[Костомаров М. І. Слов’янська міфологія. — К., 1994. — С. 58-88.]

Попередня     Головна     Наступна             Примітки

ГЛАВА II

ЖИЗНЬ ДУХОВНАЯ

II. Природа

Человек, живя на земле, имеет самую тесную связь с физическим миром, к которому принадлежит половиною своего двойственного бытия. Оттого существование каждого народа условливается местностью и качествами окружающей его природы. Оттого в песнях народных видна природа тех стран, где народ жил; из них можно узнать, в какой степени он был в связи с природой и какие формы принимало человеческое сочувствие к природе. И север, и юг, и вершины гор, и зыби морей, и все произведения разнообразных климатов рисуются в народных песнях. Песни финна переносят нас в низенькие избы, закиданные сугробами; при свете очага собирается веселая семья рассказывать и петь; на дворе свищет буря, вьется вьюга, вдали воют голодные волки, а между тем в скромном и теплом уголке вы слышите о чудесах заморских стран, о подвигах старых героев. Шотландец поет о своих ясных озерах, о пропастях и водопадах, о диких ланях, жителях грампианских рощ ³⁴, об унылом плеске морских волн на утесистые берега. Грека вы увидите сидящего под оливою, на закате южного солнца, в кругу доброго семейства: в воображении его славный в подлунной Олимп ³⁵, струящий шестьдесят два ключа, спорит с Киссавом, оставляя противника лежать во прахе; с неимоверною легкостью бросается юноша на хребет моря, раскидывает могучие руки, как весла, грудь его становится кормилом; в челн обращается легкое тело. Думы украинские заносят наше воображение «на степи ординські, шляхи киліянські»; на необозримые равнины, выжженные пожарами; взор ваш манит беспредельность, раздолье; дыхание расширяется от свободного ветра пустыни. Печальные могилы — остатки неизвестной старины, темные леса, далекие степи, быстрые воды. Днепр широкий, буйный ветер, «яри глибокі, байраки зелені, смутная чайка», вещая «зозуля, сизокрилі орли», кречеты, летящие в тумане, который пал на долину и разостлался «по степу-полю» — вот образы, сопровождающие степную жизнь казака. Песни семейные окружают вас /59/ другими картинами: «вишневий садок», цветущая «яблуня, ставок і млинок, лугові верби, червона калина, зеленая царина», над которой вьются ласточки, «рум’яна рожа в огороді», очаровательный блеск «місяця-перекроя», песни соловья, отряхивающего раннюю росу с кустарников.

Но одними только изображениями не ограничивается все понятие народа о природе. Предметы природы, часто встречаемые, не интересуют народного воображения потому только, что глаз беспрестанно видит их. Надобно, чтоб они существовали в полном смысле этого слова, народ ищет в них жизни, а не призраков, хочет с ними сообщаться не только телесно, но и духовно. Физическая природа проникнута творческою идеею, согрета божественною любовью, облечена в формы совершенства. Каждое явление в ней не случайно, но имеет свой закон, открываемый духом. В природе заключается для человека значение, применительное к его собственному существу; человек видит в окружающих его предметах не одну грубую безжизненную материю, напротив, как бы ни удалено казалось от его существа какое-нибудь произведение родной планеты, — в человеке есть тайное око, которое видит, что и грубая материя имеет связь с духовным существом; есть тайный голос, который указывает, в чем состоит эта связь. Вот это сознание духовного в телесном и составляет основу всего прекрасного в искусстве. Оно есть признак гармонии и любви, существующей между творцом и его творениями. Человек способен любить только дух; телесное само по себе недоступно его сердцу.

На этом-то свойстве человеческой природы народ — мало того, что вносит в свои произведения образы физической природы, — он оживляет ее, природа получает в его глазах разумное бытие. Таким образом предмет телесный, входя в произведения народной поэзии, получает в ней духовное значение, которое является в форме применения к быту нравственного существа: это называется в обширном смысле символом. Понятие о символе не должно смешивать ни с образом, ни с аллегориею, ни с сравнением: все это формы, в которых выказывается символ. Всякое поэтическое сравнение необходимо должно опираться на символ, иначе будет только игрою слов, обманчивым видением и пролетит мимо нас бесплодно, не западая ни на минуту в сердце. Если поэт сравнивает красавицу с розою или удальца с соколом, не вправе ли мы спросить его: на чем основывает он сближение существ, столь разнородных? Есть, следовательно, тайная связь между ними: одна и та же идея проявляется и в мире человеческом, и в мире природы. Если народ имеет определенное понятие о духовном значении какого-нибудь предмета физического мира, то это значит, что такой предмет заключает символ для народа. /60/

Народные символы, расположенные в системе, составляют символику народа, которая служит нам важным источником для уразумения его духовной жизни. В общем смысле символика природы есть продолжение естественной религии: творец открывается в творении; сердце человека любит в явлениях мира физического вездесущий дух. Следовательно, такая любовь к природе составляет единство с любовью к творцу, а так как дух, открывая свои идеи в природе, те же самые идеи поставляет в основание отправлений нравственно-духовной природы человека, то любовь к природе составляет также единство с любовью к человеку, — или, лучше сказать, отношения человека к природе занимают средину между отношениями к творцу и к самому себе, между любовью божественною и человеческою, между жизнью созерцательною и практическою. Все это открывается в символике, которая имеет чрезвычайную важность для этнографии и истории. Взгляд народа на природу показывает вместе с религиею, что такое народ, какое человеческое бытие он заключает в себе, а это ведет к уразумению дальнейших исторических вопросов — почему народ действовал так, а не иначе.

Символика русского народа имеет три рода оснований, которые открываются в народной поэзии, а именно: 1) некоторые символы имеют свое основание прямо в природе и совершенно ясны; 2) другие символы основаны на историческом употреблении известного предмета в жизни предков народа; наконец 3) есть такие символы, которые основаны на старинных мифических или традиционных сказаниях и верованиях, составляющих достояние народного баснословия.

Русская символика чрезвычайно разнообразна, богата и касается предметов из всех отделов природы. Но вообще символы народной русской поэзии могут быть расположены в следующем порядке.

1. Символы светил небесных и стихий с их феноменами.

2. Символы местности.

3. Символы царства ископаемого.

4. Символы царства растительного.

5. Символы царства животного.

Ни объем моего сочинения, ни средства не позволяют мне изложить здесь вполне всю символику природы, выраженную в народной поэзии. Но чтобы сколько-нибудь показать, как является природа в народных русских песнях и какое значение принимают у народа предметы физического мира, я решаюсь привести здесь обработанную на основании народной поэзии символику царств растительного и животного, считая нужным заметить, что это самая важнейшая и обширнейшая часть. /61/

Символы царства растительного

Предметы царства растительного, упоминаемые в народной поэзии, суть: а) цветы и травы и б) деревья.

Относительно символики цветов и трав принимать должно во внимание: 1) впечатления, производимые на человека растениями, особенно цветом их: это имеет начало в законах соотношения физической природы с духовною; 2) различное употребление растений, которое может быть подведено под два вида: употребление в домашнем быту и употребление поэтическое — в играх, праздниках; 3) значение их фантастическое или традициональное, основанное на преданиях и поверьях. В символике деревьев я буду различать: 1) наружный вид их и впечатления на человека; 2) принадлежности и симптомы: местность произрастания, цвет, плод, шум и так далее и 3) традициональное их значение, которое у южнорусов является в определенной системе метаморфоз: песни доставляют нам для этого более или менее любопытные и цельные сказания, но из них ни одно не может быть объяснено совершенно. Надобно заметить, что не все такие предметы получают свою символику из всех трех показанных нами источников: иной символ имеет только традициональное значение, другой только естественное.

