[Воспоминания о Тарасе Шевченко. — К.: Дніпро, 1988. — С. 410-418; 567-568.]

Попередня     Головна     Наступна

Б. Г. Суханов-Подколзин

ЧТО ВСПОМНИЛОСЬ О ТАРАСЕ ГРИГОРЬЕВИЧЕ ШЕВЧЕНКО

Покойная моя матушка Н. Б. Суханова в конце 50-х и начале 60-х годов, подобно многим членам тогдашнего русского общества, поддалась влиянию новых, гуманных «веяний» и, как женщина умная, для светской же барыни образованная и начитанная, сумела привлечь в свою гостиную кружок людей, подвизавшихся на литературном и художественном поприщах.

Довольно сказать, что писатели Полонский, Щербина, Майков, художники Пименов, Соколов, Айвазовский и другие были постоян-/411/ными посетителями нашего дома. Иван Сергеевич Тургенев в свой приезд в Россию появлялся также в гостиной матушки. Кроме дебатирования всевозможных и невозможных вопросов, возникавших в то время, как грибы после дождя, смею теперь думать, что крепостной повар Семен, ученик славной кулинарной академии графа Нессельроде, немало способствовал своими гастрономическими талантами сплочению этого небольшого, избранного интеллигентного кружка.

Хотя в те времена я был совершенным еще мальчиком (мне было лет 13 — 14), упомянутые «веяния» отразились на мне благодаря моему наставнику В. А. Фукс, человеку умному и пылкому *. Я восторженно-почтительно относился к бывшим у матушки литературным и артистическим корифеям и, насколько мог, старался вникать в смысл неумолкаемых диспутов и пререканий, которые велись с редким увлечением во всех тогдашних салонах и кабинетах. То было время общей лихорадки, когда, например, из-за какой-нибудь статьи «Современника» люди в обыкновенное время лимфатичные и неречистые обращались в каких-то исступленных, готовых утопить неуступчивого оппонента в первом попавшемся стакане chateau laffite ¹. Понятно, все это не могло не иметь влияния на шустрого мальчика, и он невольно настраивался под общий диапазон.

* В. А. Фукс — преподаватель в частной Московской гимназии.

¹ Chateau laffite — марка вина.

Не вспомню теперь в точности, когда именно все чаще и чаще стало при мне повторяться имя Шевченко. От своего учителя я проведал, что этот Шевченко — великий малорусский поэт, поэт-самородок, вышедший из народа. При этом он (т. е. мой учитель) продекламировал несколько стихотворений этого поэта; в одном из них попадался комический эпизод подзатыльника (?), берущего свое начало где-то сверху и спускающегося по всем градациям нисходящей служебной иерархии.

Опять теперь не вспомню, когда и как введен был в дом наш приземистый, лысый, усатый человек, которого сразу мы же, дети, в особенности, полюбили и с которым стали, так сказать, на короткую ногу. Особенно за ним ухаживали, старались во всем уводить наши крепостные люди — все уроженцы Малороссии. Оказалось, что они все давно его знали и любили, что он во всем им был близок, благодаря тому обстоятельству, что у дворецкого Пивоваренко имелось старое издание «Кобзаря»; эта маленькая, засаленная книжонка переходила из рук в руки, безжалостно трепалась, путешествуя из кухни в переднюю; стихи выучивались наизусть, своими родными, теплыми мотивами помогали этим простым людям переноситься мысленно на далекую родину. На заглавном листке этой книжонки из-под толстого слоя грязи выглядывал старик-бандурист, сидевший под вербами. С этого времени мне ни разу не пришлось напасть на это издание.

