Владимир АНТОНОВИЧ
ДАНИИЛ БРАТКОВСКИЙ (1697 — 1702)
Даниил Братковский, личность почти неизвестная, но весьма интересная, как последний природный русский дворянин Юго-Западного края, отстаивавший русскую народность и православную веру в этом крае против католическо-польского насилия и сложивший голову за свои убеждения. В рядах местного дворянства — он последний боец православно-русского начала в Юго-Западном крае, заканчивающий собою ряд дворян-патриотов, в начале и во главе которого стоял некогда князь Константин Константинович Острожс-/238/ский; но между Острожским и Братковским протекло целое столетие, и то православно-русское дворянство, которое дружными силами окружало Острожского, в начале XVIII в., является уже почти вполне ополяченным или обессиленным. Братковский стоит среди своих собратий уединенно и не только не находит в них поддержки, но, напротив, — встречает гонителей и палачей. Уния политическая — Люблинская и последовавшая за нею религиозная — Брест-Литовская сделали свое дело в дворянском кругу. Породившись в Польше, государстве чисто аристократическом, обе унии были рассчитаны метко для того, чтобы охватить русское шляхетское сословие, на другие сословия никто в Польше не обращал внимания, никто не искал их согласия, все пренебрегали возможною с их стороны реакцией, и, вследствие того, обе унии и сокрушились потом, наткнувшись на сопротивление со стороны сословий не принятых в рассчет.
Дворяне русские, движимые патриотизмом, противопоставили вначале сильный отпор польским посягательствам, но долго они удержаться не могли. Уния, как политическая, так и религиозная, слишком сильно манила их к себе обещанием равноправности с польской шляхтой, она им обещала почти полную независимость от «господарской» власти, участие во всех правах, приобретенных польской шляхтой, дававших волю самому буйному своеволию и произволу, и, наконец, бесконтрольное, ничем не ограниченное владение крестьянами. Для дворян приманки эти были слишком сильны, еще сильнее была ловкость иезуитской пропаганды, распространявшей унию: дворянские русские роды пустились, наперерыв один перед другим, переходить из православия в католицизм, перенимать польский язык и обычаи. Самые знатные подали пример: еще при жизни князя Константина Острожского два его сына приняли католичество, дочь третьего, последняя из рода Острожских, княжна Анна Александровна основала в Остроге иезуитскую коллегию и, изгнав из своих имений 40 священников православных, отдала ксендзам их приходы. Рядом с Острожскими в продолжении первой четверти XVII века католичество принимают представители всех знатных русских родов — князья: Януш Заславский, Петр Збаражский, Юрий Чарторыйский, Юрий и Еремия Вишневецкие, Самуил и Карл Корецкие, Симон Сангушко и т. д. Следуя примеру знатных, все дворянство кинулось к отступничеству от своей веры и народности. Когда в половине XVII столетия, при Хмельницком, православная вера и русская народность нашли горячих защитников в козаках и крестьянах, то участие в народном движении приняли только немногочисленные шляхтичи и то большей частью, по-/239/добно Выговским, Гуляницким, Тетере, Головацкому, Кречовскому и т. п. из числа бедной, служилой или околичной шляхты. Тогда яснее еще стало, что с католичеством и полонизмом нераздельно связаны шляхетские сословные интересы, и потому оставшиеся православными, сколько-нибудь зажиточные шляхтичи или спешили окатоличиться, или просто, подобно Киселю, ставали в польские ряды, помогая подавлять своих единоплеменников и единоверцев во имя шляхетского принципа. Потому, когда западная часть Украины, вследствие Андруссовского договора, оставлена была Польше, то шляхта, вновь ею овладевшая, составляла уже почти сплошную массу католическо-польскую. Кой-где только уединенно, отдельный дворянский род держался своих народных начал и не менял их на материальные выгоды, истекавшие из полонизации.
