группы, страты, категории, которые обособленно и совместно действуют согласно или вопреки структурам, ведающим социальным порядком, т.е. общества, заполняющего собой данную территорию. Мы ведь так сегодня и говорим: украинское общество. Именно к последнему и относятся, пожалуй, все коллизии «метафизики присутствия». Следуя гносеологической и культурной практикам деконструктивизма, эту метафизику, вообще говоря, должно стремиться преодолеть, что вполне под силу интеллектуалам и художникам, но только не обыденному сознанию, укорененному в повседневности и занятому большей частью мучительными попытками расколдовать действительность и извлечь из ее странных знаков, намеков, жестких констатаций определенные значения и смыслы. Разумеется, и повседневность умело вырабатывает образцы и прецеденты реакций на буквально «опостылевшее бытие». Однако социальное присутствие индивида, вне которого тезис о наличии общества становится проблематичным, неизбежно требует согласованности с его субъективной реальностью. Речь даже не о том, что интенции субъектов различать существующие в социальном пространстве позиции и причислять к ним себя или других нередко оказываются сегодня безуспешными. С идентичностями субъектов происходит нечто такое, что характеризуется исследователями в терминах трансформаций, утраты и поиска, сбрасывания и приобретения или любых других концептах, фиксирующих неординарность происходящего. Неординарность не обязательно равнозначна глубокому кризису или катастрофе. Трансформации идентичностей наблюдаются и во вполне стабильных общественных системах, сопровождают миграции, сопутствуют социальной мобильности. Пересмотр общезначимых или конвенциональных для опыта культуры ценностей усложняет осознание современным человеком собственной принадлежности к некоему общему социокультурному контексту, в котором достаточно явственно различимы линии швов, соединяющих отдельные этнокультурные традиции 1. Иное дело, что в относительно спокойной и отчасти равновесной социальной среде перманентное подтверждение или воспроизводство идентичности субъектов происходит незаметным образом, следуя естественной установке индивидуального сознания принимать мир как данность, а реальность повседневности и публичности как упорядоченную, т.е. как непременно и несомненно предполагающую для них определенное место. Дотеоретическое мышление и здравый смысл без труда справляются с этой процедурой. И «идентичность остается непонятной, пока она не имеет места в мире» 2. В возмущенном социуме процессы идентификации актуализируются, вносятся в повестку дня, подвергаясь рефлексии и эмоциональному переживанию. Субъекты вовлечены в сбор неопровержимых доказательств своего социального присутствия, своего пребывания «здесь и теперь» — в этом социальном пространстве и в этом времени. Однако безрезультатность операции далеко не всех приводит в смущение. Попытки либо с легкостью прекращаются, либо предпринимаются вновь и вновь, а призывы актуальности не звучат, конечно, строго и императивно.
Следует учитывать перспективу решительного переноса релевантной для утверждения идентичности реальности за пределы наличествующей. Можно полагать человека, как это мыслилось в экзистенциализме, суммой его возможностей, т.е. проекцией в будущее время, а в нашем сценарии — и в иной или измененный социум. Можно, напротив, признавать в качестве привилегированной социокультурной активности регистрацию следов того, что уже прошло. Но для любого случая подобный перенос пространства и времени идентичности востребует (пусть и неявно) соотнесенности с настоящим — через моноцентрические ли акты субъекта, не застрахованные от того, чтобы обернуться «ослепшим самосохранением» (Ю.Хабермас), инициированным боязнью утраты собственной идентичности, или же дискурсивные практики, предполагающие коммуникативное и символическое воспроизводство собственной социальной позиции. Для успешности подобной работы необходимы не просто приемлемые дефиниции пространственной и темпоральной реальностей, но как можно более точные и однозначные их маркировки.
Таковых на сегодняшний день в нашем мире нет. Те, что предлагаются политиками и журналистами, воодушевленными магической силой легитимного статуса производить всевозможные символические классификации общественной жизни, во многом остаются лишь знаками, никак не отсылающими к адекватным определениям ситуации. И социальные субъекты, похоже, не уверены, в каком именно мире им должно, возможно или желательно самоутверждаться. Отсюда и возникает метафора «пятого мира».