Тем, что Шевченко, войдя в дом моей матери, сразу и без всякого с его стороны заискивания сумел завоевать общую симпатию всех домашних, начиная с перетянутых гувернанток-англичанок и кончая выездным «человеком», лучше всего доказывается, насколько он был симпатичен, насколько своей простотой, сердечностью, /412/ одним своим появлением непроизвольно привязывал к себе всех, от малого до великого. Его несколько угловатые, но нисколько не вульгарные манеры, простая речь, добрая, умная улыбка — все как-то располагало к нему и оставляло впечатление старого знакомства, старой дружбы, при которой всякого рода церемонии становились излишними. Под непосредственным влиянием восторженного наставника, весьма понятно, для меня этот добрый, чудаковатый поэт в моем почти детском воображении принимал образ мученика, за правду потерпевшего, и становился еще более сердцу милым.

Матушка была хорошо знакома с семейством временного вице-президента Академии художеств графа Толстого, принимавшего, как всем известно, горячее и благотворное участие в судьбе Тараса Григорьевича и доставившего ему при возвращении из ссылки казенную мастерскую в самом здании Академии. Весьма вероятно, что с общего согласия условлено было пригласить Шевченко давать мне уроки рисования, дабы под видом гонорара оказать ему на первых порах материальную помощь. Предложить ему денег никто бы не решился, и я имею основания предположить, что благодаря этой маленькой хитрости я стал в одно прекрасное утро учеником этого, по-институтски «обожаемого» мною человека.

Три раза в неделю отправлялся я в Академию и проводил предобеденные часы в мастерской моего учителя. Учение в строгом смысле было очень незначительно; оно главным образом ограничивалось рисованием одного и того же цветочного горшка в разных положениях и на разных плоскостях. Особенной пользы от этого метода быть не могло уже потому, что однообразие сюжета парализовало всякую охоту в ученике. Поездки же на дальний Васильевский остров, сидение на положении взрослого в мастерской художника-поэта; артистическая, не виданная еще обстановка самой мастерской; наконец «пробривание» более серьезных, но зато и более скучных занятий, — все это обращало для меня поездки в Академию в настоящий праздник, для которого я охотно мирился с монотонней неизменного горшка с цветами.

Находясь, таким образом, довольно часто «с глазу на глаз» с Тарасом Григорьевичем, я вполне имел случай видеть его нестесненным никакими светскими условиями и пользуюсь этим, чтобы из всех сил восстать против тех биографических портретов, которые силятся изобразить моего учителя рисования каким-то спившимся дикобразом. В доме моей матери, где он зачастую обедал и где вина подавались в изобилии, никогда он не бывал в «подпитии». Бывая у него и засиживаясь подолгу, мне никогда не случалось видеть его в невменяемом состоянии; никаких цинических выходок он себе не позволял; никаких грубых выражений не употреблял...

Мне очень досадно было встретить в книге М. К. Чалого описание дорогой мне по воспоминаниям мастерской... Соглашаясь с тем, что студия Тараса Григорьевича, а также и его спальня (в антресолях) не представляли из себя interier’а ¹ голландского minherr’а ², не могу согласиться с безобразной картиной валяющихся повсюду гадостей, неубранной постели и прочих проявлений неряшливости.

¹ Интерьер.

² Дворянина. /413/

Кто когда-либо бывал в студии художника, а тем более бедного, тот не мог не приметить присущий этим помещениям специфический беспорядок, происходящий частью от самого рода занятий. Такой именно беспорядок царил и у Шевченко в мастерской. Неряшества же, грязи и безобразия в ней было столько же, сколько правды в описаниях господ, уподобляющих ее кабаку или того хуже.

В ту зиму, когда мне впервые пришлось ездить к Тарасу Григорьевичу, он начал заниматься офортными (eau forte) работами, причем в руководители и наставники он избрал себе величайшего мастера этого дела — Рембрандта, усердно и усидчиво копируя его труднейшие произведения.