К одному из таких родов принадлежал Даниил Братковский. Предки его упоминаются еще в начале XVI века в землях Перемышльекой и Волынской, как туземные, православные, владеющие поместьями земяне. О ближайшем родстве Даниила ничего не известно; знаем только, что он получил воспитание, для своего времени довольно блестящее; Величко, доставивший о нем единственное краткое известие, говорит, что он был человек, ученый, поэт отличный, который книжку под заглавием: Świat przeorzany «рифмами польскими красно и утешно зложил». Из самого сочинения видно, что Братковский был хорошо знаком с классическою литературою, и в нем даже помещены намеки автора на евое путешествие в Италию. Вообще вся книжка, носящая заглавие: «Мир пересмотренный по частям», рисует наглядно как личность самого автора, так и взгляд его на современное шляхетское общество. Она состоит из множества мелких стихотворений и с начала до конца представляет одну едкую сатиру, в которой особенно настойчиво изобличаются два порока, господствовавшие в тогдашнем шляхетском обществе: пьянство и продажность. Вот общее содержание сочинения Братковского, составляющее верную картину изображаемых им нравов: не наука, не заслуги, а деньги у нас господствуют, говорит он. Кто заплатит или угостит, тот прав в суде, тот слывет Демосфеном на сейме, тот получает староства и должности, тот везде пользуется почетом и уважением, если он горд, то имеет право презирать каждого, хотя бы умнейшего, бедняка. Остальные же только и делают, что пьют, дерутся, да ищут кому бы продать свой голос на сейме или свое мнение в суде. Безнравственность растлила все шляхетское общество, семью и государство: красноречие заменяется скучным риторством, честность — мошенничест-/240/вом, правосудие — сутяжничеством. Казну грабят сборщики податей, войско без жалованья — грабит свой же край. Равенство шляхетское — только фраза, покрывающая олигархические замашки богатых панов. «Вольности шляхетския» состоят в том, что шляхтич может чинить зло и не подчиняться даже требованиям разума. Крестьяне порабощены окончательно; даже, смешно сказать, боль их пан обращает в статью дохода для себя, ибо если двум крестьянам случитт ся подраться, то штраф за нанесенные побои шляхтич забирает себе. Русский элемент до того подавлен, что «если py-i син нуждается в чем-нибудь, то он должен притаиться, льстить, и успевает только в таком случае, если в нем русина не узнают».
Выработав себе такой взгляд на окружающее шляхетское общество, одаренный предприимчивым и пламенным характером, будучи притом, по словам Величка , «благочестия святого непоколебимым ревнителем», Братковский не мог удовлетвориться литературной деятельностью: он, по необходимости, вытекавшей из его характера и степени развития, должен был вступить в фактическую борьбу с гонителями веры отцов, попранной и ежедневно оскорбляемой дворянами, покинувшими ее ради благ земных. Первые шаги Братковского в этой борьбе были строго легальны: в 1699 году созван был королем Августом II так называемый примирительный сейм (pacificationis), которого постановления должны были определить характер начинавшегося царствования. По обыкновению разосланы были по воеводствам королевские универсалы, предписывавшие дворянам выбрать депутатов на сейм и снабдить их инструкциями. Пользуясь этим обстоятельством, Братковский, с помощью другого, также православного дворянина Ремигияна Сурина, стольника житомирского, успел сгруппировать православных дворян в Киевском и Волынском воеводствах, и уговорить их потребовать от сейма, посредством депутатов, гарантии для православного вероисповедания. Хотя православные дворяне составляли в то время весьма малочисленную группу, однако им удалось поместить свои требования в инструкциях, данных послам обоих воеводств. Результаты, однако, показали, что на легальном пути православные не добьются от польского дворянства и правительства никакой гарантии веротерпимости. Сейм знал хорошо, что некому на пути закона вступиться за православие: крестьяне в Польше не имели права располагать собой даже в делах веры; 1
1 1573 года постановлен был закон, по которому помещику давалось право наказывать «по своему разумению» крестьян, не повинующихся ему в делах религиозных.