§2. Orbis Quintus
Ее истоки — в утвердившемся описании мирового порядка, где поначалу нумерация элементов общей структуры не имела дифференцирующего значения, предполагая «первый мир» — политически, экономически и культурно самодостаточный Запад — и всех остальных («West and the Rest», 3). К концу XX века упорядоченность миров становится принципиальной, хотя и не диктует строгую последовательность чисел. «Второй мир» стран социализма, как оказалось, был скорее мнимой оппозицией «первому» и сегодня сохранился лишь частично. «Третий» же мир, напротив, избавляется от комплекса третьестепенности и приобретает репутацию потенциального источника новых политических и культурных движений. Недавно появился и «четвертый» мир, локализованный в пространстве Центральной и Восточной Европы, России и некоторых стран СНГ, для которого характерна интенция стать похожим на «первый» и наверстать историческое отставание. И, наконец, «пятый мир», конституируемый причудливым сочетанием импликаций всех перечисленных выше порядков и способный по воле исторических судеб воплощаться где угодно — на обширных территориях или отдельно взятой местности.
Однако достроенная символическая классификация геополитики — не единственный словарь подходящих метафор. Литература, например, не скупится на этот счет. И мы легко узнаем наш пятый мир в борхесовском «orbis tertius» или различим его в «плоскости утомленного пространства» Ювенильного моря. «Пятый мир» — отнюдь не утопия из прошлого или будущего. Это мир настоящего, получившего неслыханную привилегию (Ж. Деррида) по сравнению с другими модусами времени, в котором поля реального, воображаемого и символического настолько взаимопроницаемы, что разделимы лишь под сверхточным микроскопом аналитика или проницательным взором мастера, о чем в силу сложившихся разного рода дефицитов сегодня в Украине не стоит и помышлять.
Метафора безусловно не претендует на ту самую точную маркировку реальности идентификации субъекта, о необходимости которой шла речь. Это лишь первое приближение к перспективе, из которой, как и из ряда других, можно рассматривать наше «здесь и теперь». Можно сказать, что одна из главных особенностей пятого мира состоит в следующем: он есть в контексте определенной согласованности физических ощущений и ментальных представлений с его легитимными номинациями, но его одновременно и нет, в контексте взаимной неподтверждаемости ощущений и представлений (в отличие, скажем, от Укбара, которого скорее нет, но он есть). Но неуловимые и неотслеживаемые глазом переливы пятого мира из легитимизированной формы присутствия в нелегитимизированную и обратно, эти постоянные переходы завораживают, взывают объясниться хотя бы по поводу основных или некоторых метаморфоз с пространственными и темпоральными отношениями, в нем наличествующими.
§3. Пространство и время
То, что граждане пятого мира перманентно обнаруживают себя в данном физическом пространстве, не нуждается в проверке. Неуступчивая физическая реальность усердно напоминает им о принадлежности к соответствующей территории. Опыт безрассудных или высоко прагматических экспедиций за ее рубежи подсказывает очень немногим, что они живут более «там», чем «здесь». Усилия по распознаванию и освоению физической среды, пожалуй, вознаграждаются лучшими результатами, чем поиск самоопределений в социальном и политическом контекстах. Что и понятно, поскольку на фоне вспыхивающей и затухающей игры социокультурных идентитетов оплотом присутствия, видимо не исчезающей точкой в возбужденном и одновременно вязком пространстве остается человеческое тело — незыблемая в пределах настоящего сущность физического мира, «материал, реально осязаемое основание, вместилище, носильщик и душеприказчик всех прошлых, настоящих и будущих идентичностей» 4.
Впрочем, телесные реакции на продукты загроможденного неопределенностями чувственного восприятия достаточно просты. Дело в том, что знаковая плюральность окружения периодически ставит в тупик воспринимающего субъекта, препятствуя совершенствованию его физической способности поглощать знаки и перерабатывать их в разнообразные символы и дефиниции. Среди населения, вполне уверенного в пребывании на собственной физической территории, т.е. «у себя дома», довольно распространено ощущение ее неузнаваемости: незнакомые вещи вокруг и изменившиеся, а следовательно неизвестные, люди при непонятных обстоятельствах. Внешний облик многих городов и поселков изобилует примерами устойчивого запустения, угнетающими зрение тусклыми красками износившейся физической среды, особенно различимыми в соседстве пестрого множества ярких, но не обязательно свежих вещей из других миров. Факт непрочности физической рамки пространства прямо или косвенно засвидетельствован в различных дискурсах обитателей «пятого мира», будь то политические дебаты, «круглые столы» общественности или повседневная коммуникация, куда активно вовлекаются физические метафоры постройки, распада или болезни, приближающие, по наитию участников, к точности высказываний об общественных состояниях и ситуациях.