Бывало так, что мое рисование прерывалось предложением идти вместе в академическую библиотеку, Эрмитаж или к кому-либо из коллекционеров, чтобы посмотреть какой-нибудь невиданный еще рембрандтовский офорт. Понятна радость, с которой я шел на такое предложение, и гордость, с которою шествовал по коридорам Академии или улицам Петербурга, сопутствуя моему дорогому учителю в его невероятной, всем знакомой мерлушечьей шапке. Часто к Шевченке заходил господин Марин, обладатель чудесной коллекции гравюр, как большой знаток он объяснял Тарасу Григорьевичу разные тонкости и фортели (trac) этого своеобразного и трудного искусства. Помнится, что однажды я нашел Тараса Григорьевича в большой суете. Он собирался писать масляными красками портрет известного мазепинского Кочубея, по заказу одного из его потомков. Требовались: холст, разные аксессуары — вроде бархата, парчи, собольего меха и т. д. Взял меня Тарас Григорьевич с собою, и мы до позднего вечера прошлялись по городу, разыскивая все эти вещи, причем, нисколько не стесняясь сопровождавшим его «хлопцем», он заходил в лавки, к костюмерам, в знакомые ему дома. По поводу того же Кочубея один из уроков прошел в том, что мы, забравшись в какую-то преогромную академическую не то кладовую, не то чердак, рылись в целом хаосе запыленных старых картин, чтобы разыскать какие-то портреты каких-то малороссийских гетманов (или даже гетмана), нужные ему для большей верности кочубеевского костюма. После долгих поисков, измаранные, как черти, отрыли какого-то старого чубатого господина и, окрестив его почему-то «Мазепой», торжественно приволокли в студию. Был ли когда окончен этот кочубеевский портрет, натворивший столько хлопот Шевченке, и где он теперь находится? Посещавшие Шевченка художники единогласно хвалили его работу, что приводило его в отличное расположение духа, выражавшееся, например, в том, что он, подходя к полотну, давал разные нежноругательные прозвища «богатой и знатной» Мазепиной жертве *.

* Портрет был поясной, овальный. У Шевченко находился старинный портрет Кочубея, довольно примитивного письма, он его придерживался для сходства, хотя кисть богомаза изобразила Кочубея каким-то китайским мандарином. У Шевченко портрет писался в рембрандтовском стиле, с контрастами освещения (clair-absent).

Кроме этой работы я еще помню исполнявшиеся рисунки сепией. Первый изображал старого турка, вроде тех, которые красуются на табачных вывесках, — то есть в полной своей турецкой форме, в чалме, при чубуке и кинжале, сидящего, без осо-/414/бенно видимых целей, рядом с очень некрасивой одалиской. Для этой работы являлись старик-натурщик и очень скромная, почти даже безобразная девица-натурщица. На другом рисунке изображались днепровские русалки (довольно легко одетые), увлекавшие молодого казака на дно речное. Казак почему-то не удавался Тарасу Григорьевичу и смывался беспощадно; при этом и без того старательный запорожец обзывался «бісовой дитиной» и иными неприятными эпитетами. Как ни старался я заступиться за беднягу, неутомимая кисть продолжала свое разрушительное дело, и на место сгинувшего казачины к следующему уроку появлялся его заместитель, которого русалки продолжали увлекать в пучину днепровскую. Нужно заметить, что с дамами или девицами, бравшими на себя труд позировать для русалок, я никогда не встречался. Для изображения казака мне случалось подолгу валяться на диване, свесивши руку и ногу, в иногда очень неудобной и даже мучительной позе. Судьба, постигшая эти две сепии, так же мне не известна, как и судьба портрета масляными красками.

Являясь очень аккуратно в часы, назначенные для уроков, я иногда не заставал хозяина дома. В таких случаях на дверях мастерской мелом бывало написано: где он, когда вернется или у кого из служителей находился ключ. Вообще эти двери часто исписывались именами не заставших хозяина посетителей, иногда даже выражениями почтения или восторга, преимущественно на малорусском языке; случалось даже, что восторженные обращения к «батьке» принимали стихотворную форму.