остатки коза-/241/чества на том же сейме решено было уничтожить окончательно, а дворяне русских земель почти все были уже окатоличены и ополячены. Потому сейм не только не обратил ни малейшего внимания на пункты, относящиеся к православию в инструкциях, данных послам Киевского и Волынского воеводств, но даже издал несколько новых постановлений, стеснявших православие и стремившихся к его искоренению. Так, сеймовыми конституциями запрещено было селиться православным наравне с евреями в освобожденном от турков Каменце. Так, униаты только признаны были способными занимать в городах и местечках выборные магистратские должности, православные же мещане от них устранялись. Так, возобновлено было прежнее постановление, освобождавшее только униатские церкви и духовенство, в ущерб православным, от постоя и военных повинностей. Так, наконец, все Подолие было изъято из ведомства Киевской православной митрополии и подчинено духовному ведомству Львовского униатского архиепископа.
Сами депутаты от дворян Киевского и Волынского воеводств подали голоса в пользу этих постановлений и, рассчитывая на слабость православной партии между дворянами своих воеводств, оставили без внимания требования, помещенные ими в инструкции. Рассчет их вполне оправдан был последствиями: когда они явились в свои воеводства и представили отчет о своих действиях на реляционных сеймиках, то дворяне остались равнодушны к упущению ими тех пунктов, которые относились к православию. Братковский и Сурин решились продолжать борьбу: — они собрали подписи православных дворян в обоих воеводствах (числом только 54, и то, с небольшими исключениями, подписавшиеся принадлежали к мелкой, так называемой околичной шляхте) и от имени всех их составили манифест, в котором выставляли упущение, сделанное депутатами, и требовали, чтобы они были за это подвергнуты законной ответственности. Но все три гроды волынские: Луцкий, Кременецкий и Владимирский отказались принять манифест, он был внесен только в овруцкие книги и то лишь потому, что Сурин занимал в то время должность овруцкого гродского писаря. Дальнейшего хода дело не получило — под влиянием шляхетского общественного мнения, Сурин не осмелился потребовать депутатов к суду, вследствие заявленной жалобы, он пропустил срок, установленный законом для выдачи позва, и тем дело и прекратилось.
Между тем, как сатирические сочинения Братковского, так особенно опозиция, неожиданно им вызванная, раздражили против него фанатизм волынских шляхтичей. Среди грубых /242/ нравов тогдашнего шляхетского общества, постоянно готового к наездам, нападениям и дракам, Братковский не мог оставаться безопасным — он должен был переселиться с семьей из Волыни во Львов. С этого времени он сознал, что легальный протест ни к чему не поведет, и что ему необходимо искать для своего дела иной точки опоры. С этой целью он предпринял в 1700 году путешествие в Батурин, к гетману Мазепе, с которым, по словам Величка, он был «здавна знаемий». Мы не имеем сведений о том, в чем состояли переговоры между ними; вероятно Мазепа, которому грезилось беспрестанно — завести у себя шляхетское устройство края, почитаемое им идеальным, отвергнул предложение принять участие в борьбе против шляхетского начала. Во всяком случае Братковскому пришлось возвращаться без всякого успеха. Опасаясь неприятелей со стороны озлобленных противу него шляхтичей, он не осмелился возвращаться из Батурина во Львов прямым путем через Киев и Волынь; он отправился глухими проселками через Полесье «по причине подозрений со стороны апостатов православия святого». Несмотря однако на эту предосторожность, встретившиеся на дороге шляхтичи узнали его в местечке Олыке, заключили в тюрьму и несколько недель продержали под стражей 1.
1 Величко ошибочно относит ко времени этого заключения казнь Братковского, последовавшую в конце 1702 года.
Неизвестно, каким образом удалось Братковскому освободиться из плена, но в начале 1702 года мы его опять встречаем в действии. В этом году возникла последняя козацкая реакция против Польши.