Всё большую интерпретационную силу в этой связи приобретает космологическая легенда о возникновении пятого мира. Согласно не таким уж новейшим воззрениям, наблюдаемое новое образование является продуктом взрыва, раздробившего сверхплотное (в политической терминологии — тоталитарное) тело. Этот распад, подобно всякому серьезному распаду, сопровождался выбросом физической, интеллектуальной, эмоциональной энергии, одновременно высвобождая энергию экономического, политического, социального притязания, желания или соблазна. Верчение мощных энергетических потоков, в свою очередь, привели к констелляции обширных «вакуумных зон», «торсионных полей», а также областей «высокого напряжения». Перепады давления обусловили высокую проницаемость внешних оболочек пятого мира — в него начали втягиваться материальные и идеальные вещи, скопившиеся на окраинах прочих миров, чему все же препятствует инерция предшествующих движений.
Осязаемая физическая реальность отнюдь не распадается на огороженные сегменты «собственной» и «инородной», но скорее удваивается в восприятии. Механизмы безошибочного различения своих и чужих образцов в интерьере собственного места обитания очевидно разладились. Материальные предметы, еще недавно недвусмысленно маркированные как «чужие», сколь принудительно, столь и естественно присваиваются и причисляются к оснащению своего пространства, а привычные вещи исчезают из поля видимости. В равной мере это относится как к географическим областям, самолетам, кораблям, трубопроводам, гербам и флагам, так и к товарам, продуктам питания, рекламным постерам с вербальными знаками, школьным учебникам. Хотя полной замены одних другими, разумеется, не происходит,— материальный мир расширяется, а его отдельные и разрозненные фрагменты уже отвергаются как реальное поле для утверждения идентичности или еше не присваиваются в качестве таковых.
На эти сложности восприятия тело отвечает прежде всего мускульными автоматизмами, движениями, направленными на то, чтобы установить дистанцию, отстоять, замкнуть собственное пространство, не допуская физического вторжения предметов со стороны, или же напротив, расширить свою территорию, покорив при этом все близлежащие со всей их обстановкой. Элементарные действия не сложны — прикосновение, либо отход, толчок, либо особая группировка, выработанная треннингом совместного многотельного присутствия в локально ограниченных пространствах, например общественного транспорта. К ним же относятся и вокальные жесты, автоматически производимые как акт самоидентификации в пространстве, принадлежность к которому утверждается силой голоса или внезапной немотой, подчас не имеющих ничего общего со стигматической символикой. В то же время повышается регулярность упражнений по вдыханию новых запахов, освоению неизведанного вкуса, снятию слухового раздражения от звуков иноязычной речи. Таким образом, удивление от открывшейся возможности достичь физического комфорта в результате потребления вещей также может предшествовать идентичности субъекта в их поле. Неудовлетворенные предлагаемыми телесными ощущениями индивиды устремляются в зоны риска пятого мира, гарантирующие обостренность реакций, либо совершают вылазки в возбужденные насилием очаги соседних миров, как правило третьего и четвертого, где всякая ответственность за сохранность человеческого тела приостановлена. Конечно же, лакуны порядка вещей и осмысленных людских дискурсов, обычно сопровождающих в самоопределившемся социуме повседневные взаимодействия, множатся и на нашей территории. Собственный и все остальные миры видятся большей частью пространственными и физическими, насыщенными телами и вещами.
Абсолютизации пространства, преодоление которого требует сугубо мышечных усилий, сопутствует и особый темпоральный порядок пятого мира. Время, похоже, избавилось от тяжеловесности линейного воображения и принцип строгого чередования прошлого, настоящего и будущего утратил значение основополагающего. Логика, память и надежды на неукоснительность прогресса — в некотором смятении от того, что традиционно выполняемая ими работа по освоению времени сегодня не востребуется. Однако в постижении новой темпоральности на помощь опять-таки приходят мышечные усилия, физическое напряжение и воля. Оказалось, например, что бесстрашным волевым актом решительно удается забыть о недавнем прошлом.