Порисовавши часок, мы поднимались наверх, в полутемный антресоль, служивший спальней Тараса Григорьевича, где происходило своеобразное и неизменное угощение. Из огромной, воистину огромной зеленой стеклянной банки извлекались кильки, сторож — вечно чем-то недовольный старичок-солдат — приносил свежего хлеба; хозяин выпивал рюмку «горшки» и мы принимались уплетать непомерное количество этих ревельских сардинок. Повторяю раз сказанное: никогда Шевченко при этом пьяным не напивался и никаких излишеств себе не дозволял.

Окончив этот незатейливый пир, мы обратно спускались в мастерскую, и Тарас Григорьевич снова принимался за свои медные доски, под нос напевая какие-то заунывные мотивы, где слова, вроде «серденько», «Дівчина», и т. п. возвращались постоянно. Иногда же он садился у маленького столика и начинал тихо, почти осторожно, выводить на первом попавшемся клочке бумаги какие-то не то старческие, не то старинные каракули. Бывали такие случаи, что подзовет меня и тихим, певучим, добрым таким голосом начнет читать не вполне понятные для меня малорусские стихи. Очевидно, что ввиду моих ограниченных познаний в этом языке роль мольеровской служанки была мне не под силу, тем не менее я готов был плакать, — так уж жалостно, припевисто-нежно выходили эти стихи из уст Кобзаря. Иногда за декламацией следовало пояснение самой темы...

Поправляя мои рисунки, Тарас Григорьевич часто и охотно пускался рассказывать разного рода забавные вещи. Часто на сцену выводилась его солдатская жизнь. Много смеху бывало при воспоминаниях о каком-то плуте-солдатишке, который вечно шкодил и всегда успешно откручивался от грозных наказаний начальства. /415/ Иногда же рассказы принимали более мрачный колорит. Вспоминая как-то свою солдатчину, Шевченко вытащил из запыленной папки целую последовательную серию рисунков; один из них представлял наказание шпицрутенами. Объясняя по этому рисунку, каким образом производилось это истязание, и видя, что я собираюсь реветь, он, к моей великой радости, объявил мне, что этому зверству настал желаемый конец...

В той же папке, между прочим, был и другой рисунок, врезавшийся как-то в моей молодой памяти, так как представлял подкутивших купчиков, жарящих яичницу на горящих кредитных бумажках. Принадлежал ли этот этнографический рисунок к серии рисунков из солдатской жизни, теперь не припомню.

Много доводилось мне слышать рассказов о старой Малороссии; про Сечь Запорожскую, войны, гетманов, лихих мореходцев, про ведьм, русалок. Наскучившись вечно поворачивающимся со стороны на сторону горшком, я подберусь, бывало, к Тарасу Григорьевичу и не без хитрости начну разными вопросами наводить его на любимые темы. Время летело незаметно, когда, поддаваясь моим замыслам, Дорошенко и Сагайдачный снова принимались нещадно побивать «ляхів» и прочих супостатов. И ни разу этот добрый человек не пугнул от себя назойливого мальчугана!

К Шевченке в мастерскую часто захаживали посетители, по большей части его же земляки; понятно, что в таких случаях беседы велись исключительно на малорусском диалекте. Чаще всех бывал г. Кулиш, посещение которого потому засело у меня в памяти, что я почему-то считал эту фамилию уж больно странной. Случалось иногда быть свидетелем трогательных встреч с горячими объятиями, целованиями, даже проливанием слез радости или умиления.

Помню, как-то один из гостей принес с собою довольно объемистый портфель, по-видимому, оставшийся где-то с давних пор на сохранении. Когда гость удалился, Тарас Григорьевич принялся при моей помощи разбирать находившиеся в портфеле (или папке) бумаги и рисунки. Радовался он им, как ребенок малый, и тут же, в награду за труды, подарил мне акварельный эскиз Карла Брюллова, поныне у меня хранящийся.