А. Цветы и травы

«Роза», по-мало[российски] «рожа» — символ красоты, ласки и веселости. Девушка, изображая матери свою красоту, говорит: «А я, мати, так хороша, як повная рожа». Мать ласкает дитя свое и называет «квіте мій ружевий». Парубок, уверяя дивчину, что на нее «дивитися гоже», обращается к ней с восклицанием: «Ой, ти, дівчино, червона роже!» Букет из роз — подарок милому:

Прийди, миленький, до мене:

Зов’ю тобі квітоньку

З ружевого цвітоньку.

Розовый цвет значит также и здоровье. Женщина, отданная замуж в далекую сторону, пускает по воде розовый букет. Мать увидела поблекший цветок на реке и заключает, что дочь, должно быть, больна.

Як приплила з рожі квітка

Та й стала крутиться;

Вийшла мата воду брати

Та й стала журиться: /62/

«Ой і де ж ти, моя доню,

Недужа лежала,

Що вже твоя з рожі квітка

На воді зов’яла».

В свадебных песнях упоминается о розах, которые рассыпают по дороге к церкви и разбрасывают под ногами танцующих:

Червонорусская

Ламліте роженьку,

Стеліте дороженьку,

Нашому молодому

До Божого дому.

Малорусская

Ламліте роженьку,

Стеліть дороженьку,

Щоб м’ягче ступати

На двір танцювати.

Имя «рожі» носит какое-то мифологическое существо женского пола, которое является в истории олицетворением Дуная: следы этой истории остались в веснянках. Все девушки собрались в хороводе, но Рожи нет: мать не пускает Рожу в хоровод, боится, чтоб Дунай не обольстил ее:

Усі дівочки в танку,

Тільки Рожі немає;

Мати Рожу чесала,

А, чешучи, навчала:

«Донько моя, Роженько!

Не становись край Дунаю!

Дунай зведе з ума:

За рученьку іздавне,

Золот перстень іздійме».

Не лишним считаю здесь заметить, что и в других песнях говорится о чесании волос именно там, где упоминается о роже, напр.:

Під рожою дівочка

Русу косу чесала.

Этот образ встречается и в песнях словацких:

Біла ружа преквітала:

Матка дцеру заплетала.

(Nar. sp. Kol., стр. 225).

«Рута» (Ruta graveolens) — символ девственности и строгости нравов. Дивчина говорит: «Посію я рутоньку, буду підливати», знаменуя тем решимость хранить свое девство, а выражение: «Потеряла віночок з зеленої рути» означает потерю девства. Рута в песнях носит эпитет зеленой и крутой, то есть строгой и упрямой, и часто употребляется в иносказательных образах, напр., девушка, робко вверяясь молодцу, говорит ему:

Пусти коня на отаву та в зелізнім путі:

Прошу тебе: хай не ходить по моєї руті! /63/

Бо на руті жовтий цвіт — сама зелененька:

Прошу тебе, не зрадь мене, бо я молоденька!

Напротив, девушка, которая хочет предаться любви, говорит, что ей досадно, зачем рута растет в огороде; что как рута крутая «берегами поре», так «за ворогами», которые подмечают за ее свиданиями, нельзя ей любиться с милым, и решается истребить суровую траву:

Ой піду ж я руті круті верхи позриваю;

Вороженьки спати ляжуть, я си погуляю.

(Вац. из Ол., стр. 381).

Парубкам очень не нравится рута, особенно когда «дівчина руту підливає», то есть когда не хочет любить никого:

Ой перестань, дівчинонько, рутку підливати;

Ой чей же я перестану тяженько вздихати.

(Вац. из Ол., стр. 389).

В свадебных песнях упоминается о «рутяном» веночке, который невеста должна снять навсегда; она припадает к ногам отца, просит:

Не дай же мене ти, мій батеньку, од себе:

Най же я сходжу з рути віночок ще в тебе.

А отец отвечает:

Не єдин — єсь, не два з рути віночки сходила;

Не раз — єсь, не два добрими людьми згордила.

(Жег. Паул., т. I, стр. 99).

Дружки утешают молодую — поют:

Чого, Мар’єчко, смутненька?

Твоя рутонька зелененька!

разумея чистоту ее до замужества. Брачное нарушение девства выражается чрез образ рассыпанной руты:

Розсипалася руточка з золотистого кубочка...

Означая девственность и одиночество, рута употребляется также атрибутом разлуки:

Нема мого миленького, нема його тута:

Посходила по слідонькам шевлія та рута.

Любовь половая как будто не терпит руты; напротив, любовь родственная, наприм., брата к сестре, избирает символом строгое зелье:

Подолянка рутку сіє,

Сіє, сіє, висіває:

Брат сестру обіймає,

Обіймає не чужую.

(Жег. Паул., т. II, стр. 46). /64/

Эта символизация руты, вероятно, имеет основание в древних верованиях, общих всем славянам. В песнях великорусов хотя не упоминается так часто рута, но однако видны следы одного и того же понятия. На берегах Дона поют:

Не ходи ты, детинушка, возле моей хаты,

Не топчи ты, детинушка, моей руты-мяты,

Не для тебя я садила, не для тебя поливала.

Достойно замечания, что рута встречается в песнях с «шевлією» (Salvia), мятою и лебедою.

По городу ходжу,

Руту-м’яту саджу.

Посію я рутоньку над водою,

Та вродиться рутонька з лободою.

«Шевлія» с рутою употреблялась для какой-то ворожбы.

На шевлію воду грію,

На руту не буду...

Кажется, это происходит от сходства символического значения этих трав. Мята носит название «кучерявой» и «крутой» и служит сама по себе символом одиночества и строгости нравов. Женщина садит мяту и говорит, что от нее «родинонька одріклася»; дивчина, подшучивая над волокитством казака, называет себя свитою из кучерявой мяты. В «шевлію» прячется «молодая», и никто там не может найти ее, кроме суженого. Что касается до лободы, то она встречается в таких сбивчивых образах, что трудно извлечь из них символ.

К символам девственности относится еще и фиалка: венок из этого весеннего цветка не могла носить девушка, утратившая невинность:

На долині ходять паняночки

Та збирають хвіалочки

На неділю на віночки;

А я свій утратила

Під явором зелененьким

З козаченьком молоденьким.

«Барвінок» (Vinca pervinca) — растение, очень любимое малорусами. Он носит эпитеты «зелененький», по своей неувядаемости (по-немец. immergrün), и «хрещатий», по причине звездистого расположения стеблей, которые стелются по земле. Девушки вьют из него венки для весенних хороводов; такой венок применяется к будущему жениху:

Ой вінку, мій вінку! Хрещатий барвінку!

Та коли б я знала, що за милим буду —

Я б ще кращий звила!

Барвинковый венок — необходимая принадлежность свадебного торжества. Невеста носит его как свой отличительный /65/ симптом, пока не переменит на «муслиновый рубочок». Этот венок как символ торжественного, но короткого состояния жизни, «зарученая» так любит, что хотела бы его «позолотити», чтоб часом долее в нем «походити». «Зелененький барвіночок» нарочно для невесты растет «в лісочку, біля точку, на жовтенькім пісочку»; и, когда придет урочное время, — девицы срежут его «рівненько та хорошенько», потому что она «піде між люде, а їм славонька буде». В воскресный день весною парубок нарвет барвинку и несет «до дівоцької громади» спрашивать — что это за чудное зелье; дивчата одни отгадывают и стыдливо признаются, что

То зілля барвінок, барвінок

Паняночкам на вінок, на вінок.

(Жег. Паул., т. I, стр. 20).