В мире, обживаемом главным образом пространственно, существенное значение имеет лишь настоящее. Замутнение исторической ретроспективы и невыразительность перспективы воспринимается как само собой разумеющиеся, вполне возможно как своего рода необходимость, создающая условия для тщательной культивации и освоения всего того, что имеется на данный момент. Прошлое, выбранными и откорректированными местами, наплывает на текущее, но его советы отнюдь не категоричны, а будущему никак не удается подчинить своим задачам, возникающую актуальность. Казалось бы втягивающее в свою воронку предыдущие и грядущие пласты настоящее в состоянии эффективно их колонизировать и утвердиться в безраздельном господстве. Однако в реальности привилегия настоящего оборачивается энергетической ловушкой времени вообще.
Социологический дискурс о пространстве и времени, заинтересованный фиксировать нагруженность их социальными смыслами, обязательно будет развиваться в терминах социальности, независимо от того, расставляются ли на них акценты или эти термины отходят в контекст, известный и разделяемый участниками. Это вовсе не означает, что представления о хронотопной структуре общего для людей мира в этом случае следует очищать до выраженности в понятиях «социального пространства» и «социального времени». Разделение физического и социального здесь скорее аналитическое, даже если такая работа производится обыденным сознанием. Можно вслед за П.Бурдье рассматривать топологические и темпоральные оппозиции как воплощенность социальных структур и социальных дистанций иерархизированного общества, которая достигается посредством «натурализации, вызывающей устойчивое занесение социальных реальностей в физический мир» 5 .
Пространство и время пятого, как и любого другого мира, вполне поддается интерпретациям в этом ключе. И у его обитателей, как и у граждан других миров, безусловно развит, возможно даже острее в силу происходящих трансформаций статусных сетей, «вкус» социального — так П.Бурдье называет чувство социальной ориентированности индивидов, основанное на приобретенном опыте различать доминирующие и доминируемые социальные позиции 6. Распространенные в нашей публичной риторике и обыденном языке символические классификации прежних и вновь образовавшихся социальных страт, кругов и слоев, указывающие на главные с точки зрения оценивающей группы положительные или отрицательные характеристики, недвусмысленно об этом свидетельствуют. Между тем нельзя не заметить, что параллельно действует и иной механизм восприятия пространства и времени, не то чтобы нивелирующий их социальность, как то мог бы предположить Ж. Бодрийяр 7, но скорее оттесняющий ее физической фактичностью. «Социальный глазомер» повседневности довольно часто не успевает включиться по причине обессиленности физического. То есть прочтение, положим, социального письма как претензий безымянных окружающих и представляющих особый статус лиц на чье-либо пространство и время, угаданных в самоуверенном телодвижении и продолжительности речи,— откладывается, не успев актуализироваться при столкновении со множеством знаков препинания и под давлением релевантности исключительно физического преодоления подобных посягательств на идентичность. Социальное конструирование реальности принимает запаздывающий характер.
Поначалу объявленный предпочтительным наверстывающий ритм пятого мира, стремящегося восполнить упущенное для своего развития время (совсем как в мире четвертом), не ощущается. Напротив, ни от чьего взгляда не ускользает тенденция к снижению динамики всевозможных процессов: плавное замедление падения экономического производства и темпов инфляции, неторопливое проведение рыночных реформ. По-видимому самое представление о скорости, как об отношении пройденного телом пути к единице времени, существенно корректируется в связи с проблематичностью выразить путь направленным движением. Социологи перестали опасаться, будто они не успеют записать и сохранить для потомков отображающие современность факты, поскольку ничего не происходит. Впрочем, и единицы времени подвергаются пересмотру, так как время доступнее и эффективнее измерять в единицах осваиваемого пространства, единицах нервных и физических затрат или их компенсации (бывшее «свободное время»), финансовых потерь и приобретений.
Поэтому «своевременность» какого-либо акта трудно определима, как в случае с введением национальной валюты или выплаты заработной платы. В развязанное время регулярно попадают ожидающие трамваев, троллейбусов и даже некогда безупречных в размеренном ритме своего движения поездов метро. «Рабочее время» лишается легитимных пределов и, не будучи обеспеченным соответствующим вознаграждением, растягивается, либо изливается в другое пространство, гарантирующее приемлемый обмен, или исчезает вовсе в виде длительных отпусков и праздников. Взаимоотношения поколений граждан пятого мира не исчерпываются представлениями об их извечном конфликте, также указывая на возрастные, то есть временные разрывы. Восприятие настоящего, изрядно насыщенного провалами, определяет возникновение преимущественно ситуативных идентичностей во времени («Я — ожидающий»), а сосуществующее с ним представление о космической расширенности текущего усугубляет эту практику. Тем самым создание долгосрочных жизненных проектов утрачивает свою актуальность.