После Андрусовского договора, остатки козачества на правой стороне Днепра продолжали отчаянную борьбу с поляками, но силы его для этого были слишком слабы. После неудачной попытки Дорошенка, пробовавшего искать спасения в союзе с Турцией, вся Западная Украина опустела: народонаселение ее или бежало от шляхетского ига на левую сторону Днепра, или уведено было в полон турками, Козачество почти совершенно исчезло; слабые следы его были подняты и несколько усилены самим же польским правительством. В 1683 году, во время венского похода короля Собеского, ему понадобились козаки и он навербовал несколько охотничьих козацких полков. Возвратившись из похода, полки эти расположились в опустевших землях Киевского и Брацлавского воеводств и организовались на прежний козацкий лад, как свободное, военное, землевладельческое сословие. Не заботясь о судьбе опустевшего края и считая козачество совершенно обессиленным, поляки не обращали /243/ внимания в продолжение известного времени на это новое козацкое поселение; между тем число Козаков быстро усиливалось крестьянами, перебегавшими к ним из помещичьих имений, или возвращавшимися с левого берега Днепра. Уже с 1690-го года самый энергический из вождей козацких, белоцерковский полковник Семен Палей, начинает систематически теснить шляхту на Полесьи, выбивать ее из имений, а отнятые у шляхтичей села причислять к своему полку. Жалобы польской шляхты обратили на себя внимание сейма, который, постановлением 1699 года, порешил уничтожить Козаков и предписал им разойтись из полков и очистить занятую ими область. Козаки не исполнили требования сейма, несмотря ни на универсалы королевские, ни на попытку гетмана Яблоновского разогнать их силой. Между тем в Польшу вторгнулся Карл XII. Пользуясь этим обстоятельством, козаки решились еще раз попытаться с оружием в руках отделаться от Польши и освободить русский народ от господства шляхты. В начале 1702 года в Фастове съехалась на совет козацкая старшина: наказный гетман Самусь, белоцерковский полковник Палей, брацлавский полковник Абазин; на совет этот явился и Даниил Братковский. Решено было, что козаки вторгнутся в незанятую ими часть Киевского воеводства, на Подолию и на Волынь, призовут к оружию крестьян и, очистивши эти земли от шляхтичей, водворят в них козацкое устройство. Братковский написал воззвание к крестьянам, в котором исчислял все обиды, претерпеваемые ими от панов, указывал на гонение православной церкви и взывал к дружному восстанию. Он взялся распространить в народе это воззвание и подготовить таким образом восстание крестьян. Притом, располагая многочисленными связями с духовенством православным, с мещанами, с служилыми и околичными шляхтичами, он надеялся воодушевить их указанием возможности скорого освобождения и найти между ними энергических сотрудников. Сигналом для движения козаки должны были считать то время, когда, вследствие королевских универсалов, шляхтичи воеводств Киевского и Волынского отправятся «посполитым рушением» под Сендомир, в поход против шведов.
Действительно, в начале августа шляхетские ополчения поднялись и направились к Сендомиру, в то же время двинулись и козаки двумя отрядами: один из них, под предводительством Палея, направился на юг, овладел Белой Церковью, единственной польской крепостью на Украине, и, истребив оставленный в ней гарнизон, занял Корсунь и Богуславль, перебил стоявшие там польские хоругви и сбежавшихся под их защиту шляхтичей, вошел в пределы Бра-/244/цлавского воеводства и занял Умань. При вести о походе Палея, крестьяне в Брацлавщине и Подолии поднялись: они выбрали себе полковников, назвались козаками и пошли истреблять панские дворы. Другой козацкий отряд, под начальством наказного гетмана Самуся, направился на северную лесистую часть воеводства Киевского, не занятую козацким поселением. Посполитеє рушение воеводства Киевского, бывши уже на дороге в Сендомир, поспешно повернуло назад и, подкрепленное отрядом регулярного войска и