Так-то барвинок служит постоянным символом брака. Дивчина вспоминает о барвинке, когда говорит о любви и сравнивает с ним милого:

Зелененький барвіночку! стелися низенько!

А ти, милий, чорнобривий, присунься близенько.

(Макс, изд. 1, стр. 63).

Образ расцветания барвинка значит счастливый брак, а увядший барвинок означает несчастное состояние замужней женщины:

Хрещатенький барвіночку, зав’яв у прискриночку!

Зв’ялив-зсушив, вражий сину, чужу дитиночку.

Барвинок, зелье свадебное, садится и на могилах, может быть по причине той таинственной связи, которую славянские народы находят между браком и смертью.

Может быть, в этом символе мы должны видеть высокое понятие наших предков о прочности и святости брака: они избрали символом его растение простое, не пышное, но неувядаемое и сверх того напоминающее подобие небесной звезды. А может быть, барвинок не есть ли таинственный символ перехода от одного состояния жизни к другому; в этом смысле, быть может, садят его на могилах, понимая под смертью переход от земного бытия к небесному.

«Любысток» — растение, посвященное любви, от чего, вероятно, произошло его название (Levisticum) . Купание в любыстке сообщает способность нравиться:

Чи ти в любистку купався,

Що так мені сподобався?

В купальной мифологической песне рассказывается, как «Івана» порубили «на капустоньку» за то, что он перешел /66/ девушкам дорогу, и посеяли его «в трьох городцях», и выросли «три зіллєчка»: барвинок, василек и любысток:

Зелененький барвіночок

На віночки для дівочок;

Василечок для запаху;

Любисточок для любощів.

«Ромен-зілля», ромашка — растение, тоже посвященное любви. Девушки копают «ромен», чтоб чародейским его действием нагонять кручину на молодцев.

На гору! Копать зілля ромену:

Ой моє зілля-ромену,

Нащо я тебе копаю,

Що я чарувати не знаю?

Підгорни крилля під себе:

Щоб тобі важко без мене!

Как любовное зелье упоминается в песнях «розмай-зілля», чуть ли не баснословное растение. Дивчина, которую парубок перестал любить,

Побігла до гаю

Копать зілля розмаю;

Ще й до гаю не дійшла —

Розмай-зіллячко знайшла;

Полоскала на льоду,

А варила на меду;

Приставила до жару:

«Кипи, корінь, помалу!»

Іще корінь не скипів.

А вже козак прилетів.

Подобное растение у великорусов носит название приворотного корня.

«Бурковина» (Melilothus offic.) — символ верности: о чумачихе, которая не может успокоиться во время разлуки с мужем, говорится, что она «б’ється, як буркун-зілля в’ється». Дивчина, предостерегая своего милого, говорит ему:

...бурковина стеле:

Не ходи, козаче, на улицю без мене!

Косарики косять — бурковина в’яне:

Не люби іншую, бо серденько в’яне!

«Василек» (Ocymum Basilicum) у малорусов есть, во-первых, символ святости и чистоты: это происходит оттого, что он кладется в церквах под крест и делаются из него кропила; во-вторых — символ приветливости и учтивости:

Посію я василечки, буду поливати:

«Ходи, ходи, Василечку, буду привітати!»

В песнях свадебных говорится о молодом, что его нельзя было не полюбить, «коли» он «в світличку василечком підіхо-/67/дить». В Украине есть предание, что этот цветок вырос на могиле юноши по имени Василь. У великорусов василек упоминается часто, но это совсем другой цветок, называемый по-южнорусски волошки (centauria cyanus); он носит эпитет лазоревого цветика:

Ах свет ли, мои аленькие, цветочки!

Свет лазоревые василечки!

(Сахар., ст. 190, Пес. св., № 15).

«Хміль», по-малорусски хмель, — символ волокитства, отваги и удальства. Мать спрашивает сына, на которого жалуются «молодиці, що він шкоду робить»:

Де ти, хмелю, зимував?

Де ти, синку, ночував?

Парубок увивается около дивчины, как хмель около тычины. Казака-гуляку сравнивают с хмелем:

Ой рости, хмелю, над водою, врівні з тичиною!

Ой далеко чути та козака орла, що йде з кобзиною.

(Вац. из Ол., стр. 443).

А в песнях Мазуров поется:

Аже бысь ты, хмелю, по тыски не лязь, —

Не робыв бысь, хмелю, с паньенок невяст.

Удалого героя в битве казацкие песни сравнивают с хмелем:

Чи не той то хмель, хмель, що коло тичини в’ється?

Гей то наш козак Нечай, що з ляхами б’ється!

Это значение хмель получил по причине своего наркотического свойства. В песнях он носит название: «буйне зілля». «3 хмелем треба з розумом жити», — говорит пословица. В великорусских песнях ярый хмель есть знамение веселости и гостеприимства:

Без тебя, хмелюшки, не водится:

Добрые молодцы не женятся,

Красные девушки замуж не йдут.

(Сахар., Пес. пляс, № 7).

Я выщиплю хмелю, хмелю ярого,

Позову я гостя, гостя дорогого.

«Мак» — символ убранства и пышности. Девицу, хорошо /68/ наряженную, сравнивают с «маковою квіткою». Также и казак идет «до шинка», будто «паня яка».

А на йому сличок, як мак процвітає.

С маковым цветом сравниваются удовольствия белого света:

Ой мій світку, білий світку, як маковий квітку,

Нащо тебе зав’язали в білую намітку.

Мак употребляется в любимые кушанья малорусов и потому считается символом роскоши: «їж, дурню, бо то з маком», — говорит пословица. Есть другая поговорка о маке: «Сім літ Бог маку не родив та й голоду не було».

«Біждерево» (Artemisia arbotanum) имеет мифологическое значение в поэзии южнорусов. Колядка карпатская говорит, что оно с мятою и барвинком выросло из посеянного пепла трех девиц, убитых мачехою за то, что не устерегли золотой ряски на коноплях:

Посіяла ленку на загуменку;

Ленок ся не вродив, лем конопельки:

На тих конопельках золота ряса;

Обдзюбають ю дрібні прашкове.

Оганяли єї три сиротойки:

Іще ге! ге! ге! дрібні пташкове.

Не обдзюбайте золоту рясу:

Ей бо ми мали люту мачуху;

Она нас спалить на дрібний попелець,

Она нас посіє в загородойці,

Та з нас ся вродить трояке зілля:

Перше зілейко — біждеревочок;

Друге зілейко — крутая м’ята;

Третє зілейко — зелений барвінок.

Біждеревочок — дівкам на кісочок;

Крутая м’ята — хлопцям на шап’ята;

Зелений барвінок — дівчатам на вінок.

(Коляд., собр. Берец.).

«Сон-трава» (Anemone pulsatilla) есть символ таинственностей, сновидений и откровения будущего или неизвестного, большей частью несчастного. В Украине и Великой России есть поверье, что, положив сон на ночь под подушки, можно увидеть, какую загадаешь тайну (Марк [евич] ³⁶, Укр [аинские] мелод[ии] и Сахар., Рус. чернок., стр. 43).

В песне о гетмане Свирговском ³⁷ говорится:

Молода сестра сон-траву рвала,

Старую питала, старую питала: /69/

«Чи той сон-трава козацькая сила?

Чи той сон-трава козацька могила?» —

«Ой той сон-трава, голубонько, зростився у полі,

Та піймала ту траву недоля та дала моїй доні.

Ой доню ж, доню, моя доню! Годі сумовати,

Що нашого молодого Йвана в могилі шукати».

(«Запорож. стар.», ч. 1, № 1, стр. 30).