Между массой самых разнообразных этюдов, видов и набросков, отыскался портрет молодого человека со свечой в руке; тени на лице были очень резкие, растительность преобильная. Тарас Григорьевич предложил мне отгадать, кого изображал этот портрет. Разумеется, я этого не мог исполнить, тогда он объявил, что это его собственный портрет, им же самим давно когда-то рисованный, еще в то время, когда он учился у Брюллова. Много смеялся он моему удивлению, поглаживая свою лысую голову, расправляя запорожский ус и сравнивая себя стоя перед зеркалом, с кудреватым, безбородым юношей со свечой в руке. Он утверждал, что в свое время портрет очень был схож с оригиналом; а потому тем более жалко, если этот портрет Кобзаря в цветущую пору его творчества утерян безвозвратно.

Упомянутый в книге М. К. Чалого приезд в Россию трагика Олдриджа совершенно свежо сохранился в моей памяти, а также и то впечатление, которое он производил своей игрой на петербургскую публику того времени. /416/

Мне случилось присутствовать при том, как покойная матушка полушутя-полусерьезно делала строгий выговор Шевченке и Николаю Дмитриевичу Старову * (большому приятелю и почитателю поэта) за то, что они, бывши приглашенными в ложу Мариинского театра, где подвизался Олдридж, в какую-то особенно патетическую минуту, в избытке восторга, подняли такую возню, гам и вопли, что не только обратили на себя внимание и протесты публики, но, не слушаясь увещаний матери, вынудили ее искать спасения в бегстве и уехать домой до окончания спектакля.

* Он упоминается в книге М. К. Чалого. Товарищ и друг моего батюшки по Харьковскому университету. Личность в высшей степени симпатичная, образованная, одаренная тонким юмором. Ныне умерший. В то время состоял преподавателем русской словесности в первом кадетском корпусе. До старости сохранил душевную молодость, он был из тех, кого принято называть вечным студентом. В молодости писал шуточные стихи, ходившие по рукам и имевшие успех.

Быв-/417/шая тут же в ложе напыщенная знатная барыня разобиделась вконец и написала по этому поводу матушке ядовитое письмо — отчего произошла даже ссора. Шевченко и Старое молили о пощаде, обещаясь быть в другой раз сдержаннее в проявлениях своих восторгов; матушка смилосердилась и отменила принятое было решение — не брать их более в свою ложу. И что же? На следующий раз восторг взял свое; клятвенные обещания были забыты, и приятели совместно нарушили общественную тишину и благочиние с не меньшим успехом, чем в первый раз, и к не меньшей досаде бедной матушки.

Этот самый же Н. Д. Старое влетит, бывало, в мастерскую Тараса Григорьевича, начнет болтать, сообщать виденное и слышанное и лишь только роковым образом коснется «божественнейшего и совершеннейшего» арапа, начинался взаимный обмен впечатлений, напоминание того или другого подмеченного удачного момента в этой или иной роли, подымалась возня, стулья, мольберт отставлялись, глаза дико выкатывались; начиналась жестикуляция, скрежетание зубов, Лир мешал Отелло покончить с Дездемоной, Шейлоку не давали возобновить свои кровожадные требования, все, что только попадало под руку, служило аксессуаром для усиления эффекта; подушку на диване безжалостно умертвляли; одним словом, происходило нечто совершенно баснословное. Я же, единственный свидетель этих восторгов, или смеялся до слез, или не на шутку подумывал об отступлении. Надо тут же заметить, что оба эти энтузиасты были абсолютно незнакомы с языком Шекспира, и это, по-видимому, существенное обстоятельство нисколько не мешало им до delirium’а ¹ проявлять свое поклонение таланту знаменитого трагика. В обыкновенное время Шевченко скорее всего подходил под тип так называемого «степенного» человека.

¹ Помешательство.

На лето семейство наше уезжало из Петербурга. С возвращением же занятия, или, правильнее сказать, поездки на остров, возобновлялись; насколько помнится, в 1860 году, вернувшись из путешествия, я не был более посылаем к Тарасу Григорьевичу, так как, к сожалению, между ним и моей матушкой произошла размолвка.