надворными милициями Потоцких, встретило Козаков под Бердичевом, но оно было наголову разбито и рассеялось. Самусь занял воеводство Киевское по реку Ушь и угрожал границам двух соседних воеводств: Волынского и Подольского. Между тем шляхта волынская была поспешно отозвана из-под Сендомира кастеляном волынским, Франциском Ледуховским, человеком весьма популярным между дворянами и руководившим их мнением и действиями во всех случаях. Во главе дворянского ополчения, подкрепленный надворными хоругвями панов и небольшим отрядом регулярного войска, Ледуховский выступил в поход против Самуся. На дороге, расположившись лагерем у города Заславля, Ледуховский издал 16 октября универсал к воеводству Волынскому, в котором, объявляя о грозящей опасности со стороны козаков и восстающих крестьян, он сповещает об учреждении под его председательством военного суда при войске, а также о том, что все заподозренные в участии в восстании, будут судиться этим судом. Вследствие этого распоряжения, патрули, высылаемые Ледуховским, а также управляющие имениями шляхтичи стали задерживать и допрашивать проезжих и арестовывать тех из них, которые казались им сколько-нибудь подозрительными. На следующий же день после издания универсала, передовым отрядом польского войска задержан был попавшийся ему на дороге человек в крестьянской одежде, желавший, как оказалось, избегнуть встречи с войском и не успевший в этом намерении. Когда он был приведен в лагерь, шляхтичи волынские узнали в нем Даниила Братковского; при обыске у него были найдены связки бумаг, между которыми оказалось несколько экземпляров сочиненного им воззвания к народу и несколько писем, доказывавших участие Братковского в козацком движении. Он был отдан под стражу. На первом же допросе в военном суде, 17-го октября, Братковский объявил, что воззвание и письма писаны им, что он действительно употреблял все зависящие от него усилия для того, чтобы помочь козакам, но что сообщников своих он покажет только в таком случае, если его будут судить законным порядком, в гродском суде. /245/
Таким образом, Братковский выигрывал, с одной стороны, время, которым пользуясь, друзья его могли бежать, с другой стороны, он сам становился в более выгодные юридические условия. Если бы дело его было передано в гродский суд, то он имел бы право представить свидетелей и собрать показания в свою пользу; он мог быть выпущен на поруки под залог известной суммы, мог пользоваться правом аппеляции в люблинский трибунал и в королевский надворный суд; как дворянин, не подлежал пытке, наконец, участь его не была в руках ненавидящего его волынского дворянства. С другой стороны, Ледуховский, полагавший при установлении военного суда, что он будет иметь дело с посполитыми людьми, несмотря на авторитет, которым он пользовался в дворянской среде, не посмел отказать произвольно дворянину, даже ненавистному для своих, в требовании законного суда. Он знал, как ревностно охраняются дворянские привилегии, знал, что нарушение их, даже в этом исключительном случае, может навлечь на него всеобщее негодование и разрушить всю приобретенную им популярность. В нерешимости он отдал приказание оставить Братковского под стражей, арестовать Григория Коссовича, войта межирецкого, имя которого было упомянуто в документах, найденных у Братковского, и содержать их в тюрьме, впредь до дальнейшего решения. После того он отправился в поход, дошел до границ воеводства, но, не встретив Козаков, которые направились между тем на Подолие, он возвратился назад и, созвав в Луцке сеймик воеводства Волынского, представил на нем отчет о своих действиях и, между прочим, предоставил дело Братковского на суд сеймика. Тут, на сходке, состоявшейся 20 ноября, дворяне постановили: изъявить благодарность Ледуховскому за его действия, снабдить его нужными средствами для продолжения войны с козаками, наконец, признать, что они одобряют его поведение относительно Братковского и разрешают судить последнего военным судом.