О «цар-зіллі» (Delphinium elatum) песни говорят, что оно растет «в глибокій долині, на високій могилі», а над ним «сива зозуля кує». Когда трава будет уже «на сіно покошена, і зелена діброва спустошена», тогда останется одно «цар-зіллячко». Девицы его полят, но до тех пор, пока не имеют милого; в противном случае милый будет бить свою дивчину:

Осталося цар-зіллячко:

«Обполи мене, моя дівочко!»

«Ой рада я обполоти,

Та стоїть милий у ворот:

Держить киї тоненькії

На мої плечі біленькії».

«Трой-зілля» — растет за морем и имеет целебную силу против отчаянной болезни, но чтоб достать его, надобно иметь три коня:

Перший коник, як ворон чорненький,

Другий коник, як лебедь біленький,

Третій коник, як голуб сивенький.

Першим конем до моря доїду,

Другим конем море переїду,

Третім конем трой-зілля достану.

У великорусов есть свой баснословный травник, заключающий растения, иногда не существующие в природе, но большею частью такие, которым придают особенную тайную силу. К таким растениям принадлежат: прикрыш, спасительное средство от наговоров (Сахар., Рус. чернок., стр. 42); плакун, прогоняющий злых духов: по народному преданию, появление его в чьем-либо огороде предвещает несчастие; кукушкины слезы, которым приписывают тайную целительную силу; адамова голова, употребляемая охотниками; нечуй-ветер, спасающий от пагубного действия ветра: его могут достать только слепцы (Сахар., Рус. чернок., стр. 44).

Преимущественно поверья о баснословных травах совпадают с мифологическим праздником Купала, с таинствами Ивановой ночи ³⁸. К купальским травам южной России принадлежат: «кропива», о которой рассказывают, что в нее превратилась злая сестра, «полынь», которую носят весь день 24 июня под мышками для предохранения от вражеской силы» В песнях она символ горечи и неприятности: /70/

Батькова хліба не хочеться,

Батьків хліб полинем пахне.

Убранство дивчат на Купала, по известиям Пассека ³⁹ (Очер. Рос, т. I, стр. 95), составляют: красные пахучие васильки, пунцовые черевички, панский мак, желтый зверобой, нагидки, разноцвет, мята; канупер и колокольчики — необходимая основа купальского венка. Но, кажется, важнее всего играет здесь роль былица, забудьки или чернобыльник (Artemisia vulgare), из которого участвующие в празднике Купала делают себе поясы в виде перевесел, какими связываются снопы. Из колдовских трав Купала известны: тирлич, употребляемый ведьмами при летании на Лысую гору, и папоротник, о котором рассказывают столько чудных преданий. Великорусы думают, что он цветет пламенем, а малорусская песня говорит, «що він цвіте без усякого цвіту». Кто достанет папоротник, тот получит богатство и узнает тайны природы и будущее. Но южнорусские предания повествуют, что если из тысячи одному и удастся овладеть волшебным цветком, то злая сила обратит приобретенное сокровище ему же в погибель. Я могу указать на два народные рассказа об этом поверье: праздник на Купала в «Веч[ерах] на хут[оре]» Гоголя ⁴⁰ и Ионек ⁴¹ в «Клехдах» Войцицкого, ч. 1, стр. 92 — 103. У великорусов в это время добывается также разрыв-трава, которой приписывается свойство разламывать железные запоры и замки. Целый год ворожеи дожидают Ивановой ночи, чтоб запасаться целебными зельями; тогда-то злые ведьмы и чаровницы выкапывают лютые коренья из-под мшистых пней на порчу людей крещеных. Всем этим, однако, не ограничивается мифологический травник Купала: у южнорусских поселянок есть еще заветные зелья, которыми обвивается чучело марены. Без сомнения, волшебные и обрядные травы купальской ночи есть скрытые символы каких-нибудь понятий.

Хлебные растения служат вообще символами Божия благословения, изобилия и домашнего счастья. Такое значение преимущественно видно в колядках. В щедровках поют, что «святий Ілля» ходит по дворам и «носить житяную пугу, де він махне, там жито росте», — дар Божий. Во время свадьбы ставят «на покуті» ржаной сноп, прообразуя тем будущее счастливое житье новобрачных. На праздник обжинков из пшеницы вьют венки, и такой венок называется «краснішим над місяченька, яснішим над зорі»; он «вище гори», прибавляет песня, показывая тем важность его. Пшеница между другими произрастениями есть самое прекраснейшее и достойнейшее по народному понятию. В свадебных песнях с пшеницею сравнивают невесту: /71/

На горі пшениця рясна —

Наша княгиня красна.

(Жег. Паул., т. I, стр. 84).

Разумеют под нею образ девицы, как под житом образ вдовы:

Не буду я жита жати, іно пшениченьку,

Не буду я вдови брати, іно дівчиноньку.

Сеянием и собиранием хлеба изображаются разные отвлеченные понятия, напр., «доля», судьба человека:

Ходила дівчина по полю,

Сіяла долю з приполу.

Грусть по родине:

Де тебе, роде, узяти?

Чи посіяти дрібним насіннячком?

В свадебных песнях говорится, что невеста «сіяла» красу свою. В песне о Марусе и гайдамаках грусть жены по мужу и нетерпеливое ожидание его возвращения выражено в следующей форме:

Ізорала Марусенька мислоньками поле,

Каренькими оченьками та й заволочила,

Дрібненькими слізоньками все поле змочила.

(Макс, изд. 1, стр. 74).

В военных песнях поле сражения, покрытое трупами, изображается в виде забранной и засеянной нивы:

Чорна рілля заорана

І кулями засіяна,

Білим тілом зволочена

І кровію сполощена.

(Макс, изд. 2, стр. 154).

В песне о кошевом Гордеенко жатва пшеницы принимается за символ политического дела:

Запорожці, небожата! Пшениця не зжата!

Ой підіте, оглядіте, пшеницю зажніте!

Различное состояние растущего хлеба применяется часто к возрастам человека и переменам в его жизни, наприм., «жито половіє, а козак робити не вміє»: здесь подразумевается вступление казака в зрелость и, между тем, неуменье работать. «Ой час, мати, жито жати», — говорит девушка, бо «колос схилився»; пора и меня замуж отдать, «бо голос змінився». Пшеницей, которую «горобці п’ють», никому так не идет владеть, как тому казаку, которого «палками б’ють». /72/

Просо и лен — вероятно, были какими-то символами в древности, что видно из старинных хороводных игр с припевами:

А ми просо сіяли, сіяли,

Ой лелю-ладо, сіяли, сіяли!

Или

Пахарі пахали чотирма сохами,

П’ятою бороною: насіємо льону!

Горю горювати! З ким мені сей льон брати?

«Конопля», сломленная бурей, сравнивается с красной девушкой, которую «батюшка хочет замуж отдать, а мачеха в черницы постричь» (Сахар., стр. 263, Пес. обр., № 3). В южнорусских песнях с коноплями, намоченными в воде, сравнивается житье бедной женщины, изнывающей на чужбине:

Ой як тяжко конопельці в сирій воді гнити,

А ще тяжче молодиці на чужині жити.

«Очерет», камыш — у южнорусов растение поэтическое: об нем рассказывают много сказок. Произрастание камыша в болотах соединяет с собою разные поверья. В шуточных песнях очерет с осокой образуют супружескую двойственность; с сухим очеретом сравнивают неуклюжего парубка:

Ой сухий очерет та лепехуватий:

Чи ти ж мене не пізнав та прибрехуватий?

«Былина» — символ бедности, одиночества и сиротства. В великорусских песнях горемыку сравнивают с «былинушкой-кавылушкой», что она «во поле шатается». Дивчина говорит парубку:

Ти не вітер, ти не буйний, а я не билина,

Є у мене отець-мати і уся родина.