§4. Фактичность гражданства
Соотносимость пространственного и темпорального лучше других репрезентируется феноменом коммуникаций в масштабах мира. В конституировании коммуникаций отчетливо различимо присутствие социального субъекта — власти, которую уже никак невозможно вытеснить в непроговариваемый контекст. Известно, что железные дороги и электричество сформировали в свое время радикально новые аспекты отношений пространства и власти, существенно повлияв на социальный порядок 8. Магистрали контактов в стабильных обществах никогда не выходят из-под властного надзора. Однако в пятом мире контроль за взаимной интерпретацией пространства и времени посредством коммуникации не имеет столь решающего значения, как это мыслится дизайнерами других миров.
Именуемый скорым поезд в конце 80-х годов преодолевал расстояние в 450 км. за десять часов, а ныне уже за двенадцать, со средней скоростью 37,5 км. в час. Как удивился бы, предположим, Г.Уэллс, которому в 1920 г. казалось, будто поезд, перевозивший его из Петрограда в Москву со скоростью 25 миль (40 км.) в час, просто «тащится». В пункт, находящийся от Киева на расстоянии 450 км. письмо сегодня идет полторы недели, а в пункт за 1000 км. к востоку — полтора месяца.
Так и оставшиеся не исчерпанными в своих функциональных возможностях традиционные средства коммуникации едва ли могут полноправно претендовать на метафору «расширений человека» (М.Маклюэн). Происходит скорее сужение достигнутого и возврат к исходным размерам (по многим причинам деньги эффективнее доставить адресату лично, т.е. телом, чем почтовым переводом). Не обремененные уместной для повседневности опекой власти традиционные коммуникации всё более погружаются в свое предназначение осуществлять мирскую связь, выступать не столько функцией общественного договора, сколько атрибутами мира. Кстати говоря, реставрируются и некоторые забытые институты перемещения в пространстве, например «хождение по миру», инкорпорирующее в своем русском имени представления о взаимосвязи физической и социальной среды.
Новейшие коммуникации, возникшие на основе компьютерных технологий и электронных сетей (E-mail, Internet), напротив, «чудесным» образом преодолевают пространство и время. Резервуары эфира, который они опоясывают и перерезают, пока еще не велики, и подобный способ связи никак не значится массовым. Ими не так обеспечивается очевидность современного наличия разбросанных в пространстве пятого мира островков, где время ценится, как укорачиваются линии связи с другими мирами. Однако и они, безусловно, демонстрируют свой мирской характер, создавая принципиально свободные от тотального государственного контроля ареалы, в пределах которых образуются сообщества, как сейчас говорят, «виртуальной демократии». Впрочем, эфирные пути, проторенные телевидением и известные большинству, также очерчивают области относительной свободы обитателей наших территорий, несмотря на естественные интенции государства пристально обозревать, сохранять и расширять «информационное пространство». Разумеется, мы говорим не о свободе телевидения или масс медиа пятого мира, пребывающих в неизбежно зависимых отношениях с институтами власти и капитала, не о свободе присвоения распространяемых внушительными тиражами знаков и смыслов (скажем, один из любимых зрителями культурных продуктов — телесериалы — предлагается выбирать между американскими и латиноамериканскими образцами). Но о том, что телекоммуникация конституирует одну из немногих сфер жизни, где формирующиеся в пространстве и времени культурных продуктов идентичности индивидов и групп перманентно подкрепляются фактической, а не мыслимой активностью, как это случается с возникающими, но зачастую не подтверждаемыми идентичностями в пространстве рынка вещей и других культурных благ. Аудитория, похоже, выдержала нашествие невиданной по прежним меркам плюральности, не только утвердившись во вкусах и предпочтениях, но и постоянно их реализуя.
Пожалуй лишь освоение авто- и авиатрасс требует большего, чем фактическая принадлежность к миру. Вполне возможно, процедура соотносимости со вполне конкретной властью свойственна и повседневному опыту пассажиров общественного транспорта. Но она отнюдь не нормативна и реализуется спонтанно, чаще всего в виде негативных оценок или в нерегулярном угадывании в проездных билетах намека на гарантированность порядка. Обладание же автомобилем предполагает неоспоримо зафиксированное присутствие государства в субъективности индивида в виде водительских прав. Они, говорит по этому поводу Ж.Бодрийяр, дают «как бы свидетельство о гражданстве», «служат дворянской грамотой для новейшей моторизованной знати, на гербе которой начертаны компрессия газов и предельная скорость. А изъятие водительских прав — это ведь сегодня своего рода отлучение...» 9.