Дело было следующее. В самом начале знакомства чем-то растроганный Шевченко подарил моей матушке рисунок, сделанный тушью и изображавший его самого в казарме, ночью, во время солдатской попойки угощающим кренделем маленького киргизенка. Кроме действительно художественного достоинства (чудесно передана пустая, дымная атмосфера казармы), этот рисунок особенно интересен тем, что, по словам самого художника, это была первая его попытка приняться за рисование после долгого запрета прикасаться к рисовальным принадлежностям. История добычи куска туши, сооружение кисточки, самого рисования втихомолку и украдкой — все это составляло ряд интереснейших эпизодов из жизни ссыльного поэта и придавало этой вещице, если можно так выразиться, святую ценность.

Прошло года два со дня поднесения рисунка. Тарас Григорьевич приходил в наш дом запросто, обедал, просиживал вечера, рисуя наши портреты, и положительно считался своим, домашним, всеми любимым человеком. Крепко установившиеся, по-видимому, доб-/418/рые отношения прервались совершенно внезапно. Однажды Шевченко попросил отдать ему некогда подаренный им рисунок, говоря, что он ему нужен для снятия с него фотографического снимка. При этом он так конфузился и путался в словах, что матушка, не желая обидеть его прямым отказом и в то же время замечая по его необыкновенному смущению, что он говорит неправду, решилась прежде, чем исполнить его желание, спросить у профессора Пименова (общего их друга) объяснение загадки; покуда же она ограничилась уклончивым ответом. Пименов решительно посоветовал матушке рисунка Шевченке не отдавать, так как, по его словам, Тарас Григорьевич часто высказывал сожаление по поводу легкомыслия, с которым он расстался с ним. Кроме того, Пименов посоветовал матушке уклониться под тем предлогом, что альбом, в который, между прочим, был вклеен злополучный рисунок, настолько объемист и ценен, что поручать его незнакомому фотографу она не решается, — а сама отвезет его к известному в то время художнику Робильяру, который лучше всякого другого сделает снимок, причем обойдется с самим альбомом бережно, не попортив и не запачкав его. По получении этого ответа между Тарасом Григорьевичем и моей матерью возникла переписка, с обоюдным обменом колкостей, после которых он перестал у нас бывать. Как ни старалась впоследствии моя матушка возобновить дружеские отношения, предлагая даже возвратить рисунок, послуживший яблоком раздора, Тарас Григорьевич не поддался никаким увещаниям, и все старания общих друзей устроить примирение остались безрезультатными.

Нас не было почему-то в Петербурге, когда поэт скончался, а потому мне не удалось отдать последний долг моему доброму, дорогому учителю.

* * *

Кроме вышеупомянутого рисунка, послужившего причиной ссоры между Тарасом Григорьевичем и моей покойной матушкой, у меня сохранились следующие его произведения:

1. Портрет младшего моего брата, простым карандашом, помечен 1858 годом.

2. Большая сепия. Сюжет: две малороссиянки, стоящие с коромыслами под вербами; вдали сидит кобзарь.

3. Очень тщательно исполненная меньшая сепия, изображающая мать, стоящую на коленях и молящуюся перед колыбелью спящего ребенка.

Эти три вещи не имеют артистической ценности, чего нельзя сказать про рисунок тушью, который исполнен очень бойко, с большим вкусом и колоритно. /419/

Б. Г. Суханов-Подколзин

ЧТО ВСПОМНИЛОСЬ О ТАРАСЕ ГРИГОРЬЕВИЧЕ ШЕВЧЕНКО

(С. 410 — 418)

Впервые опубликовано в ж. «Киевская старина» (1885. — № 2. — С. 229 — 240) под заголовком «Воспоминания о Шевченко его случайного ученика», с указанием в конце: «Село Казинка, 10 января 1885 года». В архиве М. Чалого сохранился автограф воспоминаний Б. Суханова-Подколзина, озаглавленный «Что вспомнилось о Тарасе Григорьевиче Шевченко (по прочтении книги М. К. Чалого)», с датой: «Январь 84 г.» (ИЛ, ф. 92, № 361). Между текстом этой рукописи и публикацией в «Киевской старине» имеются многочисленные разночтения. Печатается по автографу.