Б. Деревья

«Калина» — дерево в высшей степени поэтическое у малорусов. Ягоды ее служат украшением: в каждой крестьянской избе увидите их по стенам. Они употребляются в кушанья и напитки, особенно в известный напиток, называемый вареною, который составляет необходимую принадлежность свадебного пира. В песнях калина встречается чрезвычайно часто и есть символ красоты, девственности и любви.

Любимый всеми славянами красный цвет, который имеют зрелые ягоды калины, служит изображением девичьей красоты: «Ой ти, дівчино, червона калино!»; «Уста твої рум’яні, як калина».

Белизна цветов ее — символ девственности и невинности. В свадебных песнях поют: /73/

Є у лузі калина:

Білим цвітом зацвіла;

Йшли до неї дружки рвати:

Не дала си зломати,

Як пішла Ганусенька:

Наламала си квіту,

Калинового цвіту;

Прийшла до світлоньки

Між краснії дівоньки,

Поставила на столойку

Против свого личенька,

Питалася свого батенька:

«Чи буду я такая,

Як калинонька тая?»

(Жег. Паул., т. I, стр. 71 — 72).

Добре було дівчиноньці та при матиноньці;

Калинонька одцвітає, цвіток опадає;

Йде дівчина від матінки: гаразд їй минає.

Уютное положение калины «в лузі над водою» придало ей значение скромности, робости, невинности, требующей покровительства и защиты:

Червоная калинонько, над водою стоїш?

Молодая дівчинонько, що ж ти ся м’я боїш?

— Ой коби я не червона, я б ту не стояла,

Ой коб я не молодая, я б ся тя не бала.

(Жег. Паул., т. II, стр. 113).

В свадебных песнях, описывая счастливую жизнь невесты «у тата в холодочку, при солодкім медочку», обращаются к калине:

Де ти, калино, росла,

Що-сь така красна,

Тонка та висока,

Листом широка?

— У лузі при криниці,

При студеній водиці.

Калиновые ветви, опущенные вниз, служат образом печали и уныния:

А в тієї калиноньки

Аж до землі віти гнуться;

А в тієї дівчиноньки

Аж до землі сльози ллються!

Червоная калинонько! Чого гілля опускаєш?

Молоденька молодице! Чого сльози проливаєш?

Калиновые пучечки, т. е. ягоды, связанные в виде букета, служат знаком любви, напр.:

Ой на горі калина,

Там ходила дівчина,

Калиноньку ламала

Та в пучечки в’язала, /74/

На козака кидала

и пр.

Ходить «в луг по калину» считается любимым праздничным провождением времени дивчат. Но сколько прилична такая прогулка молодежи, столько смешна она для старика. В одной песне «старого діда» баба посылает ломать калину, и эта песня носит насмешливый тон.

У всех славянских народов брак и погребение, любовь и смерть имеют между собою таинственную аналогию; часто одно берется сравнением для другого. Как и калина, дерево свадебное, которое служит необходимым условием «весілля» и дает знать, в каком доме отдают девушку замуж:

Знати, Ганусенько, знати,

З котрої вона хати:

Двір її обтернений,

Калиною обсаджений, —

(Жег. Паул., т. I, стр. 86).

является в песнях того же народа деревом погребальным, памятником могил:

Посадіть ми, мої сестри, в головках калину,

Нехай каждий о тім знає, що з кохання гину.

(Вац. из Ол., стр. 339).

Также казак, умирая на чужбине от печали по родной стороне, просит, чтоб ему «посадили в головках калину».

Войцицкий утверждает, что калину сажали только на могилах неженатых, но это заключение несправедливо: мать, сведенная к гробу жестоким обращением мужа, умирая, просит, чтоб на ее могиле посадили калину и

С калини, щоб схилилися віти:

Прийдуть до мене маленькії діти.

Скорее можем заключить, что калина, посаженная на могиле, есть символ любви, в какой бы форме эта любовь не проявлялась — любовь ли это супружеская, братняя, материнская, привязанность ли к родине: калина, опустившая свои раскидистые ветки на могилу, как будто знаменовала, что под нею тлеет сердце, умевшее любить, сердце, убитое безграничным чувством.

Как песни, так и предания русского народа заключают в себе намеки на мифологическое значение калины. В песне купальской о Ганне, утонувшей в Дунае, говорится, что краса ее превратилась в калину:

Не ламайте, люди, по лугах калини,

У лугах калина — то Ганнина краса.

(Очер. Рос, т. I, стр. 109). /75/

В другой песне парубок с дивчиною убежали, желая тайно обвенчаться, приехавши в одну деревню, они не застали дома священника и поехали далее; проехали поле, проехали другое, на третьем поле споткнулся их конь и

Став у полі козак терном,

А в долині дівчина калиною!

Вийшла синова мати того терну рвати,

Дівчинина мати калини ламати:

«Се ж не терночок, — се ж мій синочок!»

«Се ж не калина, — се ж моя дитина!»

В Малороссии калине приписывается особенная сила: калиновый цвет, сорванный и приложенный насвежо к страстному сердцу, утишает его томление:

Я по садочку хожу, цвіт-калину ламаю,

Цвіт-калину ламаю, до серця прикладаю,

До серця прикладаю, бо я дружини не маю.

Ой по лужечку хожу та калиноньку ламаю;

Калину ламала, до серденька клала:

Чи не перестане моє серце тужити?

Калина — любимое дерево птиц. В галицкой свадебной песне калина жалуется на пташек; беспрестанно льнут они к ягодам и надокучают ей:

Просилася калинонька з лужейка, з діброви,

Бо юж мені надокучили райськії пташкове:

Гілойку ми поламали, ягідойки видзюбали.

(Рус. весил., стр. 75).

В песнях великорусов калина так часто не упоминается, как в малорусских, но беспрестанные припевы: «Ах, люли, калинка моя», без которых обойдется редкая плясовая песня, показывают, что в понятии народа калина также играет поэтическую роль.

Деревьям, растущим при воде: вербе, лозе, явору, тополю есть в песнях каждому свой характер и своя символизация, когда их применяют к человеческой жизни.

«Верба» — настоящее малороссийское дерево, краса деревенских огородов, — есть дерево домашнее, слободское — всегдашний свидетель человеческих занятий: под вербами «круглий танець іде», дивчата поют веснянки; «молодиці» белят полотна; верба в малорусских песнях — символ сборищ и свиданий. В веснянке приглашают девушку «обмести вербу»: там расположится парубок с товаром:

С крамом хорошим — с обідцями:

Усім дівочкам розпродує,

Дівці Ганночці так дає. /76/

В другой петровочной песне поют:

Під вербою зеленою

Там стоять коні посідлані,

І посідлані, і поуздані,

І нагаєчки почеплені:

Тільки сісти та поїхати

У «Високеє» дівок сватати.

Верба также условное дерево войсковой порады запорожцев:

Та стоїть верба сама одна,

Та вона к собі гостя має,

Гостя має — кошового;

Приїхав кошовий для поради.

Народная поэзия касается особенно следующих свойств этого дерева: произрастания над водою и шума, отличного от шума других деревьев.

Верба опустила в волны свои плакучие ветви и усыхает при корне: это образ несчастия, убитого сиротством и одиночеством. Девушке жалко печального дерева, она обращается к нему, как будто к одушевленному существу:

Ой, не стій, вербо, над водою

Та не пускай гілля до Дунаю;

А Дунай-море розливає,

І день, і ніч вода прибуває,

В верби корінь підмиває,

З верху верба усихає.

Стань собі, вербо, на риночку

В хрещатенькім барвіночку,

У запашнім василечку!

Шум вербы нередко служит знамением вести:

Ой у городі у Львові зашуміли верби;

Козак-бурлак вбитий лежить — то Серпяга мертвий.