Между тем даже случайных или новообращенных пользователей авто в пятом мире все более и более очаровывает его простейшая функциональная истина — комфортность перемещений в пространстве и времени, способная почти полностью разрядить атмосферу власти хотя бы на коротких дистанциях между постами ГАИ. Присутствие государства ощутимо и для авиапассажиров, расстающихся с анонимностью личного намерения преобразовать пространственно-временной интервал. Но и здесь необходима поправка на то, что объемы внутренних авиакоммуникаций пятого мира существенно сокращаются. И данный способ подтверждения идентичности с государством практикуется едва ли пятью процентами фактических граждан.
Нет ничего удивительного в том, что для жителей пятого мира существуют проблемы с определением государственной принадлежности. Мир всегда больше государства и не измерим его масштабами. В нашем случае предмет дискурса возникает лишь потому, что границы символических карт пятого мира и государства совпадают. Не раз публикуемые в Украине данные социологических опросов показывают дифференциацию населения на группы, декларирующие или не подтверждающие свою идентичность с современным государственным образованием на его территории. Причем дифференциацию пространственно ориентированную, так как основное размежевание идентичностей происходит по оси «восток — запад».
В известном смысле это должно убеждать не поверивших в обоснованность притязаний рассматриваемого образования на статус мира, стремящегося в своей самодостаточности воспроизвести микромодель обжитого социокультурного универсума — большого мира, где указанная ось пребывает в постоянном напряжении. Проще говоря, в пятом мире есть свой Восток и свой Запад со всеми вытекающими из этой констатации следствиями. Первый настойчиво уклоняется от провозглашений безоговорочного подданства, второй, напротив, почти не сомневаясь, в этом признается. Впрочем, есть еще и Юг, более уверенно демонстрирующий региональную идентичность, и Центр, не особенно колеблющийся в представлении себя как части узаконенной тотальности. Что же касается Севера, то по определению социологов и наблюдений за поведением избирателей, он чаще всего выпадает из общей картины, не добавляя ей контрастности.
Выбор принадлежности невелик и неравноценен, если рассматривать его в терминах реального и мнимого. Однако то, что он наличествует, уже само по себе артикулирует проблему гражданства как бы еще до ее последующего обсуждения в контексте выдвигаемой универсализмом и коммунитаризмом дилеммы «гражданство — национальная идентичность» 10. Потому как здесь мы не касаемся активных форм проявления гражданской лояльности или, напротив, ее неприятия, а сталкиваемся с фактом сосуществования в едином географическом пространстве различных государственных идентичностей. Причем не в виде случайности или отклонения, но как вполне устойчивого жизненного образца.
Распространенные главным образом среди жителей восточных и южных областей идентичности с прежним государством, казалось бы, должны свидетельствовать об актуализации прошлого. Но вопрос скорее не во времени, а в пространстве. Прошлое время, как всегда и везде, безусловно присутствует в символической и воображаемой реальности. Однако из-за отказа настоящего от естественной преемственности и усталости прорываться в него нелегально прошлое не пополняет запас необходимого для нахождения в действительности социального знания. Сетования многих на сложности приспособиться к новым формам порядка свидетельствуют о жизни в настоящем, а не в прошлом, которое больше не хранит. Способный к любым трансценденциям язык беспрепятственно открывает выход из настоящего в ту и другую стороны. На практике это приводит к ощущению дискомфорта или явному страданию от невозможности охватить взглядом некогда доступное ему пространство, т.е. к тому, что так и называется — ностальгия. Тоска по организованному определенным образом пространству, по целостности, которая неизмеримо легче представима, чем любого рода дискретность, особенно для сознания, ничем не подготовленного к замене одной тотальности на другую.