Суханов-Подколзин Борис Гаврилович (1847 — 1904) — полковник. Мальчиком (1858 — 1860) брал у Шевченко уроки рисования. Свои воспоминания написал в 1884 — 1885 годах, познакомившись с книгой М. Чалого «Жизнь и произведения Тараса Шевченко» (К., 1882).

Сохранилось также несколько писем Б. Суханова-Подколзина к А. Конисскому, написанных в 1895 — 1898 годах (ИЛ, ф. 77, № 127, л. 90 — 231). В письме от 22 июля 1895 года в ответ на просьбу А. Конисского дополнить опубликованные в «Киевской старине» воспоминания, Б. Суханов-Подколзин указал: «Мои воспоминания о Т. Г. наделали мне в свое время немало неприятностей. В печать они попали независимо от меня и даже вопреки моему желанию... Я их прочитаю и соответственно с Вашими вопросами по пунктам, дополню, чем буду богат... Буду припоминать эпизод моего детства, не мудрствуя лукаво,., буду вспоминать доброго, чудесного человека, от которого видел одну только любовь и приветную ласку» (ИЛ, ф. 77, №127, л. 90). Покойная моя матушка... — Суханова Наталия Борисовна, помещица Воронежской губернии. Шевченко познакомился с ней в семье Толстых в Петербурге в 1858 году, бывал у нее на вечерах, посещаемых писателями и художниками, продал и подарил ей несколько своих рисунков. (Впоследствии их отношения испортились из-за отказа Н. Сухановой возвратить Шевченко один из них). Сохранилась записка Шевченко к Н. Сухановой (Т. 6. — С. 230) и ее записка к Шевченко (Листи до Т. Г. Шевченка, с. 212).

...продекламировал несколько стихотворений этого поэта... — Как видно из дальнейшего изложения, среди них была и еще не напечатанная тогда поэма «Сон». ...у дворецкого Пивоваренко имелось старое издание «Кобзаря»... — Речь идет о первом издании 1840 года с фронтисписом В. Штернберга. Свидетельство мемуариста доказывает большую популярность произведений Шевченко в самых широких читательских кругах.

...встретить в книге М. К. Чалого описание дорогой мне по воспоминаниям мастерской... — Имеется в виду процитированный М. Чалым отрывок из воспоминаний М. Микешина (Чалый М. К. Жизнь и произведения Тараса Шевченко, с. 132). ...господин Марин... — Генерал-лейтенант Марин Аполлон Никифорович (1790 — 1873), петербургский коллекционер.

...известного мазепинского Кочубея... — Генеральный судья Левобережной Украины Кочубей Василий Леонтьевич (1640 — 1708), казненный гетманом И. Мазепой за попытку предупредить царя Петра I о подготавливаемой Мазепой измене. Его портрет масляными красками Шевченко написал весной 1859 года (Т. X. — № 35). Ныне хранится в ГМШ. Известна также иллюстрация Шевченко к поэме Пушкина «Полтава», изображающая дочь и жену В. Кочубея (Т. VII. — Кн. 1. — № 22). ...одного из его потомков. — Князя Кочубея Петра Аркадьевича. ...старого турка... рядом с очень некрасивой одалиской. — Такая сепия Шевченко ныне не известна; сохранился рисунок карандашом (Т. X. — № 103).