Или неожиданности:

То не верби луговії зашуміли, —

То безбожні ушкали налетіли.

(Макс, изд. 2, стр. 5).

О вербе есть много преданий, показывающих, что она играла важную роль в старинных поверьях славянского племени. По уверениям Войцицкого, существует на Руси такое предание: в темном лесу надобно найти зеленую вербу, которая никогда не слыхала ни шума воды, ни пения петуха; из ее дерева можно сделать такую флейту, что как заиграешь на ней, /77/ то мертвые встанут из гробов и отжившие придут с того света («Klechdy», t. I, стр. 92).

«Лоза» — символ жалкого состояния и бедности:

Ой як тяжко бідній лозі,

Коли вітер віє!

Іще тяжче сиротині,

Коли серце мліє!

Лоза — постоянная свидетельница слез и тоски: несчастная женщина, замученная мужем-пьяницею, с лозами выплакивает свое тяжкое горе:

Під лозиною всю ніч ночувала,

С лозиною всю ніч розмовляла:

«Ой лозино! Ти жовтий цвіте!

Пропала я, ох, бідний квіте!

Ой лозино, та ти ж зелененька!

Пропала я, та ще й молоденька!»

Девица, оставленная милым,

За густими за лозами

Плаче слізоньками.

И казак, заблудившись в чужой стороне, видит цветущие лозы единственными свидетелями своей горести:

Ой зацвіли густі лози

Козакові при дорозі;

Козак ходить, козак блудить,

Під собою коня нудить.

Запорожцы, убегая из своих днепровских ущельев, поют:

Покрилося Запорожье густими лозами,

Та вмилися запорожці дрібними слізами!

«Явор» — прекрасное грустное дерево, посвящен в малорусской поэзии несчастью человеческому. Песня ясно говорит об этом, рассказывая, что «з-під явора вийшла біда» и пошла «на світ». С явором, нагнувшим ветви в воду, сравнивается казак, которого сердце ноет, будто подмытый корень дерева:

Стоїть явір над водою — в воду похилився;

На козака невзгодонька — козак зажурився:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не рад явір хилитися — вода корні миє;

Не рад козак журитися, да серденько ниє!

(Макс, изд. 1, стр. 3).

Явор — свидетель смерти и человеческих бедствий:

Під явором зелененьким

Лежить козак молоденький.

Ивася разбойники /78/

Повели в чисте поле з голими мічами,

Зняли з його головоньку під трьома яворами;

(Вац. из Ол.).

легкомысленная дивчина

Утратила свій віночок

Через дурний розумочок,

Під явором зелененьким

З козаченьком молоденьким;

или как «дівка бранка Мар’янка»

Під явором яворином

Та й з невірним татарином.

(Жег. Паул., т. I, стр. 172).

Из-под явора течет «ріка», и этот образ всегда означает слезы:

З-під явора вода тече,

Вода тече річеньками;

Плаче мила слізоньками.

З-під явора ріка тече,

По Михайлі мати плаче.

Под явором прощается мать с сыном. Девица дожидается, как «явір схилить головоньку», чтоб узнать о смерти своего возлюбленного. Любовник понимает шум этого дерева: он не даром, он ему что-то вещует:

Ой за воротами явор зелененький, а їм вітер колише,

Та десь-то моя кохана дівчина чотири листи пише.

(Жег. Паул., т. II, стр. 125).

Ни об одном дереве не осталось в песнях столько мифологических преданий. Явор с «тополею» выросли на могиле мужа с женою, разлученных злою свекровью:

Поховали сина та під церквою,

Нелюбу невістку під дзвінницею;

Посадили на синові зелений явір,

На невістоньці білу тополю.

Вийшла тоді мати сина поминати,

Нелюбу невістку та проклинати.

Стали їх могили та присуватися,

Став явір до тополі та прихилятися.

«Либонь же ви, дітки, вірненько любились,

Що ваші вершечки докупи схилились» *.

* Разительное сходство с шотландскою балладою William and Margareth (см. Pop. Songs of the Bord. 7).

На могиле убитой Насти: /79/

Де Настині білі ноги,

Там виросли два явори.

(«Klechdy», т. 2, стр. 119).

В колядке карпатских горцев рассказывается следующим образом превращение молодца в явор. В воскресный день, ранним-рано, бранила мать сына и проклинала. А сыночек разгневался да и велел старшей сестре хлеба напечь, средней коня вывесть, а меньшей коня оседлать. И вот — старшая сестра напекла хлеба, средняя вывела коня, а меньшая оседлала да и начала брата расспрашивать: «Когда ж ты к нам, братец, гостем приедешь?» — «Возьми, сестрица, бел камень и легкое перо, пусти ты их во тихий Дунай: как бел камень выплывет наверх, а легкое перо упадет на дно, как солнце взойдет на западе, — тогда, сестрица, я к вам гостем приеду! Подумай, сестра, что это значит!» — Сказавши это, молодец

Навернув коньом от схода сонця

І поїхав си в темний лісочок.

Виїхав овін в чистеє поле, —

Став му коничок білим камінцем,

Він молодейкий зеленим явором.

Ой стала мати за сином плакати

І пішла она єго гледати;

Вийшла она си в чистейке поле,

В чистейке поле, в болонічейко;

Та й став єї дожчик кропити.

Стала она си на білий камінь,

На білий камінь під зелен явір.

Ей стали єї мушки кусати,

А стала она галузки ламати;

Прорік яворець до неї словце:

«Ей, мати, мати, мати проклята!

Не дала єсь ми в селі кметати

І ще ми не даш в полю стояти.

Білий камінець — мій сивий коничок,

Зелене листя — моє одіння,

Дрібні прутики — мої пальчики.

А мати ся розжалувала

Та і на порох ся розсіяла!»

(Колядки, Собр. Берец., сооб. Срезн.).

Мифологическое значение явора придало впоследствии этому дереву и религиозную важность. В свадебной песне ангелы вступают «на явори» разбудить из гроба отца невесты, чтобы он посмотрел на свое дитя. В колядке карпатской говорится, что на яворах висела колыбель младенца Господа: /80/

А на городойці є загородойка,

В тій загородойці два яворойка;

На тих яворах висить скобойка,

На тій скобойці колисанойка,

В тій колисанойці сам милий Господь.

(Оттуда ж).

Нелишним считаю упомянуть, что в песнях часто встречаются «три явори», растущие вместе. Это что-нибудь тоже значит?

«Тополь» — по-малор[усски] «тополя», символ статности и молодости; напр., «як тополя — така гожа!»

Тополя упоминается в числе деревьев, которые выросли на могиле убитой Насти:

Де Настина головочка,

Там виросла тополочка.

(«Klechdy», I. 2, стр. 119).

Вот какое предание сохранилось об этом дереве: молодой казак уехал за море и оставил на родине свою милую; неутешная «коханка», по совету волшебницы, стоя на высокой могиле в степи, выглядала своего любезного и превратилась в тополь. Памятником этого предания остался в Малороссии обряд, отправляемый на Зеленой неделе ⁴². Дивчата выбирают одну из своих подруг, привязывают ей поднятые вверх руки к палке и таким образом водят по слободе и полю с припевами:

Стояла тополя край чистого поля:

«Стій, тополонько! Не развивайсь,

Буйному вітроньку не піддавайсь!»

Это называется «вести тополю»; выбранную девушку зовут «тополя».

Нелишним считаю заметить, что на тополе часто изображается сокол, напр.:

Сидить сокіл на тополі,

Співа пісню об злій долі.

Сидить сокіл на тополі;

Батьків син у неволі.