Участь Братковского была, таким образом, решена. Ему предложили показать сообщников и призвать свидетелей в военный суд; он от этого решительно отказался, и потому 22-го ноября над ним состоялся следующий приговор, который приводим в буквальном переводе: «В деле между публичным обвинителем, его милостию, Андреем Клодницким, истцом, и его милостию, паном Братковским, находящимся под стражею, ответчиком, суд военный, выслушав как дальнейшее обвинение, подкрепленное письмами, сочинениями и другими доказательствами, так и защиту обвиненного, и точно сообразив все обстоятельства дела, постановляет: так как дворянин Братковский отказался представить свидетелей и /246/ требуемые от него объяснения, несмотря на дозволение и понуждение со стороны суда, и этим уже поступком доказал очевидно свое участие в измене козацкой; так как притом он сознается, что в Киеве и в других местах у Палея, где вместе с ним бывал и Самусь, и что в последнее время он возвращался из Хвастова; так как из его сочинения о греко-дизуницкой (sic) религии, из писем и других документов, писанных рукою обвиненного и найденных при нем, когда он, избегая встречи с нашим войском, был захвачен, переодетый, передовою стражею, явствует, что он ездил в Украину, побуждаемый желанием отметить за обращение в унию греческой религии, которая, по милости Божией, принята в единство и под сень католической церкви и, возвращаясь оттуда, воспламенил, сильнее, нежели можно бы даже предполагать, в пользу Палея и Самуся народ и чернь козацкую, и без того всегда склонную к неверности Речи Посполитой, и побудил оную к жестокому восстанию против той же Речи Посполитой, возбуждая в ней соболезнование над верою, якобы угнетаемою (чего на деле нет) поляками; то потому суд находит необходимым подвергнуть обвиненного пытке через палача, дабы явственнее раскрыть все богопротивные действия подсудимого и обнаружить, кто еще был причастен к его безрассудному поступку; суд определяет, дабы он был тотчас же отослан в магистрат и дабы там пытка производилась в присутствии писаря, присяжных магистратских и военного судебного обвинителя».
Пытка существовала в польском законе до 1746 года и до этого же времени употреблялась почти повседневно на деле, как это доказывают многочисленные приговоры, внесенные в магистратские книги. Одного подсудимого можно было трижды подвергнуть пытке по одному делу, каждое пытание не могло продолжаться долее часа и для каждого требовался отдельный судебный приговор. В первый раз тело пытаемого растягивали с большою силою веревками; во второй раз жгли его, кроме того, свечкою; в третий водили по телу раскаленным железом.
Братковскому предстояло выдержать все три степени пытки, в случае, если он не укажет своих сообщников; — он решился вынести их, и на первой пытке, несмотря на мучения, не сказал ни слова; от дальнейших испытаний спасла его сама судьба: физические силы его истощились, и судьи увидели, что он не будет в состоянии пережить второго сеанса, и, таким образом, лишит их возможность предать смертной казни. Потому 25 ноября, через 3 дня после первого допроса, суд военный издал следующий приговор: /247/
«Суд военный, приступив к чтению показаний, отобранных от обвиненного посредством пытки в суде магистратском и сличив их с добровольными признаниями обвиненного, учиненными, как в суде, под Заславлем, так и перед разными частными лицами, и рассмотрев тщательно все обстоятельства дела, усматривает из них в подсудимом лишь явное упорство и закоснелость, так как, несмотря на очевидность своего преступления, он противоречил первоначальным своим показаниям. Потому суд считает нужным подвергнуть подсудимого вторичной пытке, через палача, с приложением огня (admoto igne). Однако же, обращая внимание на слабость сил обвиненного, суд, по милосердию, освобождает его от вторичной пытки, о чем и он сам, признавая себя достойным смертной казни, умоляет. Так как гибель виновного необходима для охранения целости здешних воеводств, во время столь тяжелого козацкого восстания, то суд находит того же дворянина Братковского, за вышеупомянутый его безбожный поступок, достойным смертной казни, и за измену государственную приговаривает его к обезглавленню. Для немедленного исполнения сего приговора через палача суд военный отсылает подсудимого в Луцкий магистрат и приказывает судебному обвинителю наблюдать за исполнением приговора. Город Луцк должен снабдить его всеми предметами, для казни необходимыми».
В следующее утро (26 ноября) Братковский «посеред рынку Луцкого, через ката, за семь разов, мордерско зостал стятый». Судьи, не щадившие ему оскорблений и истязаний, во время процесса, не дозволили ему перед смертью свидания с женою и детьми.
Так погиб последний дворянин — патриот Юго-Западного края, защищая свою веру и народность против фанатизма религиозного и сословного своих собратий — отступников.
Даниил Братковский (1697 — 1702)
Друкується за публікацією в «Киевлянине» (1865. № 91 — 92).
Див. також:
Іван Крип’якевич. Волинський повстанець.