На другом рисунке изображались днепровские русалки... — Сепия «Русалки» /568/ (Т. X. — № 37), исполненная Шевченко в качестве эскиза картины «Как русалки луну ловят «для росписей в петербургском доме П. Кочубея. Как доказано Г. П. Паламарчук (Україна. — 1961. — № 9. — С. 18), кроме этого рисунка, Б. Суханов-Подколзин позировал Шевченко для сепии «Мальчик-натурщик» (Т. X. — № 58).

...целую последовательную серию рисунков... — Речь идет о серии «Притча о блудном сыне».

...купчиков, жарящих яичницу на горящих кредитных бумажках. — Рисунок Шевченко на этот сюжет ныне не известен.

...портрет молодого человека со свечой в руке... — Ныне этот автопортрет Шевченко не известен (см. Т. VII. — Кн. 2. — № 408). В 1860 году Шевченко сделал с него офортную копию (Т. X. — № 60).

Старое Николай Дмитриевич (1823 — 1877) — домашний учитель в семье Толстых. Увлекался творчеством Шевченко, от имени прогрессивной общественности во время обеда в честь Шевченко 12 апреля 1858 года произнес речь, которую Шевченко записал в свой дневник (Т. 5. — С. 229 — 230).

...свое поклонение таланту знаменитого трагика. — О дружбе Шевченко с Олдриджем см. также в воспоминаниях Е. Юнге. По свидетельству Б. Суханова Подкол зина, Шевченко подарил ему фотоснимок с нарисованного им портрета Олдриджа (ИЛ, ф. 77, № 127, л. 232).

...рисунок... тушью и изображавший его самого в казарме... — Сепия «Казарма» (Т. X. — № 70), подаренная Шевченко Н. Сухановой. По просьбе Б. Суханова-Подколзина в конце 1895 года в венском фотографическом заведении Р. Паульсена был удачно переснят рисунок «Казарма» и изготовлена с него тысяча гектогравюр. В январе 1896 года Б. Суханов-Подколзин переслал их А. Конисскому с просьбой использовать прибыль от их продажи для увековечения памяти Шевченко (ф. 77, № 127, л. 91, 110). Эта фотогравюра на протяжении долгого времени была единственной копией рисунка, поскольку фотография, снятая с него еще при жизни Шевченко и впоследствии переданная в музей В. Тарновского, не сохранилась. Лишь недавно оригинал рисунка оказался в коллекции И. С. Зильберштейна (Огонек. — 1984. — № 11. — С. 24 — 26).

Возможно, у Н. Сухановой были также другие рисунки Шевченко периода ссылки. По свидетельству А. Благовещенского и М. Микешина, Шевченко продал ей четыре сепии, изображавшие казарменные сцены в Новопетровском укреплении.

...рисуя наши портреты... — Бывая в доме Н. Сухановой, Шевченко нарисовал и подарил ей по случаю какого-то праздника портреты сыновей Бориса (Т. X. — № 27) и Гавриила. Кроме этого портрета, Шевченко нарисовал Б. Суханова-Подколзина лежащим (Т. X. — № 36) — очевидно, это один из этюдов к картине «Русалки», для которой позировал Борис.

Портрет младшего моего брата... — Суханова-Подколзина Гавриила Гавриловича (1850 — 1900), впоследствии генерал-майора, почетного мирового судьи по Старобельскому уезду, Харьковской губернии. Ныне этот портрет не известен. Большая сепия. Сюжет: две малороссиянки, стоящие с коромыслами под вербами... — Ныне эта сепия находится в коллекции И. С. Зильберштейна (Огонек. — 1984. — № 11. — С. 24 — 26). Сохранились также офорты и эскизы на тот же сюжет, сделанные карандашом и тушью (Т. X. — № 28, 100; 69, 99).

...мать, стоящую на коленях и молящуюся перед колыбелью спящего ребенка. — Сепия «Молитва матери» (Т. IX. — № 31). Оригинал ныне не известен, сохранилась репродукция, сделанная по фотографии, снятой при жизни Шевченко и впоследствии переданной в музей В. Тарновского. /569/

Попередня     Головна     Наступна