«Дуб» — служит символом мужчины в разных видах жизни. Купальская песня указывает на это прямо:

Та йшли дівочки та по ягідочки...

Червоная калинонька! Зелені дубочки! Червоная калинонька — то дівочки,

Зелені дубочки — то парубочки.

Сухой дуб означает несчастного, переносящего свое горе с крепостью духа: /81/

Розвивайся, сухий дубе! Завтра мороз буде!

Убирайся, гарний хлопче! Завтра поход буде!

«Я морозу не боюся — завтра розів’юся,

Я походу не боюся — завтра уберуся!»

С дубом, прибитым грозою, сравнивается бездольный казак:

Чом дуб не зелений!

Лист туча прибила.

Козак невеселий —

Лихая година!

В поэзии малорусской есть одна очень часто встречаемая форма: письмо, написанное на древесном листе и посылаемое к родным, особенно к отцу и матери. Дубовый лист упоминается в таком обороте. Девушка, потерявшая невинность, извещает «письмечком» на дубовом листе «батенька» о своем преступлении.

Дуб играет важную роль в наших сказках и народных повестях. Известна сказка о Вернигоре и Вернидубе — Горыне и Дубыне великорусов. В «Клехдах» Войцицкого (т. II, стр. 52) напечатан прекрасный рассказ о дубе и королевне, который можно услышать и от наших стариков.

«Липа» — как уверяют знатоки славянской народности, в старину имела большое значение и до сих пор следы этого остались в поэзии народов нашего племени. Снегирев ⁴³ полагает, что древние славяне благоговели перед старыми деревьями, особенно дубами и липами (Русск. прост. празд., т. I, стр. 80). Войцицкий говорит: в старые годы липа считалась украшением садов и сельских огородов; оттого-то в песнях и пословицах народных встречается столько липовых мостов, колыбелей, столов и т. п. Под липами, продолжает он, бывали собрания, суды и пиршества: от того в малорусских песнях остался образ — «під липкою стіл стоїть»: это напоминает старые обычаи (Zar. Dom., т. II, стр. 223). Коллар (т. I, стр. 19 — 429) приводит следующую песню:

Горела липа, горела;

Под ньоу паньенка седела:

Кедь на ню искры падали,

Вшецци младенци плакали!

Хиба тен еден не плакал,

Чо ю фалешне миловал!..

и пытается объяснить ее двумя способами: она должна быть, говорит он, началом старославянского языческо-религиозного гимна, который пелся при жертвах, и напоминает древний обычай наказывать огнем девушек, утративших невинность, а может быть, здесь надобно разуметь принесение в жертву христианской рабыни. У великорусов остался такой образ: /82/

Ах в поле липонька,

Под липою бел шатер,

За тем столом девица.

У хорутанцев ⁴⁴, особенно западных, почти все песни начинаются липою. Горные жители Татров до сих пор верят, что в рощах липовых обитают неземные существа. В малорусских песнях липа не имеет, по-видимому, определенного символа: есть, однако, такие образы, которые невольно заставляют задуматься, как, наприм., следующий отрывок из купальской песни:

Ой на річці, на Дунаї,

Ой там липонька потопає,

Та наверх гілочка випливає.

Вона дубочка проклинає:

«Та подай, дубочку, хоть гілочку!»

«Та нехай тобі кленок дає:

Що він з тобою вірно живе!»

«Клен» — дерево священное у русского народа, потому что в неделю пятидесятницы ветвями его осеняют церкви и дома. Замечательно, что в южнорусских песнях самое дерево клен упоминается редко, а кленовый лист встречаем часто. В веснянках поют:

Ой піду я в зелений ліс

Та вищиплю кленовий лист,

Та пішлю пислоньки до батенька,

Чи звелить батенько гуляти?

Отец отвечает дочери:

Гуляй, доненько, скільки хоч:

Двічі молодою не будеш!

Бурлак, вспоминая о своих летах, прокатившихся без роскоши, восклицает:

Літа мої молодії! де ся ви поділи?

Чи завились в кленовий лист та в ліс полетіли?

Клен изображает умершего предводителя казаков, а опадание с него листьев принимается за символ погибели дружины:

Росло, росло клен-дерево, та й став лист опадать,

Закопали отамана — самі стали пропадать!

В свадебных песнях кленовый лист означает отца невесты:

Але-сь ми мовив,

Кленьовий листойку,

Що не будеш падати,

А ти падаєш,

Землю вкриваєш:

Дорожейки не знати.

Але-сь ми мовив, /83/

Та мій любий батейку,

Що мя не даш від себе,

А ти мя даєш,

Відпосягаєш,

Долейки не осужаєш.

(Русск. весил., стр. 75).

Здесь, вероятно, намек на поверье народа, которое говорит, что если с клена опадает рано лист, то будет суровая зима.

Любовник накрывает кленовым листом след своей милой; кто знает, какой смысл заключается в этом:

Ой де ж моя дружина

В темнім лісі заблудила!

Тільки знати слідочок

Од білих ножочок,

Де дружина походила.

Ой піду я в лісочок

Та вирву кленовий листочок,

Та прикрию слідочок,

Де дружина походила!

Как ни сбивчивы эти образы, но, верно, с представлением о кленовом листе соединяется какое-то символическое понятие. Случайно в народной поэзии почти ничего не бывает.

«Береза» в свадебных песнях означает чистоту невесты, а срубленная береза — символ брачного соединения:

Мовила береза діброві:

«Не стій, діброво, зашуми,

На мене, березу, не дивись:

Бо я сьогодні біла й зелена,

А завтра буду зрубана».

Береза в отношении к дубу принимается, как мать к сыну:

Дуб до берези верхом похилився,

Козаченько своїй неньці низько поклонився.

В чистім полі стояла береза,

Край берези зелені дубочки

— здесь также дубочки означают детей, а береза — мать. Эта символизация напоминает одну сказку, в которой мать превратилась в березу. Может быть, и в этой песне:

Березо! Чому ти не зелена?

Ой, як мені зеленою бути,

Підо мною татари стояли,

Копитами землю грасували,

Шаблями гілля позтинали.

(Макс, изд. 1, стр. 9).

Береза означает мать — родину, у которой варвары побили детей. Впрочем, это одни догадки. Гораздо явственнее пред-/84/ставляется нам следующий отрывок мифологических сказаний — превращение в березу утонувшей девушки:

Казав брат сестриці: «Не становись на кладку!»

Сестриця не слухала, на кладку ступила,

Кладочка схитнулась, сестриця втонула.

Як потопала — три слова сказала:

«Не рубай, братику, білої березоньки,

Не коси, братику, шовкової трави,

Не зривай, братику, чорного терну.

Білая березонька — то я молоденька,

Шовкова трава — то моя руса коса,

Чорний терен — то мої карі очі».

«Осина» — дерево волшебное по народному сказанию: осиновым колом бьют ведьм и прикалывают мертвецов, когда они встают из могил. Осина слывет проклятою. Карпатская колядка рассказывает, что Богородица с божественным младенцем шла через гору и

Стала си на хвильку спочивати,

Хвильку спочивати, сина повивати;

Стало їй ся, стало галуззя кланяти,

Буччя й коріння і всяке творіння;

Лем ся не вклонила проклята осика,

Проклята осика і проклята терня.

Проклята осика! Бодай єсь ся трясла

До суду судного, до віку вішного!

А прокляте терня — бодай єсь кололо

До суду судного, до віку вішного!

(Коляд., собр. Берец.; сооб. Срез.).

Другое предание говорит, что на осине удавился Иуда, и с тех пор листья на ней всегда дрожат, хотя бы не было ветра. В песнях осина — дерево несчастливое, дерево разлуки:

Як ми з тобою, любочко, совіталися,

Під білою березою ціловалися,

Під гіркою осикою розпрощалися!