Настоящее предоставляет условия для одновременной прочности и хрупкости идентичности с «тем», еще неперестроенным пространством. Устойчивость обеспечивается существованием обширных анклавов прежней организации социума. Шаткость — отсутствием ожидаемых объективаций былого порядка или их бытованием в радикально трансформированном виде. Идентичности с воображаемым и символическим «прежним» миром все еще откликаются на политические призывы к реставрационным общественным работам. Но то, что в горизонтах обособленного индивида они не вступают в откровенный конфликт с также регистрируемыми сегодня иными пространственными идентичностями, по сути не согласующимися с ними, говорит скорее об их «живучести», а не жизненной силе. Подавляющее большинство населения настаивает на праве владеть имуществом, т.е. прежде всего располагать собственным физическим, а значит и социальным простором, что в общем-то не предполагалось прежней идентичностью в пространстве, которое трактовалось преимущественно как коллективно осваиваемое.
Несомненно, что идентификация с государством тесно связана с установлением идентичности самого государства. Любые объективации государственности безусловно играют существенную роль. Как, вероятно, и разнообразное воздействие на ценностную сферу массового сознания, способное отозваться и рационально опосредованной реакцией, и суггестивным эффектом.
Известны примеры с пафосом сопоставимости размеров собственной территории с территорией крупной европейской страны. Или с утрированной самоцентричностью международных новостей национального ТВ и прессы, никак не подтверждаемой невысоким интересом к нашему государству в мировой коммуникации — в чем можно усмотреть механизм провинциального сознания утверждать свою идентичность за счет настойчивого огораживания собственного пространства как самоценного и самодостаточного в своей обозримости и подконтрольности.
Однако признание независимости и суверенности нового государства для значительной части населения, независимо от региона проживания остается проблематичным. Иное дело, что довольно критические оценки достигнутой степени независимости, тем не менее, сопровождаются уверенной идентификацией на западе и столице, вплоть до практически массового отрицания на юге и востоке. Невнятность маркировок выбираемого и присваиваемого пространства неизбежно сказывается на распространенности ситуативных идентичностей в данной сфере, — на что указывает очевидное нежелание многих жителей востока, юга, а отчасти и центра (но не запада) поддержать декларацию о государственном суверенитете, случись это еще раз после 1 декабря 1991 года.
Между тем, отношение населения Украины к государству не столь уж просто, чтобы удовлетворительно описать его при помощи дихотомической шкалы оценок. Не секрет, что пятый мир — довольно небезопасное место обитания. Безопасность самого разного рода — от физической (жизни), экологической (окружающей среды, продуктов питания) до социальной (социальной позиции, обеспечивающей приемлемый уровень жизни) — пожалуй наивысшее благо и самый острый дефицит для его жителей. Невзирая на отсутствие идентичности с государством, они апеллируют к нему в поисках гарантий материально-статусной сохранности, впрочем, не будучи особенно уверенными в позитивном результате. При этом демонстрируется то, что можно назвать феноменом «отложенного гражданства», ориентированного на перспективу условности, но условности не как переноса в будущее, а как схемы дискурсивной практики во взаимодействии «демоса» и государства, обоюдно принимаемой этими субъектами. В пятом мире идентификация жителей и власти не предполагает обязательности и не является императивной, в чем носители как либеральных, так и консервативных взглядов, не затрудняясь, усмотрят возможный предмет для интерпретаций.
1 Апель К.О. Етноетика і універсалістська макроетика: суперечність чи доповнювальність //Політична думка.—№3.—1994.—С.116
2 Бергман П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности.—М.: Academia—Центр, Медиум, 1995.—С.281.
3 Pecora V.P. What is Deconstruction? //Contention: Debates in Society, Culture and Science: Spring., 1992.—N 3.—С.60.
4 Bauman Z. Intimations of Postmodernity.— London and New York: Routledge, 1992.—С.194.
5 Бурдье П. Социология политики. — М.: Социо-Логос, 1993.—С.36.
6 Bourdieu P. Distinction. A Social Critique of the Judgement of Taste.— London: Routledge, 1989.
7 Baudrillard J. In the Shadow of the Silent Majorities... or the End of the Social.— New York: Jean Baudrillard and Semiotext(e), 1983.
8 Foucault M. Space, Knowledge, and Power//Foucault Reader. Ed. Paul Rubinow. New York: Pantheon Books, 1984.—С.243-244.
9 Бодрийяр Ж. Система вещей.— М.: Рудомино, 1995.—С.57.
10 Хабермас Ю. Гражданство и национальная идентичность// Хабермас Ю. Демократия. Разум. Нравственность.—М.: АО «KAMI», ACADEMIA, 1995.—С.209-245.