Під білою березою все цвіти цвітуть,

Під гіркою осикою все трава сохне.

«Грабина» — дерево, о котором сохранилось мифологическое предание. В грабину превратилась невестка, заклятая свекровью:

Іди, невістко, од мене пріч,

Іди дорогою та широкою

Та й стань у полі та грабиною,

Тонкою, високою,

Кудрявою, кучерявою!

Туди йтиме мій син з війська,

Буде на тебе дивитися.

«Ой я, матінко, і світ пройшов

Та не бачив дива дивнішого,

Як у полі тая грабинонька,

Тонка та висока,

Кудрява, кучерява». /85/

«Та бери, синку, гострий топір,

Рубай грабину із кореня».

Перший раз цюкнув — біле тіло,

Другий раз цюкнув — кров дзюрнула,

Третій раз цюкнув — промовила:

«Не рубай мене, зелененькую,

Не розлучай мене, молоденькую!

У мене свекруха розлучниця:

Розлучила мене з дружиною

І з маленькою дитиною!»

Хвойные деревья — ель и сосна большей частью имеют значение печальное. Ель в малорусских песнях принимается за символ покорности:

Похилнеє дерево ялина,

Покірнеє дитятко Ганночка.

Ель, как видно, была надгробным деревом:

Нашла в полі ялину —

Матінчину могилу.

(Макс, изд. 1, стр. 52).

В великорусских песнях упоминается о «частом ельничке».

Из сосновых ветвей в Малороссии на свадьбах делают так называемое «гільце», или коровайное украшение. В Подлясье, по известиям Войцицкого, сосна означает целомудрие невесты (странно). Гроб, по мнению украинцев, должен состоять из четырех досок сосновых и одной кленовой:

Одну доску кленовую,

А чотири сосновії.

Войцицкий говорит, что с этим обычаем соединяется поверье, будто сосна не позволяет мертвецу встать из могилы и бродить по земле (Zar. Dom., т. II, стр. 252).

«Терен», исключая вышеприведенное поверье о заклятии осины и терна, не представляется в песнях с такой невыгодной стороны. В терновые ягоды превратились очи утонувшей Ганны:

Не ламайте, люде, по лугам терну,

У лузі терен — Ганнині очі!

В терновый куст превратился парубок, убежавший с дивчиною. В песнях осталось сравнение очей красавицы с терном: «Очі, як терночок».

«Вишня» во многих песнях означает убогую прекрасную девушку:

Осталася сиротинонька,

Як вишенька зелененька.

Убогая, хорошая, як у саду вишня. /86/

По садочку ходжу, черешеньку саджу:

«Через тебе, стара мати, нежонатим ходжу».

«Ой женися, мій синочку, женися, небоже!

Возьми собі убогую, то й Бог ти поможе».

С цветом вишневым сравнивается красота лица, он как будто сообщает способность нравиться:

...їхав панець молодець,

Навернув коня к загородойці,

А іще ближче к черешенойці,

Виломив собі квітку — галузку

Та й си приложив к своєму личку;

Коби, Божейку, таке личейко,

Таке личейко, як тот квітойко...

(Коляд., собр. Берец.).

Вишня также дерево любовных свиданий:

Ой в садку вишенька,

Попід нею стежейка,

А староста ся питав:

«Кто ту стежейку витоптав?»

Ой витоптав стежейку

Молодий Івасенько,

З вечора ходючи,

Подарунки носючи.

(Русск. весил., стр. 115).

«Яблоня». Цветение и принесение плодов ее служит символом выдания замуж невесты. В малорусских веснянках поется:

Яблунь моя зеленая,

Докуль тобі в лузі стояти?

Стою літо і другеє,

На третє розвинуся,

Пушу віти додолу.

Молодая Варочка,

Докуль тобі в батька жити?

Живу літо і другеє,

На третєє заміж піду.

В великорусских свадебных песнях мы находим подобный оборот:

Яблонька моя, яблонька,

Яблонька моя, зеленая,

Не цвети теперешней весной,

Не плоди сладких яблочек!

Я скажу моему батюшке,

Я скажу моей матушке,

Что ты худо поливана,

Что ты худо лелеяна,

Оттого и яблочек нет и проч.

Авось — либо батюшка и сжалится,

Авось — либо матушка и взмилуется: /87/

Не отдадут меня нынешний год

На чужедальнюю сторону.

(Сахар., стр. 151. Пес. свад. № 170).

Яблоко означает гостинец:

Як будете яблочки рвати — зірвіте й моє,

Як понесете до отця, до неньки — понесіть моє.

Яблоко, подаренное милым, имеет привлекательное свойство:

Як одно яблочко зірвала,

Тебе, милий, спізнала,

А другеє розкусила,

Тебе, милий, полюбила!

В великорусских свадебных песнях два яблока означают жениха и невесту:

Что каталися два яблочка,

Два яблочка, два сахарные,

На серебряном, на блюдечке;

Что первое то яблочко —

То Иван, сударь Степанович,

А другое то яблочко —

Лизавета Пантелеевна.

(Сахар., Пес. свад. № 47).

В сказках упоминается о золотом яблочке. Это, вероятно, относится к какому-нибудь древнему верованию.

«Груша» часто встречается в песнях великорусов. Это дерево — предмет нежного попечения девицы; выходя замуж, она прощается с нею, как с привычною подругою своих красных дней. Груша как будто покровительница ее девичества: светлица, где жила красная, осенена ветвями груши, зелеными:

Грушица, грушица моя,

Грушица зеленая моя.

Под грушею светлица стоит,

Во светлице девица сидит.

(Сахар., стр. 210, Пес. свад. № 35).

И сама невеста сравнивается с любимым цветущим деревом:

Цвела грушица во садику,

Цвела моя во зеленом;

Жило мое дитятко

Во терему, во высоком.

(Сахар., стр. 149, Пес. свад. № 161).

«Кипарис» — дерево, чуждое русскому климату, известное народу только по преданию. Но у великорусов есть для него /88/ своя символика. Предание говорит, что крест Иисуса Христа состоял из различных дерев, в числе которых был кипарис. Народ имеет особенное уважение к кипарисным образам, оттого в песнях мы находим эпитет: «Свято дерево кипарисно». Нередко упоминается о кипарисных гробах: этот образ мог зайти к нам от западных народов, у которых кипарис служил символом смерти. Кипарисное дерево, посаженное возле терема, в песнях есть символ покровительства Божия. Свадебные старосты, собираясь на сватанье, сравнивают себя с соловьями, слетающимися на кипарис, что означает приступление к делу с благословением Божьим. Несчастный узник, помирающий в темнице и плачущий по детям, сравнивается с соловьем, свившим гнездышко на святом кипарисном дереве (Сахар., стр. 225, Пес. удал. № 3). Этот образ, кажется, означает семейство.

Упоминается в песнях малорусских виноград, но, кажется, без всякого символа. Достойно замечания, что всегда почти он носит название «сад-виноград»:

Через сад-виноград

По воду ходила и т. п.

ОБ ИСТОРИЧЕСКОМ ЗНАЧЕНИИ РУССКОЙ НАРОДНОЙ ПОЭЗИИ

Глава I. Жизнь духовная. Религия.

Глава II. Жизнь духовная. Природа. Символы царства животного.

Глава III. Историческая жизнь русского народа. Малорусская историческая народная поэзия.

Глава IV. Историческая жизнь русского народа. Великорусская историческая народная поэзия.

Глава V. Общественная жизнь русского народа. Общественная жизнь малорусов.

Глава VI. Общественная жизнь русского народа. Об общественной жизни великорусов.

Попередня     Головна     Наступна             Примітки